И счастие куда б ни повело…

И надо всеми мы рыдали.

«На ратном поле» погиб полковник С. С. Есаков. Застрелился во время компании 1830-31 годов. Из-за потери оружия – нескольких пушек. «В земле чужой» сгинули умершие от чахотки Н. А. Корсаков и П. Ф. Саврасов. От «недуга» также скончались Н. Г. Ржевский и К. Д. Костенский. «От печали» умер Дельвиг. После пережитого стресса от грубых нападок и угроз Бенкендорфа…

А за всеми этими смертями лицеистов, вступивших в жизнь накануне Отечественной войны 1812 года, – судьба поколения. Пожалуй, самого трагического в истории России.

Пережив смерть друга, Пушкин предчувствует и свою скорую смерть:

И мнится, очередь за мной,
Зовет меня мой Дельвиг милый,
Товарищ юности живой,
Товарищ юности унылой,
Товарищ песен молодых,
Пиров и чистых помышлений,
Туда, в толпу теней родных
Навек от нас утекший гений.

Печальное пророчество сбылось. Следующим лицеистом, покинувшим этот мир, будет Пушкин.

Мысли текли дальше. Карамзина нет вот уже пять лет… Пушкин любил долгие беседы с историком. Жаль… В памяти промелькнули эпизоды встреч и бесед с ним еще с лицейских времен… Как, будучи больным гнилою горячкой, лежа в постели, с жадностью и со вниманием прочел восемь томов «Истории государства Российского». Труд историографа наделал много шума. Три тысячи экземпляров в месяц разошлись… Этого и сам Карамзин не ожидал. Все, даже светские женщины, бросились читать историю своего отечества, дотоле им неизвестную… (Подумав о женщинах, Александр вспомнил спутницу историографа, верную жену Карамзина и свою тайную любовь с юности…) Но об этом он не стал распространяться перед Натали…

Когда по моем выздоровлении я снова явился в свет, толки были во всей силе и могли отучить всякого от охоты к славе. Ничего не вообразить глупей светских суждений, которые удалось мне слышать на счет духа и слова «Истории» Карамзина. Одна дама (Кн. Е. И. Голицына. – Г. К.), впрочем весьма почтенная (ставшая затем одним из прообразов «Пиковой дамы». – Г. К.), при мне открыв вторую часть, прочла вслух: «Владимир усыновил Святополка, однако не любил его…» Однако!.. Зачем не но? Однако! Как это глупо! Чувствуете ли всю ничтожность вашего Карамзина? Однако!..

Зато никто не сказал спасибо человеку, уединившемуся в ученый кабинет во время самых лестных успехов и посвятившему целых 12 лет жизни безмолвным и неутомимым трудам…

И теперь, став более зрелым, наработав опыт и обретя славу первого поэта России, Пушкин ехал в Царское Село, намереваясь на будущих исторических работах построить «не только свое материальное благополучие, но все отношения с царем и «высшим светом»». Он понимал: ни «Евгений Онегин», ни «Полтава», ни «Борис Годунов» не дадут ему общественного признания… Мысленно он уже давно составил письмо на имя Бенкендорфа:

Не смею и не желаю взять на себя звание Историографа после незабвенного Карамзина; но могу со временем исполнить давнишнее мое желание написать Историю Петра Великого и его наследников до государя Петра III.

(«И смел, и желал», – решительно замечает Анна Ахматова.)

«А вот с Василием Андреевичем вовсе не расстанемся, все лето будем вместе, – ликовал про себя Александр, – что за радость!»

Не позднее 14 апреля Пушкин снова пишет П. А. Плетневу (из Москвы в Петербург):

Ради бога, найми мне фатерку – нас будет: мы двое, 3 или 4 человека да 3 бабы. Фатерка чем дешевле, тем, разумеется, лучше, но ведь 200 рублей лишних нас не разорят. Садика нам не будет нужно, ибо под боком будет у нас садище. А нужна кухня да сарай, вот и все. Ради Бога, скорее же! и тотчас давай нам и знать, что все-де готово и милости просим приезжать. А мы тебе как снег на голову (…).

Вообще-то Александр Сергеевич прижимистым мужиком не слыл, однако… Да и то сказать. Попробуй, покрутись в свете с молодой женой на скромные доходы поэта! Истинно вам говорю. Впрочем, когда у поэтов доходы были высокие?

