Откровения пилота люфтваффе. Немецкая эскадрилья на Западном фронте. 1939-1945

– Покажу, – кивнул он, затем взволнованно повторил: – Покажу, покажу…

Кулаки Ульриха сжались, и я увидел, каким серьезным сделалось его лицо. Взгляд стал отсутствующим. В глазах отражалось нечто странное: не страх, а какая-то фигура с косой, направлявшаяся к нему по широкому полю. Поскольку мы с Ульрихом были давно знакомы, из-за непривычного выражения его глаз он вдруг показался мне пришельцем с другой планеты, стремившимся изучить землю и жившим среди людей с целью узнать их привычки, радости, горести, чтобы тоже стать способным любить, сражаться и погибать, как каждый смертный.

«Ахтунг, ахтунг! Эскадрилья, на взлет! Вражеские самолеты с десантом над устьем Темзы. Продувка».

Двигатели мощностью в две тысячи лошадиных сил мгновенно ожили. Поток воздуха от винтов оттолкнул меня назад, как будто восемьдесят тысяч лошадей проскакали мимо меня. Сорок маленьких, компактных одноместных машин промчались по летному полю, тяжело оторвались от земли и с нарастающей скоростью помчались навстречу врагу.

В тот же день один из пилотов нашей эскадрильи победил в своем двадцать пятом по счету воздушном бою. Вечером толпа ребят ввалилась к нам, чтобы в компании поздравить удачливого товарища. Kommandeur со своим штабом, капитаны из соседних подразделений, пилоты – все были здесь. По сравнению с утром их внешний вид сильно изменился. Вместо промасленных летных комбинезонов они надели белую или темно-синюю форму, белоснежные рубашки и согласно особому обычаю эскадрильи белые носки. Даже в Версале вы не увидите такого старательного соблюдения этикета, как здесь. Хотя, несмотря на это, беседы велись весьма вольные.

Интендант нашей эскадрильи тоже пришел. Это был майор-резервист, который всегда носил форму английского покроя. Его частенько называли «папой», и он действительно мог сойти за отца каждому из нас. Сейчас он начал рассказывать историю о «вечернем приеме», устроенном чужеземному гостю в маленьком замке неподалеку от Сент-Омера, о легендарном англичанине, который когда-то лишился обеих ног, а теперь был сбит в бою. Отважный летчик приземлился целым и невредимым, но его протезы сломались. Попавший в плен знаменитый командир авиационного крыла Бэйдер оказался среди немецких летчиков. Командир эскадрильи истребителей лично пригласил его на вечеринку.

Оба аса сидели в глубоких креслах возле камина, не сводя глаз с потрескивающих углей. Атмосфера была несколько напряженной. Все понимали чувства гостя. Неподвижные лица летчиков в тусклом свете от пылающих поленьев выглядели спокойными. Никто не проронил ни слова. Время от времени пилоты понемногу потягивали из своих бокалов, ни на минуту не забывая о соблюдении маленьких формальностей. Немцы не могут вести себя по-другому. Они оказывали честь гостю, который пренебрег тем, что у него не было обеих ног, и сражался за свою страну.

Странность ситуации и размышления о сбитом противнике вызывали у всех одинаковые мысли. Летчики проклинали войну и судьбу, которая бросает человека после его рождения в общество и заставляет приспосабливаться к нему. Почему каждый из них не родился в Англии? Тогда эта страна получила бы еще много классных пилотов. Почему англичанин, сидевший у камина, не был немцем? Вероятно, он мог бы стать нашим командиром. Разве до войны мы часто не сидели за одним столом с теми, убить которых теперь являлось нашей высочайшей обязанностью? Вдруг стало совершенно непонятно, как люди с одинаковыми чувствами, желаниями и нуждами могли уничтожать друг друга.

И англичанин, вероятно, размышлял об этом, но тоже оказался не способен решить проблему и перестал думать о ней. Когда он отвел глаза от камина, летчики подняли в его честь бокалы. Затем между пленным и немецким генералом завязалась, выражаясь общим языком истребителей, дискуссия об опыте ведения воздушных боев. Такие беседы могут вести только большие друзья.

