Голем

«Она, очевидно, прямо в водосток попала. Что за чертовщина!» Мы вышли на улицу, и я видел, как Прокоп нагнулся и искал марионетку. «Я очень рад, что ты не можешь найти этой глупой головы», – ворчал Фрисландер. Он прислонился к стене, и лицо его то ярко освещалось, то скрывалось через короткие промежутки времени, когда он затягивался из своей трубки.

Прокоп сделал быстрое предупреждающее движение рукой и согнулся еще ниже. Он почти опустился на колени на мостовую.

– Тише! Вы ничего не слышите?

Мы подошли к нему. Он молча указал на решетку водостока и, насторожившись, приложил руку к уху. Минуту мы все неподвижно стояли и прислушивались.

Ничего.

– Что это было? – прошептал, наконец, старый марионеточный актер, но Прокоп быстро схватил его за руку.

Одно мгновение – миг сердцебиения – мне казалось, что там внизу чья-то рука ударила по железному листу – едва слышно.

Когда я подумал об этом спустя секунду, все уже прошло, только в моей груди звучало еще эхо и медленно расплывалось в неопределенное чувство страха.

Шаги, послышавшиеся по улице, рассеяли впечатление.

– Идемте же, – чего тут стоять, – сказал Фрисландер.

Мы пошли вдоль ряда домов.

Прокоп нехотя пошел за нами.

– Я готов голову дать на отсечение, что там раздался чей-то предсмертный крик.

Никто из нас не ответил ему, но я почувствовал, что какой-то темный страх сковал нам язык.

Через некоторое время мы стояли перед окном кабачка с красными занавесками.

САЛОН ЛОЙЗИЧЕК

Севодни большой Канцерт

Это было начертано на картоне, покрытом выцветшими женскими портретами.

Не успел еще Цвак дотронуться до ручки двери, как она отворилась внутрь и дюжий парень, с напомаженными черными волосами, без воротничка, с зеленым шелковым галстуком на голой шее, в жилетке, украшенной связкой свиных зубов, встретил нас поклоном.

– Да, да – вот это гости… Пане Шафранек живо – туш! – приветствовал он нас, оборачиваясь в переполненный зал.

Дребезжащий звук – точно по фортепианным струнам пробежала крыса – послышался в ответ.

– Да, да, вот это гости, вот это гости, это видно сразу, – все бормотал толстяк, придерживая нас за рукава. –  Да, да, сегодня вся здешняя аристократия собралась у меня, – торжествующе отвечал он на удивленное выражение Фрисландера. В глубине кабака, на чем-то вроде эстрады, отделенной перилами и лесенкой в две ступеньки от публики, мелькнули два приличных молодых человека во фраках.

Клубы едкого табачного дыма висели над столами, позади которых длинные деревянные скамейки вдоль стен были заняты разными оборвышами: тут были проститутки, нечесаные, грязные, босые, с упругими грудями, едва прикрытыми безобразного цвета платками; рядом с ними сутенеры в синих солдатских фуражках, с сигарою за ухом; торговцы скотом с волосатыми кулаками и неуклюжими пальцами, у которых каждое движение изобличало их вульгарную низость; разгульные кельнеры с нахальными глазами, прыщеватые приказчики в клетчатых брюках.

– Я поставлю кругом испанские ширмы, чтобы вам никто не мешал, – проскрипел жирный голос толстяка, и тотчас же возле углового столика, за которым мы уселись, появились ширмы, оклеенные маленькими танцующими китайцами.

При резких звуках арфы шум в комнате стих. На секунду воцарилась ритмическая пауза.

Мертвая тишина, точно все затаили дыхание. До жути ясно стало слышно, как железные газовые рожки с шипением изрыгали из своих уст плоские сердцеподобные огни… но музыка вновь нахлынула на этот шум и заглушила его.

Неожиданно из табачного дыма выросли передо мной две странные фигуры.

С длинной вьющейся седой бородой пророка, в черной шелковой ермолке, типа тех, что носят старые еврейские патриархи, на лысой голове, со слепыми молочно-синего цвета стеклянными глазами, неподвижно устремленными к потолку, – сидел там старик, безмолвно шевелил губами и жесткими пальцами, точно когтями ястреба, перебирал струны арфы. Рядом с ним, в лоснящемся от жира черном платье из тафты, с разными блестками и крестиками на груди и на руках, воплощенный образ лицемерной мещанской морали, – рыхлая женщина с гармоникой на коленях.

Дикие звуки вырывались из инструментов, затем мелодия стихла, став простым аккомпанементом.

Старик несколько раз глотнул воздух, раскрыл рот так широко, что можно было видеть черные корни зубов. Медленно, сопровождаемый своеобразным еврейским хрипом, выполз из груди его дикий бас.

