Записки сестры милосердия. Кавказский фронт. 1914–1918

Я подошла к окну на противоположной стороне. Там стояли товарные вагоны, и в щель сдвинутых дверей виднелся свет: не то везут солдат, не то лошадей? Не слышно ни пения, ни смеха, как обычно бывает, когда встречаешь эшелон. Должно быть, мороз так действует?

Получит ли Ваня мою телеграмму и приедет ли на вокзал встретить меня? Поезд придет в Сарыкамыш около двенадцати часов ночи. Хотя от Карса до Сарыкамыша и недалеко, но дорога идет все время в гору, и поезд идет черепашьим шагом.

Почему мне как-то жутко? Чем ближе к фронту, тем тоскливее! Или еще что-нибудь другое? Чувствую, как будто назад нет возврата, точно что-то затягивает, какая-то тина… Вот так бывает, когда идешь по болоту, – ступишь осторожно и, кажется, видишь дорожку, а оглянешься назад – ничего нет, кочки зыбучие да черная вода… Что за ерунда! Захочу, могу сейчас же вернуться назад домой! И никто ничего мне сказать не может! Еду я по собственной доброй воле и желанию. Это темнота и холод так на меня действуют, подумала я. Вон одна свеча только горит! В вагоне полумрак и сильно холодно… Вспомнила я, как несколько лет тому назад с этого же вокзала в Карсе, когда снег и морозы надоедали мне, я уезжала в Баку погреться на теплом солнышке. Всегда в вагонах было пусто; в первом классе два-три человека! Вон там, за этими эшелонами, – офицерский поселок Кабардинского полка… Там и наш флигель, где мы прожили несколько счастливых лет с Ваней… А теперь еду мимо, куда-то в холод и темноту…

Приеду в этот Сарыкамыш, а вдруг муж не встретит меня?! Куда мы пойдем ночью? Кругом чужие люди; все заняты, может быть, еще больше, чем здесь, никому нет дела до меня, хоть замерзни до смерти на улице… Как хорошо теперь было бы очутиться дома, в своей спальне, в чистой постели! Тепло, светло, сухо!..

– Барыня, вот, чай принес, – вдруг раздался голос Гайдамакина около меня.

Ох! Слава богу, хоть он пришел!

– Послал телеграмму? – После выпитого чая стало легче и теплее на душе…

– А что если барин не получит телеграмму и не приедет встретить нас на вокзал?

– Да не беспокойтесь, барыня! Вы посидите на вокзале, а я пойду пешком искать квартиру; а как только найду, барин приедут за вами. Найти нетрудно! Спрошу кого – все, поди, знают нашего барина! Найду, не беспокойтесь!

Скорее бы шел поезд! А то стоит, стоит, а для чего – неизвестно? И народа-то совсем мало…

– Декабрь на дворе, Рождество скоро! Никому неохота ехать на фронт, все норовят больше в тыл – до дому! – говорит Гайдамакин. – А мы вот поехали из дому от Рождества на фронт!

Сильный толчок! Паровоз прицепили! На платформе появились люди, начальник станции в военной фуражке машет рукой. Свисток! И колеса заскрипели на обледенелых рельсах. Поезд сделал толчок и тронулся. Станция медленно стала уходить назад. Стало сразу темно…

Я прильнула лицом к стеклу: где-то здесь, совсем близко от станции, казармы Кабардинского полка, в которых теперь госпиталь, писал Ваня мне.

Темно! Вот что-то темное большое обрисовывается! А это и есть казармы! В первом корпусе первого батальона чуть желтеют окна! Нельзя сказать, что там госпиталь… А другие корпуса, мимо которых теперь шел поезд, совсем выглядели черной громадой – нигде ни одного огонька…

Как странно все это для меня! Сколько лет приходилось проезжать по вечерам мимо этих зданий, полных жизни, света и движения! Песни, гармошка слышны были в каждом корпусе. У каждого подъезда стоял дневальный и у проходных ворот тоже дневальный: частную публику не разрешалось пропускать через дворы. «Иди кругом по дороге», – говорил дневальный. А теперь ни души! Война! Все сидят в холодных окопах! А офицерских флигелей совсем не видно. Да и смотреть не стоит! Все равно никого там уже и нет!

Кое-где мелькнет огонек в крошечном оконце армянского домика и сейчас же пропадет навеки. Темно! Поезд вышел из города…

Сажусь на диван. В моем купе сидят двое военных. Они тихо разговаривают о своих военных делах. В коридоре стоят маленькими группами, курят и тоже разговаривают. Тихо… В общем, народу едет мало! Куда же это ехало столько военных из Баку? Поезд был ведь переполнен? Да и из Тифлиса тоже ехало много! А вот теперь, когда фронт совсем близко, народу меньше, и как-то тише, спокойнее.

Когда поезд подошел к Сарыкамышскому вокзалу, я совсем была смущена – на станции никого! Ни души! Один фонарь слабо горел у дверей здания. На платформе никто никого не ждет! Не видно носильщиков. Да и здание вокзала показалось мне «крошечной избушкой», а поезд тихонько все ползет и ползет и наконец тихо, незаметно останавливается!