В тот же вечер гость спросил, нельзя ли доставить сюда из Англии его запасные протезы, и несколько часов спустя британский радист держал в руках радиограмму: немцы предлагали в оговоренное время организовать их самолету эскорт до места, куда следовало сбросить протезы на парашюте. Но англичане, кажется, не очень доверяли противнику, поскольку на следующий день прислали сообщение, что протезы будут сброшены в другое время и в другом районе.

Наградой нашему майору за его рассказ было внимание летчиков. Совсем недавно я слышал об этом замечательном офицере Военно-воздушных сил Великобритании, который постоянно призывал своих товарищей бежать из лагеря военнопленных. В конце концов он бежал, и некоторые даже предполагали, что наш генерал побудил его к этому. Во всяком случае, генерал от души выругался, услышав, что группу беглецов-англичан поймали.

Когда рассказчик умолк, вокруг воцарилась тишина. Немногие из моих товарищей-пилотов знали о памятном месте перед камином в замке Сент-Омера: иных уж не было на этом свете. Неудивительно, что мы молчали.

Kommandeur поднялся:

– Друзья! Аббевилльские ребята приходят, выполняют свой долг и уходят. Они следуют примеру своих павших собратьев. Наши братья завещали нам свой рыцарский дух. Каждый из нас может пронести этот дух в себе и передать его следующим поколениям, даже когда неприятель празднует победу. За всех настоящих рыцарей!

Из соседней комнаты донеслись приглушенные звуки джаза. «Рыцари всегда будут существовать, в любую эпоху», – подумал я.

Глава 2

В тот же поздний вечер, держа в руках бокалы с бренди, мы с Ульрихом получили приказ на рассвете вылететь на маленький аэродром к северу от Аббевилля. Он располагался на краю леса Креши. Томми пользовались им еще в Первую мировую. Там мы должны были перехватить двух «Спитфайров»,[3 - «Спитфайр» – английский истребитель.] которые повадились каждое утро в одно и то же время вылетать из-за горы Бижи и патрулировать побережье. Утренняя разведка, с точки зрения томми, была не очень рискованной. Эти ранние пташки чувствовали себя в безопасности. Британцы не верили, что мы сядем в самолеты в такой час. На их беспечности и строился наш расчет. По этой причине и мы и англичане обычно отправляли на такие операции молодых пилотов, «подопытных кроликов», так сказать. Это был быстрейший способ провести их крещение огнем.

Теперь «подопытным кроликом» был я. Пробило шесть утра, когда я спустил свою правую ногу с койки. Через час кто-то будет стрелять в меня, а я, вероятно, впервые в жизни испытаю свое оружие на живых людях.

Как и миллионы других, я принимал вещи такими, какими они были, и пытался отогнать тяжелые мысли. Я взглянул на свой «новый» самолет: возможно, скоро мы вместе с ним будем лежать в земле. На самом деле машина была такой старой, что можно было заподозрить, будто она обладала сознанием и опытом. Некоторые утверждали, будто этот самолет мог летать без пилота и сам стрелять по вражеским самолетам. Я надел свой халат.

В это же мгновение поступил приказ: «Англичане блокировали устье Соммы. Вылететь немедленно!»

Неприятель провел вчерашний вечер не за бокалом бренди! Я побежал к своей машине. Ульрих с выпученными глазами и в пижаме тоже понесся к самолету. Когда двигатели взревели, кто-то напялил на меня спасательный жилет и застегнул на мне ремни парашюта.

Полный газ! Уже оторвавшись от земли и полетев рядом с Ульрихом над верхушками деревьев, левой рукой я натянул на голову шлем, надел перчатки, поправил висевшие на шее наушники рации, убрал шасси, поднял закрылки, навел в кабине порядок и произвел бесчисленное количество необходимых мелких ручных регулировок.

Мы уже летели над морем в условиях видимости вряд ли больше трех километров. Вдруг сквозь влажный серый утренний туман нам навстречу ринулись два «Спитфайра». Повернуть штурвал, оценить обстановку, сделать вираж и выстрелить было делом нескольких секунд, в течение которых тело и мозг действовали с автоматической точностью: моментальная реакция на цель, для чего я готовил себя два года. Я выстрелил неосознанно и без всякой мысли о последствиях. Неприятель рухнул вниз под моим огнем. Победа! Меня охватил порыв радости и гордости. Чтобы оправиться от него, мне потребовалось несколько секунд. Наконец я повернул свой самолет и с тревогой огляделся по сторонам в поисках Ульриха. Далеко позади пулеметные очереди разрезали чистое небо: противники преследовали друг друга, совершая крутые, резкие виражи. Я не успел на помощь. В воздухе раскрылся и стал медленно опускаться маленький белый грибок. Самолет Ульриха вонзился в лес, а томми улетел восвояси.