«Кру-у-глые си-ни-е звезды…»

«Ри-ти-тит», – пищала в это время женская фигура, сжимая затем немедленно губы, как если бы она проговорилась.

«Круглые синие звезды, Пряники очень люблю…»

«Ри-ти-тит».

«Красная, синяя борода, Разные звезды…»

«Рити-ти-тит».

Начались танцы.

– Это песенка о «хомециген борху»[1 - Молитва в случае нечаянного употребления недозволенной пищи «хомеца» в Пасху.], – объяснил нам с улыбкой кукольный актер, тихо отбивая такт оловянной ложкой, которая зачем-то была приделана на цепочке к столу. – Лет сто тому назад, а может быть и больше, два подмастерья-булочника: Красная борода и Зеленая борода – вечером в «шабес-гагодел»[2 - «Великая суббота», последняя суббота перед Пасхой.] отравили хлеб-звезды и пряники, – чтобы вызвать всеобщую гибель в еврейском городе, но «мешорес» – служка общины, каким-то божественным прозрением, своевременно узнал об этом и передал обоих преступников в руки властей. В память чудесного избавления от смертной опасности и сочинили тогда «ламдоним» и «бохерлах»[3 - «Ламдоним» – ученые, «бохерлах» – мальчики, отроки, обучающиеся Священному Писанию.] странную песенку, которую мы здесь слышим под аккомпанемент кабацкой кадрили, «Ри-ти-тит-Ри-ти-тит».

«Круглые синие звезды…» – все глуше и фанатичнее раздавалось завывание старика.

Вдруг мелодия, смешавшись, перешла постепенно в ритм чешского «шлопака» – медлительного и замирающего танца, во время которого парочки крепко прижимались друг к другу потными щеками.

– Отлично. Браво. Хватай! Лови, гоп! – крикнул арфисту с эстрады стройный молодой человек во фраке, с моноклем в глазу, полез в карман жилетки и бросил серебряную монету. Но не попал в цель: я видел, как она сверкнула над танцующими и вдруг исчезла. Какой-то босяк – его лицо показалось мне очень знакомым, кажется, это был тот самый, который недавно во время дождя стоял возле Харусека, – вытащил руку из-под передника своей партнерши, где все время держал ее, – один взмах в воздухе, – с обезьяньей ловкостью, без пропуска единого такта музыки, и монета была поймана. Ни один мускул не дрогнул на лице парня, только две-три ближайшие пары тихо усмехнулись.

– Вероятно, из батальона, судя по ловкости, – смеясь, заметил Цвак.

– Майстер Пернат, наверное, еще никогда не слыхал о батальоне, – быстро подхватил Фрисландер и незаметно подмигнул марионеточному актеру. Я отлично понял: это было то же самое, что раньше, наверху в моей комнате. Они считали меня больным. Хотели меня развлечь. И Цвак должен был что-нибудь рассказывать. Что бы то ни было.

Добрый старик так сострадательно посмотрел на меня, что у меня кровь бросилась в голову. Если бы он знал, как мне больно от его сострадания!

Я не расслышал первых слов, которыми марионеточный актер начал свой рассказ, – знаю только, что мне казалось, будто я медленно истекаю кровью. Мне становилось все холоднее. Я застывал. Совсем как тогда, когда я лежал на коленях у Фрисландера со своим деревянным лицом. Потом вдруг я очутился среди рассказа, который странно опутывал меня, как безжизненный отрывок из хрестоматии.

Цвак начал:

– Рассказ об ученом юристе Гульберте и его «батальоне».

Ну, что мне вам сказать? Лицо у него было все в прыщах, ноги кривые, как у таксы. Уже юношей он не знал ничего, кроме науки. Сухой, изможденный. На тот скудный заработок, который он имел от уроков, он должен был содержать свою больную мать. Какой вид имеют зеленые луга и кусты, холмы, покрытые цветами, леса – все это узнал он только из книг. А как мало солнечного света на черных улицах Праги, вы сами знаете.

Свою докторскую диссертацию он защитил блестяще – это само собой разумеется.

Ну, а с течением времени он стал знаменитым юристом. Таким знаменитым, что все судьи и старые адвокаты обращались к нему, когда чего-либо не понимали. Он, однако, продолжал жить, как нищий, в мансарде, окно которой выходило на грязный двор. Так шел год за годом, и слава доктора Гульберта как светила науки разлилась по всей стране. Никто не поверил бы, что такой человек, как он, может порой оказаться доступным для мягких сердечных порывов, тем более что он уже начинал седеть, и никто не мог вспомнить, чтоб он когда-либо говорил о чем-нибудь, кроме юридических наук. Но именно в таких замкнутых сердцах живет особенно пламенная тоска.