Глава 2. В дороге

Все, решительно все соответствовало празднику души. И майские солнечные деньки, безмятежно сопровождавшие их на всем пути от Москвы до Петербурга. Веселый, оживленный Московский тракт. Молодая, сочная листва берез и тополей вдоль дороги… Словом, несясь по землям Подмосковья, Александр радовался несказанно. Хоть и писал его друг Петр Плетнев: «Странно, что приближение весны, сияние солнца всегда наводило на него тоску», как-то не верилось в это сейчас. Слишком уж хороша была Наташа рядом, улыбчивая и тихая, ей так шла эта веселая погода с ясным солнышком. И Александру оттого было так славно на душе. Нет, сгустил краски друг Горацио-Плетнев, явно сгустил.

В дороге Пушкин вновь рассказывал жене о себе.

– Ты хотела услышать рассказ о моей няне? Изволь.

Александр Сергеевич уселся поудобнее, шире распахнул шторку окна кареты, чтобы лучше видеть открывающиеся на пути прекрасные виды, и продолжил:

– Родом Арина Родионовна из Кобрина, где хозяйничал дед мой Осип Абрамович. Но я тебе рассказывал эту историю, как бабка моя Марья Алексеевна судилась с дедом, да и отсудила у него Кобрино в качестве приданого. Но, вступив во владение имением, продала его в 1805 году и купила в верстах сорока от Москвы сельцо Захарово, а Арину Родионовну с двумя сыновьями и двумя дочерьми отпускала на волю еще в год моего рождения, только отказалась няня, осталась крепостной, верной семейству Пушкиных…

Пушкин замолчал, видно, вспоминая свою няню, и, хотя пауза была продолжительной, Наташа молча ждала.

– Мастерски сказки говорила. Песен много старинных пела нам… Все народные поверья были известны ей доподлинно, а уж пословицами и поговорками так и сыпала…

Александр грустно вздохнул: любя ее с детства, вполне оценил взрослым, во время ссылки, в Михайловском…

– Я тогда вернулся из южной ссылки, из Одессы. Поначалу все семейство там находилось… Но к зиме все разъехались, и я получил желанное уединение… Кроме меня в Михайловском жила только няня… Вот тогда в моих тетрадях и появились записи няниных сказок – о царе Салтане, о мертвой царевне, о Кащее Бессмертном, о попе и его работнике Балде… Знаешь, Наташ, хочу я эти сказки там, в Царском, записать…

– Правда? Ах! Это замечательно! – Наталья счастливо захлопала в ладошки. – И я буду первая, кому ты их прочтешь…

– Ну хорошо, – сдержанно пообещал Пушкин, – если получится. – И прочел:

В уединении мой своенравный гений
Познал и тихий труд, и жажду размышлений.

– Скучно тебе было, Саша? – снова прервала свое молчание Наташа, слушавшая мужа не ушами, но сердцем. Она представила себе зимнюю глухую деревню, где на многие версты вокруг ни одной живой души, безумствует снежная буря, в двух шагах уже не видно ни зги, а ее Пушкин, оставшись с нянею вдвоем в господском доме, вместе коротают темные вечера…

– Скучно, конечно, – Пушкин грустно улыбнулся жене. – Там ведь моря нет, как в Одессе, итальянской оперы тоже нет… Да нечего делать… Но зато уединение совершенное, ни тебе надзора полиции, ни любопытных глаз завистливого и жестокого света… Соседей вокруг мало, лишь друзья в Тригорском, но в эту пору и их немного, весь день верхом, вечером слушаю сказки моей няни – единственной моей подруги, с нею только мне и не скучно… Она своим «кропотливым дозором» создавала «гнездо», и после стольких лет скитаний и бесприютности я почувствовал себя наконец-то дома.

Ее простые речи и советы
И полные любови укоризны
Усталое мне сердце ободряли
Отрадой тихой…

– А правда ли мне кучер наш Петр Парфенов сказывал, что ты ее мамой звал? – Наташа оживилась. – Чуть встанет утром, говорит, уж и бежит ее глядеть: «Здорова ли мама?»

