Пробуждение Тейде

– Как тебя зовут?

– Анаит, – отвечает, а глаза как две перезрелые вишни, и такие огромные.

– Правда, трудное имя, Паучок Толерашка? – спросил Юрка. – Давай мы её тоже как-нибудь назовём.

– А она не против?

– Конечно нет.

– Заводной Ключ Города, я хочу от неё это услышать. Скажи, Анаит, ты согласна иметь прозвище?

– Согласна.

– Хорошо. Но как мы тебя назовём?

– Я придумал, Паучок Толерашка, – сказал Заводной Ключ Города.

– Как же?

– Давай назовём её Крик-Крак.

– По-моему, это хорошее имя – Крик-Крак. Как тебе? – спросил я девочку.

Она молча пожала плечами и утвердительно кивнула головой. Так у нас появилась Крик-Крак.

WWW.Z.RU_2009.com

3

Побег «во Остров любви»

Раздвинув крыльями-плечами седые эти облака, наш cамолетик – крест венчальный, – серебряный издалека, уносит нас с земли печальной под звук моторного смычка. И в этой песне несуразной, таинственной, однообразной растает за бортом тоска, в последний раз блеснет река своим прощаньем несчастливым, и дуги Финского залива вконец закроют облака.

– Что это она там шепчет? – думал он, глядя ей в затылок. Надя всем существом приникла к иллюминатору лайнера, не просто глазами. Казалось, она хочет вырваться из этого кресла, туда за борт самолёта, чтобы лететь самой, одной, как птица. Сквозь мерный шум двигателей Боинга он прислушался к её голосу. Оказалось, она шепчет стихи. Его стихи.

Доверившись небесным тропам, летим с тобой над всей Европой в объятья счастья и тепла. Судьба нам подфартила малость: остались позади – усталость, интриги, дрязги, гроздья зла, и жизнь иная – неземная, – по нашим меркам, нас ждала.

Он написал эти строчки перед самым отпуском, скорее воображая предстоящий отдых, чем реально предвидя его. Остров в океане, к которому они сейчас летели мог быть чем угодно, но разочаровать их не мог.

Лишь несколько часов полета, испанский экипаж пилотов повел наш лайнер на сниженье… О, это чудное сближенье с лазурной синью Океана, держащего в своих ладонях, грозящий небесам вулканом, жемчужный остров треугольный!

Пока он слушал стихи, вспомнил почему-то Василия Кирилловича Тредиаковского, несчастного пиита времён Анны Иоанновны и бироновщины. Но доставалось-то ему не от них, а от крутого русского бунтаря Волынского, не раз бившего поэта палкою. А ведь сам-то Артемий Волынский, в бытность его генерал-губернатором Астрахани, отстоял от посягательств православного духовенства бурсу, основанную католиками-капуцинами, где учился Васька Тредиаковский. А вытащил его из астраханской тьму-таракани на свет божий, сам Петр: в 1722 году, направляясь в свой персидский поход, в Астрахань приехал государь. Этот визит внес коренной перелом в дальнейшую судьбу бурсака. Сохранился даже анекдот, что царь, увидев Тредиаковского среди его сверстников, указал на него пальцем и предрек: «Это будет вечный труженик».

4

В самолёте

У него был слегка скрипучий голос. Повернув голову, он чуть удивился его внезапному появлению в салоне самолета, но несмотря на свой камзол осьмнадцатого века, охлаждённый стакан пепси в его руке заметно его успокоил.

– В свите Петра приехали бывший молдавский господарь Дмитрий Кантемир, отец поэта Антиоха Кантемира. – Тредиаковский сделал большой глоток из стакана. – Энциклопедически образованный человек, прекрасный знаток Востока и его секретарь, переводчик и поэт Иван Ильинский. Через тридцать лет я скажу о нем: «праводушный, честный и добронравный муж, да и друг другам нелицемерный». Не хочу хвастаться, но, заметив мои незаурядные способности и прилежание к словесным наукам, мне молодому бурсаку, Иван Ильинский посоветовал ехать в Москву для дальнейшего обучения.

Он понял, что спит и Тредиаковский ему снится.

– Вот и славно, – подумал он, устраиваясь поудобнее в кресле. – Побеседуем с пионером русской поэзии. – «Езда во остров Любви» – так назвали вы свою первую романтическую книжку, Василий Кириллович, вернувшись из заграничного путешествия и учёбы, но почему Тальман и его аллегорический роман, столь невысокого пошиба?

– Да, заграничное путешествие! Это было восхитительно! – Василий Кириллович прикрыл глаза, улыбаясь, – Последним пунктом значился, ну, конечно же, Париж, времён Людовика. В Сорбонне я слушал лекции по богословию, в Парижском университете – по истории и философии. С жадностью читал выдающихся французских авторов – Корнеля, Малерба, Расина, Буало, Мольера, Фенелона, Декарта и Роллена… А на ваш вопрос отвечу просто: я был молод, ветренен, как все молодые люди во все времена.