Дверь станции открылась. Оттуда вышло несколько человек. Все серые, однообразные… Но кто это?! Вон, один! Да это Ваня! Мой родной Ваня!.. Ну, конечно, это он! У него шуба, хотя и серого сукна, но воротник кенгуровый, и серая каракулевая папаха. Он! Он! Мой муж, мой любимый! Господи! Как я его люблю! Как я счастлива, что вижу его! Смотрю и не могу оторваться от окна. Вот он увидел Гайдамакина, поздоровался с ним; идут к моему вагону; вот и голос его, низкий, мягкий.

– Тиночка! Тинушка, родная моя! Да как же ты это решилась приехать сюда? – говорит он, целуя и прижимая меня крепко к себе, а я – плачу, не могу удержаться: слишком большое счастье и огромная радость!..

Вот он! Живой, теплый. И голос его, и глаза его! Весь мой, Богом данный мне муж…

– Ну, идем! Дай сначала я вытру слезки твои, да застегнись хорошенько, очень сильный мороз, – говорит он и сам застегивает мою меховую шубу.

– Мне не холодно, в этой шубе на Камчатку могу ехать.

– Здесь и есть вроде Камчатки! Высунешь руку в дверь, и она отмерзнет моментально, – шутит муж.

Он тоже счастлив – весь сама ласка и радость. Мы вышли на платформу – ни души! Я оглядываюсь кругом и говорю:

– Никого нет! Ни одного человека! Вот так война!..

– Да кому охота мерзнуть понапрасну? На вокзале народу много, спят в тепле. Там устроен питательный пункт: стоят длинные столы и скамейки, топится печь все время, тепло… Но там только все военные, которые проездом задержались на день или на два, пока подвернется попутчик, который подвезет до его части! А частной публики здесь нет, и быть не полагается никому! Я получил твою телеграмму, сначала глазам своим не поверил! Но, смотрю, уже поздно, – скоро должен прийти поезд. Поехал! Но до прихода поезда, оказалось, еще целый час оставался. Я сказал Ткаченке, чтобы он укрыл лошадей попоной, а сам бы шел внутрь вокзала, в тепло. Морозы здесь такие, что дух захватывает!

Мы подошли к экипажу, который я видела первый раз в жизни.

– Вот моя двуколка! В ней езжу только я один… – сказал муж.

Двуколка – это экипаж на двух больших колесах: бока и верх покрыты брезентом. На обеих сторонах экипажа большие красные кресты. На переднем месте помещается возница и рядом с ним два или три сидячих легко раненных. Задняя стенка открывается, и туда кладут во всю длину четырех раненых. Везет такой экипаж пара лошадей. В двуколке мужа посредине было сиденье со спинкой.

– Вот это мой возница, Ткаченко, – показывая на солдата, сидевшего на двуколке.

– Здравствуй, Ткаченко, – поздоровалась я с ним.

– Здравия желаю! С приездом! – по-военному ответил он.

Мы с мужем сели на внутреннюю скамейку.

– Ну! Можно ехать! А то барыня замерзнет. Гайдамакин, как получишь багаж, приедешь с Клюкиным на его двуколке.

Мы поехали!

– Тебе хорошо? – обнимая, меня спросил муж.

– Очень.

– Двуколка эта совершенно новая и очень удобная, закрывается со всех сторон. Я сплю в ней, когда езжу за ранеными на позицию.

– А разве есть раненые?

– Понемногу привозим каждый день! Но позиции отсюда далеко, и каждая поездка берет сутки. Это хорошо, что ты надела форму сестры, меньше обращаешь на себя внимания. Здесь нет женщин! Не полагается! Война – нечего смущать воинов…

Я слушала его и удивлялась, что он все время говорит. Вообще он неразговорчив, а пустую болтовню совсем не выносил и не любил мужчин, которые стараются занимать дам. «Ну, это пустой болтун», – говорил он, когда я спрашивала его о каком-нибудь знакомом мужчине, который нравился дамам… «Старается занять позицию на всякий случай», – говорил он о таких мужчинах. Женщин вообще не любил. Всегда говорил, что, «если бы не встретил тебя – никогда бы не женился ни на ком…»

Когда он был еще студентом Харьковского университета, хозяйская дочь (где он снимал комнату) влюбилась в него. Ничего не подозревая, он принимал приглашения то на чай, то на ужин, хотя и тяготился этим. Вообще изредка заходил, когда не находил предлога отказаться от настойчивых приглашений. Но и только. Но однажды дочь хозяев сама ему написала, что любит его и готова быть его женой. Пришел он поздно с лекции, увидел на полу под дверью письмо; положил его на стол, думая – из дому. И решил прочесть его позже. Через несколько минут стук в дверь! Открывает: она, хозяйская дочь…

– Вы, Иван Семенович, письмо видели? Подняли его?

– Да, видел, поднял!

– Прочли?

– Нет еще!

– Прочтите скорее, пожалуйста! – И ушла.

Взял он письмо, вскрыл, прочел… Уложил вещи, а утром позвал извозчика и переехал в гостиницу. Весной же, когда закончился семестр, перевелся в Казанский университет. И никогда больше не видел и не вспоминал об этой девушке.

А в Казани встретил меня – четырнадцати с половиной лет, маленькую, худенькую девочку. Полюбил. Два с лишним года ждал, чтобы подросла его невеста и будущая жена. И когда мне исполнилось шестнадцать с половиной лет – женился на мне.