– Разумеется, звал… – поэт понизил голос, заговорил задушевно, вспоминая. – Бывало нараспев, там под Гатчиной, в Суйде, все так «певком» говорят, спросит: «Батюшка, ты за что меня все мамой зовешь, какая я тебе мать?» «Конечно, ты мне мать, – отвечаю, – не та мать, что родила, а та, что молоком своим вскормила».

В ней, как во всяком русском характере, умело соединялось несоединимое: добродушие с ворчливостью, строгость с нежностью… Я мог часами с ней беседовать… И представал передо мной весь сказочный русский мир, который она знала так коротко и так оригинально его передавала… Словом, большую часть поговорок, присказок, пословиц, сказок, народных былин и песен, что я знаю, услышал от нее… Умерла она три года назад, – закончил Александр Сергеевич, – в тысяча восемьсот двадцать восьмом году после кратковременной болезни, семидесяти с лишком лет от роду…

Александр смолк, погрузившись в воспоминания, заново переживая давно минувшее свое заточение на Псковщине. В своих письмах к друзьям, а он в этот период написал их более ста двадцати, Пушкин жаловался на «смертную скуку». И это было правдой, но не всей. Сейчас те дни казались ему прекрасными: как знать, были ли еще в его жизни такие периоды, так насыщенные работой, творчеством…

А еще вспомнились ему редкие «налеты» его друзей туда, в Михайловское. Алексея Вульфа… Но особенно Ивана Пущина!

Глядя из окна экипажа, Пушкин вспомнил, как вместе с Алексеем они вот так же ехали вместе в Петербург и об этом в своем дневнике Вульф оставил запись. Не могу не привести здесь ее. Она не относится, правда, к жизни Пушкина в деревне, но зато как-то характеризует его. А что для нас может быть важнее, чем суждения о поэте его современников? При всей субъективности этих оценок мы более точными источниками, к сожалению, не обладаем. Вульф пишет:

…На станциях, во время перепрягания лошадей, играли мы в шахматы, а дорогою говорили про современные отечественные события, про литературу, про женщин, любовь и пр. Пушкин говорит очень хорошо; пылкий проницательный ум обнимает быстро предметы; но эти же самые качества причиною, что его суждения об вещах иногда поверхностны и односторонни. Нравы людей, с которыми встречается, узнает он чрезвычайно быстро; женщин же он знает как никто. Оттого, не пользуясь никакими наружными преимуществами, всегда имеющими влияние на прекрасный пол, одним блестящим своим умом он приобретает благосклонность оного…

От Вульфа Пушкин плавно перешел к Пущину. Тому тоже удалось вырваться в Михайловское на одну ночь перед самой каторгой. Это была последняя встреча лицейских друзей. И снова обратимся к «Запискам» Пущина.

Кони несут среди сугробов… вдруг крутой поворот, и как будто неожиданно вломились с маху в притворенные ворота, при громе колокольчика… Я оглядываюсь: вижу на крыльце Пушкина, босиком, в одной рубашке, с поднятыми вверх руками. Не нужно говорить, что тогда во мне происходило. Выскакиваю из саней, беру его в охапку и тащу в комнату… Смотрим друг на друга, целуемся, молчим. Он забыл, что надобно прикрыть наготу, я не думал об заиндевевшей шубе и шапке.

Все происходящее Пущин описывает далее «на маленьком пространстве», в комнате Александра, что была у самого крыльца, с видом на двор. Здесь был его мир: кровать с пологом, письменный стол, шкаф с книгами. Иван Иванович подробно говорит о деталях, будто чувствуя, как важны будут эти «мелочи» для нас, потомков.

Во всем поэтический беспорядок, везде разбросаны исписанные листы бумаги, всюду валялись обкусанные, обожженные кусочки перьев (он всегда с самого Лицея писал оглодками, которые едва можно было держать в пальцах).

После первых объятий к Пушкину бросился Алексей, который не только близко знал и любил поэта, но помнил наизусть многие его стихи. Между тем, Пущин приглядывался, где бы ему умыться, хоть немного привести себя в порядок. Но дверь во внутренние покои заперта, дом не топлен. Кое-как уладили, однако, копошась среди вопросов: что? как? где? и прочее. Наконец помаленьку уселись с трубками, подали кофе.

Беседа пошла правильнее; многое надо было хронологически рассказать друг другу. Теперь не берусь всего этого передать.