Да, он читал об этом у Лотмана. Недавний бурсак с благоговением воспринимает парижскую жизнь – такую легкомысленную, разгульную, стремящуюся к наслаждениям. Поэты, обслуживавшие такой образ жизни, явно второстепенные и незначительные, производят на молодого россиянина огромное впечатление. Большая литература, упомянутая выше, почти не затрагивает его художественного воображения, хотя он добросовестно их прочитывает. Но с увлечением переводит мадригалы, любовные песни, куплеты и, в частности, аллегорический роман Тальмана «Езда во остров Любви», с восторгом встреченный молодежью в России. Это весьма показательно для той эпохи постпетровского времени, когда «новоманирный» быт русской публики был готов к восприятию подобной любовно-галантной литературы. Еще при жизни Петра издавались и переиздавались книги сформировавшие кодекс поведения русской знати: «Юности честное зерцало», «Приклады, како пишутся комплименты разные», «Symbola et emblemata», где было более 840 иллюстраций на мифологические сюжеты с кратким описанием содержания.

Обо всём этом он подумал во сне, сравнивая их полет на Тенерифе с переводом Тредиаковского «Езды во остров любви». Герой романа Тирсис, пылающий любовью к прекрасной Аминте, проходит полный курс воспитания чувств и «галантных» наук. Добиваясь взаимности от своей возлюбленной, он испытывает то надежду, то тревогу, то отчаяние, то ревность. Сначала Аминте встречает его ухаживания холодно, потом уступает и даже доставляет ему «последнюю милость», но, будучи ветреной, в конце концов изменяет ему с другим. Путешествуя по вымышленному острову Любви, Тирис посещает различные его уголки: пещеру Жестокости, Пустыню Воспомяновения, город Надежды, Местечко Беспокойности, Замок Прямой Роскоши, Ворота Отказа и т. п. Вывод, к которому приходит автор – в духе тогдашней философии «наслаждения»: если хочешь счастья и любви, люби сразу многих женщин и никогда не привязывайся только к одной.

– Эй, просыпайся, – услышал он сквозь сон Надин голос, – сейчас есть будем.

Он открыл глаза. Жена раскладывала передо ним столик, встроенный в спинку переднего кресла. Стюардессы разносили пластиковые коробки с едой. Он снова закрыл глаза, желая досмотреть свой сон, но Тредиаковский исчез. Пришлось возвращаться из середины тридцатых годов восемнадцатого столетия, оставляя поэта наедине с его духовной трагедией – тяжелой драмой одинокого человека, выдающегося ученого, филолога, европейски образованного мыслителя и философа, не понятого русским обществом и не понявшего русское общество:

Начну на флейте стихи печальны,
Зря на Россию чрез страны дальны…

Эти написанные в Гааге строчки, продолжали жить в нем и по возвращении на родину, на которую он продолжал «зреть чрез страны дальны».

– Господи, я кажется задремал, раз мне могло всё это привидеться про Тредиаковского. – встрепенулся он. – Но что-то есть общее в ситуации: «Зря на Россию чрез страны дальны», я ведь тоже сбегаю из страны не в самый лучший период её истории.

Тары-бары, растабары! Не залить «Смирновской» грусть! Мы с женою – на Канары поменяли нашу Русь. И поникла, осрамилась кляча старая – страна.

Чем горда? – скажи на милость? Кроме форсу – ни хрена! А косишь – под сверхдержаву… Тпру, родная, не спеши! Ты там близко не лежала, брось, планету не смеши. Ты на карте у планеты как большой кусок дерьма…

И до сей поры для света не страна ты, а тюрьма, Всех твоих великолепий яркий лубочный фасад по-потемкински налеплен, чтоб прикрыть твой голый зад. Говоришь: народ мне жалко? Да не жалко ни шиша! Хоть его и били палкой: (в чем и держится душа?!), только, видно, не добили, не пошла наука впрок. А иначе – на погибель как народ страну обрек?! Потому как что Россия – Богом данная Земля. Только мы ее – насильем довели до ручки, бля!

Тары-бары, растабары! Совесть! Я еще вернусь! А пока я на Канары – променяю нашу Русь…

– А эти стихи ты когда написал? – спросила Наденька.

– Только что, – ответил он.

Шарабан жизни! Ты куда? Мне пятьдесят! Я не знаю куда еду.

Не знаю!

А ЧТО ТАКОЕ РОМАН?

– А что вы делаете? – Крик-Крак подошла к компьютеру, за которым я сидел.

– Я пишу роман.

– Роман? А что такое роман?

– Как тебе объяснить, Крик-Крак? Видишь, за окном растёт огромная старая ива?