Яик – светлая река

Все пылало огнем… и степи, и города… Борьба шла не на жизнь, а на смерть. Жизнь всякого человека висела на волоске… И для этих троих настал час, когда не только вот так посидеть в чистой и уютной комнате, но даже нельзя было поверить: а встретятся ли они еще раз когда-нибудь…

…Аул был захвачен отрядом…

4

В лютые декабрьские морозы Красная Армия пошла в решительное наступление на белое казачество в долине Яика. Бои начались на восточном фронте. Вырвать Оренбург из рук Дутова, захватить Уральск – такова была ближайшая задача красногвардейцев.

Со стороны Саратова двигалась прославленная двадцать пятая стрелковая дивизия вместе с Алтайской бригадой, точно в клещи захватила казаков и двадцать вторая дивизия, начавшая наступление от Самары.

Крепко задумался генерал Михеев. Миновало время, когда Уральск, словно железными обручами, был опоясан казачьими войсками. Все пошло прахом! Донесения, холодные и колючие как лед, сводили его с ума. Всюду началось разложение, все перемешалось, и становится трудно разобраться в этой чудовищной каше!

«Второй полк генерала Акутина на пути к Саратову сегодня побросал оружие, и солдаты стали брататься с красными», – гласило донесение. Было от чего растеряться правителю Михееву!

Но не сдавалось без боя казачество. На Самарском фронте неистовствовал полковник Бородин. Он крепко держал оборону.

Некоторое время его сводки с Самарского фронта вселяли в душу Михеева веру в победу. И что же? Оказавшись в тисках, зажатый пешими (пешими!) войсками Плясункова и конным полком Кутякова, отчаянный полковник тоже отступил! «Сам Бородин во время отступления был дважды ранен, а его бравый полк… погиб целиком», – вот последнее сообщение!

Генерал Михеев несколько раз прочитал эту страшную весть. Остатки надежды рассеивались точно дым.

– Плясунков, Кутяков, – шептал он, брезгливо морща мясистый нос, – кто же эти, с позволения сказать, люди? Без чинов, без имени, вряд ли даже имеют они военные звания. Так почему же прославленный казачий полк, испытанный в боях, бросает оружие и бежит в панике?

Или то, что мы привыкли считать русской армией, стало детской игрушкой? Или военная наука непостижима, точно китайская грамота? А может быть, командующие войсками, все как один, сошли с ума?

Михеев вспомнил генерала Акутина. Да, он не умен – это ясно как день! Как самонадеянно Акутин спорил, доказывая, что «бить врага вдали – это залог победы»! Дурак! Отправился в дальние походы, вопреки разумным возражениям, настоял-таки на своем! И что это принесло ему? Полки, что с таким трудом удалось за лето скомплектовать, дрогнули под ударом какого-то батрака Чапаева! Да еще не было в военной истории такого случая, когда бы войска завоевали бранную славу после длительного, утомительного для бойцов дальнего похода по незнакомой местности.

Уничтожен полк полковника Бородина! В это было даже трудно поверить Михееву. А если проанализировать, почему так случилось? Да только потому, что полк оторвался от дивизии, отправился к Самаре, завязал там бои, не оценив обстановки. Все это – результат плохого руководства командования. Так в чем же, черт возьми, причина побед этих босяков?

Михеев долго стоял у большого окна, всматриваясь в сторону Шагана. Небольшая речушка, разлившаяся от осенних дождей, расширилась, замерзла, точно громадное озеро. Лед блестит, искрится под солнцем.

Издалека генерал увидел корову, которая осторожно шагала по скользкому льду. Ноги ее расползались в стороны, она то падала, то снова, собравшись с силами, поднималась и продолжала упрямо идти вперед, вытянув тощую жилистую шею.

Увидев в стороне кем-то оброненную охапку сена, животное сделало попытку добраться до этого места. Но напрасно! Поскользнувшись в последний раз, корова повалилась на бок и уже не могла встать, оглашая воздух жалобным, тоскливым мычанием…

Вряд ли генерал, наблюдавший за животным из окна, мог услышать его мычание. Однако Михееву показалось, что до него донесся этот голодный предсмертный стон, и сердце его сжалось в тоске.

«Наше положение сейчас еще более плачевно, – прошептал он, – скотину хоть волоком можно вытащить на берег, и она отойдет, отогреется. Но нет уже такой силы, чтобы поднять тебя из руин, бедная наша Россия.

В чем же их сила? Чем порождены храбрость и чудовищное упорство; с которым в трескучий мороз эти полуодетые, полуголодные существа одерживают победу за победой?» Этот вопрос не давал покоя генералу.

«Царский род Романовых, стоявший у кормила власти триста лет, уже не мог держать в повиновении темные массы. Ничего не изменили и адвокат Керенский и генерал Корнилов. А сейчас эта толпа – оборванная, голодная – двинулась, как лед в половодье, и с нею не справиться ни акутиным, ни бородиным! Эти плясунковы и кутяковы растопчут все на пути, будь то даже дракон о семи головах! Нужно что-то предпринять… Но что? Что?»

Генерал задумался. Потом вызвал своих адъютантов.