Я стал низко кружить над своим другом, его пижама развевалась на ветру. Ульрих, похоже оставшийся невредимым, помахал мне рукой. Он едва успел приземлиться на маленькой лужайке, как к нему со всех сторон бросились наши отважные пехотинцы, чтобы захватить в плен. Очевидно, они ошибочно приняли Ульриха за сбитого врага, а меня за торжествующего немецкого летчика. Впервые после воздушного боя я от души рассмеялся: Ульрих, «плененный томми», стоял внизу в одной пижаме с поднятыми вверх руками!

Мне пришлось переключить свое внимание на самолет и не удалось проследить за этим спектаклем дальше, но я увидел, как пехотинцы увели моего друга. Пролетев добрую часть пути к аэродрому, я оглянулся и, к своему ужасу, увидел у себя на хвосте еще один самолет, который находился уже на расстоянии выстрела. К счастью, это был не томми. Неизвестный пилот поднял руку к своему шлему, и я отсалютовал ему в ответ. Он улыбался во весь рот.

– Доброе утро, старик, – послышался голос в моих наушниках. Я снова пригляделся к незнакомцу, на этот раз внимательнее.

– Вернер! Эй, Вернер!

Мне снова пришлось повернуть голову и посмотреть вперед, но теперь я все понял. Вернер, который выпрыгнул вчера с парашютом из подбитого самолета близ Сент-Омера, возвращался теперь на новой машине в Аббевилль. Я снова взглянул на него. Он смотрел вперед и говорил, не поворачивая головы:

– Ты садишься в Аббевилле?

– Причем не очень достойно. Взгляни на это! – Я приподнял полу своего халата.

Вернер понял не сразу.

– Отличный видок! – захохотал он.

Я не понял, что Вернер имел в виду – мой халат, пижаму Ульриха или все вместе. Несколько минут спустя, когда я пошел на снижение над лесом Креши, мы снова помахали друг другу, словно после нашей последней встречи прошло не пять долгих лет, а всего несколько дней.

Ночь закончилась, и ее сменил тяжелый день. Я лежал без сна и думал о тянувшемся времени. Для большинства людей оно было привычным, лишь для некоторых имело особое значение. Сегодня, как и много лет назад, смерть и скорбь, победа и исступленный восторг случайно распределялись среди нас. Друг и враг находились под действием одной и той же иллюзии, когда скромно или с гордостью возносили к небесам мольбы, кто с просьбой, кто с благодарностью, и каждый стремился любить добро и ненавидеть зло. Мы тоже принадлежали к ним.

Время от времени мы открыто признавали бессмысленность нашей жизни. Еще чаще просто чувствовали ее. Но что в такие моменты могло поделать отвращение, опутавшее наши тела и души и тащившее нас за собой? Положительными мотивами наших поступков в то время были родина, оставшиеся дома жены и дети, которых нужно было надежно защитить. Впрочем, такие же чувства испытывали и враги. Мы, совсем еще мальчишки, не могли полностью оценить значение происходивших событий. Судьба мчалась вперед по своей предопределенной дороге, и, хотя мы пытались защитить себя, она била нас, как ей хотелось. Я не мог преградить ей путь; и ты, который хотел убить меня сегодня утром, тоже не мог сделать это. Томми, если ты еще жив, может, уже сидишь и выпиваешь в каком-то баре в Вест-Энде? А может, ты сейчас в каком-нибудь тихом уголке оплакиваешь одного из своих товарищей по эскадрилье, погибшего ранним утром? Возможно, сейчас ты пишешь письмо его родителям или невесте, которые еще веселы и не подозревают о том, что случилось? Томми, я знаю, ты поступишь так, как я поступил бы в такой же ситуации.

С какой радостью я жал руки моих друзей! С каким сияющим лицом я выпрыгнул из кабины в то время, когда душа покинула еще теплое тело убитого мной человека. Какая гордость распирала меня до того, как по пилоту, которого я сбил, зазвонил колокол.

