Мария Магдалина

Словно птица, прилетевшая в родное гнездо, стремительно неслась Мария к маленьким хижинам, чтобы приветствовать сверстниц детских забав и веселых игр молодости.

Ее узнали сразу, но сама Мария с трудом припоминала и узнавала их, до того эти женщины были преждевременно увядшие, измученные заботами и детьми. Одна только Сара, несмотря на шестерых детей, еще несколько сохранилась, хотя и утратила уже очарование молодости; ее продолговатые черные глаза по-прежнему были глубокими и отливали бархатистым блеском.

Хотя в Магдале и знали, какой жизнью жила Мария в Иерусалиме, но встретили ее приветливо и радушно, а вскоре она сумела по-прежнему привлечь к себе общие симпатии.

Не желая выделяться среди других, Мария стала одеваться в свободные темные платья сирийских женщин, какие обычно носили в Галилее, с большим вырезом у шеи и широкими рукавами. И в этой простой одежде она выглядела так чарующе, что жители местечка отрывались от самых спешных работ, дабы взглянуть на нее, когда она шла по улице.

Но особенно любили ее дети, да и она умела забавляться с ними, как никто другой. Устраивала им разные игры, прогулки за цветами, копала вместе с ними в песке сажалки, полные мелких рыбок и тритонов. Когда она уходила на прогулку из Магдалы, то в местечке наступал настоящий детский исход. Ее всегда окружал венец кудрявых темных и рыжих головок старших. Маленькие дети цеплялись за ее платье, хромой Саул висел за плечами вместо барашка, а болезненная годовалая девочка Сары спала у нее на руках.

Детский крик, визг и смех уже издалека возвещали о приближении Марии к местечку, но, вернее, это был не приход, а нашествие малолетней крикливой орды, с пылающими от бега щеками и растрепанными волосами, во главе с женщиной-вождем.

Иисус, очень любивший детей, часто выходил ей навстречу, а ребятишки, заметив его, радостно кричали: «Иисус!» и с гордостью показывали ему собранные цветы, орехи, найденные в ручье камешки, ракушки, мотыльков и тому подобные редкости.

Однажды, когда он сидел рядом с Марией и дети окружили их тесным кругом, а младшие взобрались даже на колени, он, окинув взглядом всю эту детвору, сказал:

– Видишь, Мария, сколько у нас детей – и все наши.

– Наши, – печально покачала головою Мария, загляделась вдаль, а в глазах у нее мелькнули слезы.

– Что с тобой? – спросил Иисус.

– Ничего, – ответила Мария, покраснев, не смея признаться в охватившем ее вдруг желании иметь всего лишь одного ребенка, но своего.

Иисус внимательно посмотрел на нее, а когда она возвращалась домой, сказал:

– Я свой собственный узник, Мария, Дух Господень надо мной и помазал меня, дабы я возвестил Евангелие нищим, послал меня, чтобы я ободрил сокрушенные сердца, принес заключенным освобождение, слепым прозрение и выпустил угнетенных на свободу.

– Я знаю это, Господин, – тихо ответила Мария и добавила:

– Мне и так хорошо около тебя.

Во время пребывания в Галилее это было первое напоминание Иисуса о своем призвании. Кроме редких минут, когда он, благодаря какому-нибудь обстоятельству, бросал мимоходом краткое поучение, он почти не проповедовал, словно желая отдохнуть. Отдыхали и ученики его, охотно возвращаясь к своим прежним занятиям, из которых самыми любимыми были ловля рыбы сетью в водах Геннисарета и починка лодок. Рыболовством увлекались все апостолы, даже бывший сборщик податей Матвей, оказавшийся весьма ловким моряком и рыболовом. Один только Иуда ходил, ничего не делая и ничем не занимаясь, с каждым днем становясь все более угрюмым и диким.