– Собрать перед резиденцией губернатора всех служителей церкви. От самого архиерея до последнего монаха! – распорядился Михеев. – Сюда же – учащихся духовной семинарии, всех верующих, церковных хористов! Пусть у каждого в руках будет крест и икона. Да напомните, чтобы оделись потеплее!

По подсчетам господина Михеева, число служителей церкви в Уральске превышало батальон.

Он решил выставить на пути Красной Армии этих волосатых людей в черных одеждах, что выделялись среди всех остальных, как головешки среди спелого проса. Они умели сеять сомнение в души, завораживать словами о потусторонней жизни доверчивых крестьян, одетых в серые шинели.

И они скажут: «Кайся! Бойся бога! Провидение, сохрани царя!»

Как последнее средство Михеев решил испытать силу христианской религии.

В донесении говорилось, что полк Бородина погиб полностью. Но это было не совсем так.

Небольшая кучка казаков, чудом вырвавшаяся из железных цепей крестьян в шинелях, оказалась в тылу у красных. Дорога к Уральску им была отрезана, вокруг находились деревни, население которых, озлобленное против казачества, всеми средствами поддерживало советскую власть. А впереди двигались красные войска. Пробиться не было ни малейшей возможности.

Шинели у большинства солдат были сожжены. У некоторых не было шапок. Замерзшие, испуганные, покрытые пылью и кровью, эти десять-пятнадцать казаков, словно стадо овец, мчались по пустынному берегу Яика.

Около Борили им удалось незаметно переправиться через Яик на бухарскую сторону. Они переночевали прямо в степи, собрались с силами и наутро взяли направление на юг. Молодой хорунжий, хорошо знавший эти места, решил вывести казаков степью к первой казачьей части, что стояла ниже Уральска. Они шли, прячась в оврагах, крутым берегом реки. Холмы Анхаты скрывали этот маленький отряд.

Около озера Бошекен казаки решили зайти в аул, чтобы поесть горячей пищи, дать передохнуть коням. Голова лошади хорунжего, который ехал впереди, уперлась прямо в дом Кадеса, который стоял в пятистах шагах от реки.

Первой обнаружила незнакомых всадников, появившихся из-под яра, жена Кадеса – Мауим. И хоть небо было серым, день пасмурным, женщина разглядывала их, прикрыв глаза ладонью, точно защищаясь от яркого солнечного света.

«Кто же эти всадники? – с тревогой подумала она. – Или жители верхнего аула едут к нам, чтоб почтить память умершего хаджи?»

Мауим, не в пример другим, сроду не могла издали отличить лошади от верблюда. Ей даже показалось, что в одном из всадников она опознала знакомого из верхнего аула. И Мауим приготовилась улыбнуться гостю, а главное, порасспросить обо всех новостях, что произошли за последнее время там у них, наверху… И вдруг, когда всадники были уже совсем близко, женщина увидела, что они увешаны оружием и одеты по-военному.

– Ойбой! – пронзительно завизжала Мауим. – Разбойники! Русские разбойники идут!!

Соседи всполошились. Несколько солдат направились в дом Жунуса, трое стояли во дворе Кадеса, остальные стучали уже в двери соседей. Во дворах хрипло залаяли собаки, ребятишки, плача от страха, торопились спрятаться кто куда.

Первым из дома высунул нос Акмадия. Почуяв, что дело неладно, он юркнул в хлев и притаился там. Кадес, вышедший в сени, наткнулся на казаков и стремительно попятился. Так, пятясь он запнулся о порог и сел. Солдаты спокойно перешагнули через хозяина и направились прямо к очагу. Сев на корточки, они протянули руки к огню, и черные тени от их винтовок беспокойно запрыгали по стенам.

Третий казак приплелся к дому последним. Он не подошел к очагу, как те двое, а стал на пороге, рядом с Кадесом, и вытянулся по струнке. Он был невзрачен и рыж, и в его остренькой бородке застряла солома. Кадес подумал: «Этот, верно, смирный. И одежда у него похуже, и глядит кисло. Верно, он в услужении у тех, чернявых. А все же хорошо, что это русские казаки, – продолжал размышлять Кадес, осмелев. – А я, дурак, перепугался, думал, красные, чтоб им пусто было! Но… хорошо бы спровадить их все же к кому-нибудь из соседей…»

В это время сидящий у огня что-то быстро проговорил рыжему, и тот, подняв клином бородку, спросил Кадеса:

– Есть ли здесь человек, знающий дорогу?

У Кадеса с перепугу завертело в животе, и он, едва ворочая языком, пробормотал:

– Мина не понимайт русский тамыр.

– Да ведь я тебя по-киргизски спрашиваю, чудак! – удивился рыжий.

– Жок, жок.[121 - Жок – нет.] Мина не знай ни Бударин, ни язык, – очумело повторял Кадес.

Казаки переглянулись. Потом рыжий опять сказал уже раздельнее:

– Да ты в своем ли уме, аксакал? Пожилой человек, а бормочешь такую чепуху. Отвечай!

– А что говорит этот проклятый киргиз? – спросил казак, отвернувшись от огня и вытаскивая из кармана кисет.

Рыжий, пожав плечами, обстоятельно перевел им ответы Кадеса. Потом все сердито поглядели на хозяина.

«Худо дело», – трусливо подумал Кадес, семеня ногами.