День прошел весело, с танцами и смехом девушек. Я хотел забыть сегодняшнее утро, стереть из памяти стоявшую перед глазами картину с кровью и светящимися на крыльях кругами. Наконец на землю опустился тихий вечер. Я очень устал, но не мог заснуть. Лихорадочные мысли все еще носились в моей голове. Неужели каждый солдат испытывал подобные чувства после того, как впервые убивал человека?

Я прислушался к ровному дыханию Ульриха. Если бы я спросил его об этом, он, наверное, рассмеялся бы.

«Последней пулеметной очередью ты спас себя!» – сказал бы мой друг с улыбкой, без иронии и легкомыслия и, совершенно точно, без грусти. Вся сцена еще стояла у меня перед глазами. Томми в своем «Спитфайре» летит впереди меня. Я не понимаю, стрелять мне в него или нет, но нажимаю на гашетку. С паузой в несколько секунд и в страшном возбуждении. Затем мы делаем виражи, крутые, насколько это возможно. Кажется, в любой момент я могу войти в штопор. Бурное море плещется в какой-то в сотне метров подо мной, и мы летим очень далеко от берега. Я пока не повис на хвосте неприятеля, и верное отклонение для стрельбы по нему еще не достигнуто. Нервы напряжены до предела. Моя жертва внезапно разворачивает машину прямо передо мной так резко, что в разреженном воздухе появляется белый след. Я реагирую мгновенно и использую свой мизерный шанс избежать столкновения. Рванув двумя руками штурвал на себя, я за долю секунды нахожу удобный для стрельбы угол. Мой указательный палец медленно нажимает на гашетку, и фюзеляж вражеской машины вспыхивает.

Самолет падает почти вертикально, но пилот отчаянным усилием у самой земли успевает восстановить управление и круто взмывает вверх – смертельный трюк. Я вижу, как он пытается выбраться из кабины, – он хочет выпрыгнуть с парашютом. Томми похож на загнанного на охоте зверя, и я душой с ним, лихорадочно молюсь за него.

Вот решающий момент! Подбитый самолет из последних сил поднимается вертикально вверх передо мной. Огромные круги на крыльях враждебно смотрят на меня, наполняя мою душу единственным чувством – ужасом. В течение нескольких секунд, решающих жизнь человека, мой палец снова нажимает на спуск, и огонь с готовностью вырывается из пушек моего самолета. Я содрогаюсь. Этого не должно было случиться. В этом не было необходимости. Но я не могу вернуть эти смертоносные жемчужины обратно; они улетели.

– Прыгай! Парень, прыгай же! – громко кричу я в отчаянии, но вместо этого вижу окровавленное тело; оно отклоняется в сторону и, обезображенное, висит в воздухе. Затем над ним смыкаются волны…

А может, это дрожь моего пальца стала причиной смерти того человека? Я не знал. И снова мне в голову пришла та же мысль: судьба следует своим путем и сбивает нас, как ей нравится. Я не мог остановить ее, и ты тоже – кем бы ты ни был.

Я повернулся на подушке и протянул руку, чтобы зажечь лампу и взять сигареты. Долго и задумчиво я смотрел на фотографию своих родителей. Может быть, завтра они будут оплакивать меня.

– Все не спишь? – тихо спросил Ульрих, хотя прекрасно знал, что я не сомкнул глаз. Он тоже лежал и смотрел в потолок. – О чем думаешь?

– О чем думаю, – немного грустно повторил я. Это был сложный вопрос. Как солдат, я сейчас должен был забыть о сердечных беседах. Но было очень легко говорить, лежа и глядя в потолок. С потолком всегда легче разговаривать по душам. – О чем я думаю, Ульрих? О томми, сбитом сегодня утром, – признался я. – В этом не было никакой необходимости. Почему он не выпрыгнул раньше?

– Ты должен забыть об этом, – ответил Ульрих. – Человек ко всему привыкает, включая и стрельбу по людям. Но даже при этом война остается отвратительным делом.

Мы помолчали.

– Знаешь, – продолжил мой друг после короткой паузы, – она гораздо отвратительнее для таких, как я, которые делают все без настоящего убеждения.

Мы не проронили больше ни слова. Не знаю, как долго мы лежали без сна, но лампа еще горела, когда рассвет разбудил нас.