Учитель становился для него все менее и менее понятным. Иуду выводила из себя его бездеятельность, да и к тому же его стала мучить ревность относительно Марии.

В душу Иуды закрались подозрения, что отношение Иисуса к ней далеко не такое идеальное, каким оно кажется с виду.

Два дня их одинокого путешествия возбуждали в нем ряд грязных предположений. Хотя эта сторона его отношений к Марии на самом деле была для Иуды вовсе неважна и неценна – он никогда и не мечтал быть единственным, – но зато он все больше и больше убеждался, что он не будет никем.

Мария, сначала избегавшая его, с течением времени стала обращаться с ним так же дружески и приветливо, как и с остальными, как будто бы между ними никогда ничего и не было, словно исчезло все невозвратно, даже самое воспоминание о прошедшем. Иуда видел и понимал, что он утратил ее навсегда и что это равви отнял ее у него. К этим разъедавшим его душу чувствам горя и ревности примешивались еще подозрения, переходившие в уверенность, что это ради нее Иисус покинул Иерусалим, ради нее он живет в Галилее и ради нее готов бросить все так хорошо налаженное дело.

При одном только предположении о возможности чего-либо подобного в нем возмущалось и кипело все. Марию он прямо ненавидел в такие моменты, а Иисуса лишал в своей душе всех признаков героизма и ореола божественности. Однажды Иуда осмелился, подошел к учителю, когда тот был один, и дерзко сказал:

– Скажи мне, равви, какие у тебя отношения с этой женщиной?

– О чем ты спрашиваешь? – сурово спросил его Иисус, пораженный смелостью его тона.

– Спрашиваю, чем для тебя является Мария.

– Моей возлюбленной сестрой, весельем моих глаз, отдохновением моих измученных мыслей, успокоением моего утомленного сердца.

– Да, да, так, – язвительно смеялся Иуда, – а нас ты учишь, что каждый, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействует с нею в серд…

Иуда стал заикаться, и язык его онемел при виде загоревшихся в глазах Иисуса страшных молний гнева, поразивших его, словно громом.

– Равви, прости, – простонал Иуда побелевшими губами.

Иисус долгое время молчал, наконец, с видимым усилием произнес:

– Прощать всегда и все я должен… Но, Иуда, добрый человек из сокровищницы своего сердца выносит доброе, а злой человек из злого сокровища выносит злое. Разве ты хочешь всегда сопровождать меня, как тень сопровождает каждый свет? Из мрака своей души ты спрашиваешь меня, а если бы ты видел, то знал бы, что я смотрю на Марию только с восторгом.

После этого Иуда несколько притих. Его недовольство Марией и Иисусом притаилось, да и вскоре другие вопросы и хлопоты заняли его голову, вечно что-то обдумывающую.

Приближался месяц Низан, или апрель, в который приходился праздник Пасхи. В эти дни стекались в Иерусалим со всех концов, из самых дальних стран, все верные, чтобы провести праздник в святом городе и принести в жертву храму по крайней мере полсикля с человека.

Это пилигримство, освященное вековым обычаем, считалось почти долгом каждого верующего еврея. И вот задолго еще, за две недели до срока, начались приготовления, пока, наконец, не двинулись в путь почти все местные жители; обезлюдели почти все поселки, и по дорогам поднялись облака пыли, Иисус, несмотря на все напоминания Иуды, как будто бы и не собирался в Иерусалим. Необычно молчаливый, задумчивый, он стал по целым часам исчезать куда-то и возвращался потом печальный, как бы угнетаемый чем-то.

Иуда терял всякое терпение, встревожились и апостолы, покинувшие обычные занятия и ежеминутно ожидавшие приказа равви отправиться в путь. Наконец, когда оставалось всего только десять дней до праздника и наступила самая пора тронуться в путь, они однажды собрались вокруг учителя на берегу озера.

Был теплый и ясный вечер. Пылающие звезды ярко виднелись на небе и, утопая в лазурной глубине, мигали оттуда, словно очи неведомых созданий. По ряби озера переливался холодный свет луны. Вокруг царила глубокая, невозмутимая тишина и какой-то торжественный покой. Иногда только слышался всплеск рыбы, да журчание волны, и снова наступала тишина, такая неизмеримая, такая глубокая, что замирало всякое слово на устах.

Иисус любовался далью и звездами. Его бледное лицо в лучах месяца, казалось, сияло каким-то нездешним светом. Позади него виднелся словно выкованный из мрамора страдальческий профиль Марии, которую мучило смутное, но страшное предчувствие надвигающейся грозы. Ученики тоже испытывали такое чувство, что приближается решающий момент, и с некоторым страхом всматривались в необычное, изменившееся лицо учителя.

Вдруг Иисус тяжело вздохнул, встал, и невольно вслед за ним поднялись все.

– Возвратимся в Иерусалим, – проговорил Иисус. – Время мое пришло уже. Идите и приготовьтесь. Мы тронемся в путь уже сегодня. Идите, отчего же вы стоите?

– Идем! – громко воскликнул обрадованный Иуда, у которого сразу зароились в голове сотни планов и проектов. – И так уже мы явимся последними.

Мария не в состоянии была двинуться с места – в голосе Иисуса она уловила какой-то зловещий оттенок. Она с трудом тронулась с места и подошла к учителю.

– Не ходи, – зашептала она умоляюще. – Не ходи туда, не ходи… – Она судорожно хватала его за руки.

– Должен.

– Не ходи, – застонала она и схватила его за плечи.

– Должен, Мария, – повторил он глухо.

А когда она почти без сознания, обезумев от горя, приникла к нему и, рыдая, прижалась к его груди, то почувствовала на своих волосах, на лбу легкое прикосновение его уст.

И этот легкий поцелуй, словно капля, упавшая с пылающей, погребальной свечи, скатился по ее груди и запал глубоко огнем в растерзанное горем сердце. Замолкли, как овеянные ветром, все мысли, охватила ее тишина ночи, она почувствовала свежесть падающей росы, и ее помертвевшую голову окутало, словно саван, могильное спокойствие.

Глава 9

Со всех сторон света стекались в Иерусалим толпы народа, шли не только постоянные обитатели Палестины, но и рассеянные по далеким странам и морям верные из Александрии, Финикии, Идумеи, из греческих колоний, из столицы мира – Рима. На всех дорогах была давка и суета, воздух был полон золотистой пыли.

Временами создавалась настоящая запруда из людей и животных и много было людских криков, призывов, мычания скота, ржания лошадей, блеяния овец, а посреди этой суетливой толпы невозмутимо шагали целые вереницы важных спокойных верблюдов, караваны купцов, желающих выгодно продать свои товары в святом городе. Уже задолго до Иерусалима начинались ряды столиков – лавчонки мелких торговцев, охрипшими голосами расхваливавших товары свои. Местами были выстроены целые деревянные палатки странствующих фокусников, шутов, торговцев амулетами, таинственные шатры шарлатанов – восточных чернокнижников и гадателей. В этой серой толпе, преимущественно шедшей пешком, обращали на себя внимание пышные свиты разбогатевших на чужбине иудеев в роскошных плащах, с шелковыми шнурами для завязывания покрывала вокруг головы. Одни из них ехали на кротких мулах, окруженные рабами, других несли на носилках. Нередко встречались фарисеи, особыми обетами утруждавшие себя во время пути. Так, например, кривоногий Никирит нарочно волочил ногами, спотыкаясь о каждый придорожный камень, Медукия шел значительно перегнувшись вперед, Шикми изогнув дугой спину, а так называемый «Фарисей», с окровавленным челом, – для того, чтобы избежать соблазна, двигался вперед с закрытыми глазами, благодаря чему при столкновении часто падал, разбиваясь до крови.