Рог Мессии. Книга третья. Долина костей

– А Сорокин этот, царствие ему небесное, в полку у меня служил. Заместителем по разведке. И когда лейтенант Агафонов, наш лучший разведчик, погиб, хотел я Сорокина в поиск послать. А он отказался. Так и сказал: «Не пойду! Вам, – говорит, – товарищ майор, трупов мало? Столько людей погибло в разведке, а “языка” так и не взяли». «Вот ты и возьмёшь, Сорокин, – отвечаю. – Или другие должны головы класть, а ты у меня только замом по разведке числиться будешь?!» Слово за слово, я ему судом, трибуналом, а он – ни в какую. Тут Гриша Шварцман и подвернулся разведку возглавить, а Сорокина я арестовать приказал. Только меня самого в штабе дивизии арестовали, а Сорокина, значит, после меня уже выпустили. Потом, когда я из дивизии уезжал, шепнули мне, что Сорокин на меня донос накатал. Дескать, воевать не умею, людей кладу почём зря. Вот об этом он, наверное, и хотел поговорить. Может, покаяться? Жаль, что не успел. Помянуть бы надо, да не осталось у меня. Попробую раздобыть…

Появившийся в коридоре капитан прервал излияния бывшего комполка:

– Кто здесь Игнатьев?

– Я! – отозвался старший лейтенант.

– Пройдите со мной. А вы двое подождите пока.

Игнатьев вернулся через полчаса. Михаэль и Эсфирь сидели в коридоре. За это время Эсфирь успела поведать Михаэлю свою историю.

Когда началась война, она и муж работали в больнице. Муж – известный хирург, заведовал отделением. Эсфирь быстро поняла, что обстановка стремительно ухудшается и оставаться в Риге нельзя. Ей удалось посадить своих родителей в эшелон, родители мужа категорически отказались уезжать, а сам он колебался. Не хотел бросать больных, да и родных оставлять тоже. Из города бежали лишь тогда, когда большая часть дорог, ведущих на восток, была перерезана. Над собой видели только немецкие самолёты, которые бомбили беженцев и расстреливали в упор. Но им повезло. Удалось добраться до старой границы, благополучно миновать выставленные там заслоны НКВД и в Пскове сесть на поезд. Две недели ехали с мучениями. Попали в какую-то Бугульму. Она и сейчас плохо представляет себе, где это. Каким-то чудом разыскали родителей Эсфирь, начали работать, благо врачи были нарасхват, но вскоре её и мужа мобилизовали, присвоили звания и отправили в полевой госпиталь на Западный фронт. А в октябре под Вязьмой они попали в «котёл», и незнакомый капитан две недели тащил раненую Эсфирь на себе, пока выбирались из окружения. После госпиталя её отправили в Латышскую дивизию.

– О вашем муже что-нибудь известно?

– Пропал без вести. Он в Девятнадцатой армии был, а от неё ничего не осталось. Меня в другое место перевели. За день до немецкого наступления.

– Простите. А тот капитан?

Эсфирь погрустнела.

– Даже имени не спросила. Всё происходило как в тумане: окружение, ранение. Про мужа узнала в госпитале. Об этом стараюсь молчать. Слышали, наверное, как к родным без вести пропавших относятся?

Ответить Михаэль не успел. Появление Игнатьева прервало беседу.

– Вот чёрт! – Словно о чём-то вспомнив, старший лейтенант покосился на Эсфирь. – Извините, доктор. Мурыжили, а потом говорят: разобраться надо. Герой героем, а разжалован и в Двести первой не удержался. Боюсь, дела мои не слишком… Загонят сейчас куда-нибудь. Пойду покурю.

Похлопав себя по карманам и обнаружив, что курить нечего, Игнатьев стал оглядываться по сторонам, соображая, у кого бы стрельнуть, и, увидев проходящего по коридору полковника, кинулся к нему. В натопленном помещении старший лейтенант снял свой финский пуловер, и Золотая Звезда виднелась из-под расстёгнутой шинели.

– Товарищ полковник, разрешите обратиться! Товарищ полковник, двое суток из леса выходили, сил никаких. Закурить бы, товарищ полковник…

Полковник опешил от такого обращения никому не известного старлея, но, покосившись на звезду Героя, вытащил портсигар:

– Курите. – И пока Игнатьев прикуривал, полковник пристально вглядывался в его лицо.

– Майор Игнатьев? Четвёртый механизированный корпус? Подо Львовом служили?

– Так точно, товарищ полковник, – удивился Игнатьев, не узнавая говорившего. Тот, как видно, не спешил представиться и скосил глаза на петлицы:

– А почему старший лейтенант? Что случилось?

– В звании понизили, товарищ полковник.

– Так. Понятно. Ты, майор, – он упорно продолжал называть Игнатьева майором, – меня узнать не пытайся. Важнее то, что я тебя узнал. Ведь ты у нас в корпусе знаменитостью был. Герой Советского Союза. Маневры сорокового года помнишь? Лихо ты в тыл противника зашёл. Генерал Власов тебе тогда личную благодарность вынес. Сам видел, как он приказ о тебе зачитывал перед строем. А здесь что делаешь? За что тебе шпалы сняли?

Выслушав недолгий рассказ бывшего майора, полковник задумался. Потом, видимо что-то решив, произнёс:

– Я сейчас на Волховский фронт еду. Назначен во Вторую ударную. Хочешь – возьму тебя с собой. А с головой что? – спросил полковник, указывая на наложенную Эсфирью повязку.

– Да мелочь. Царапнуло.

– Ясно. Ну так как?

– Мне тут велели ждать…

– С ними я договорюсь. Соглашайся, а то не посмотрят, что герой. Загонят в пекло.

Последнее замечание говорило о том, что полковник либо идеализирует положение Второй ударной армии, либо не имеет о нём ясного представления.

– Я не один, товарищ полковник. Эти, – Игнатьев кивнул на сидевших не шелохнувшись Михаэля и Эсфирь, – со мной.

Полковник заинтересованно посмотрел на Эсфирь.

– Она кто?

– Военврач, товарищ полковник.

– Одобряю выбор, – усмехнулся полковник, пристально глядя на Игнатьева, – а паренёк этот?

– Замполитрука, еврейчик. Но вы не смотрите, товарищ полковник. Медаль у него. Под Москвой, говорят, отличился.

Ещё раз оглянувшись на Михаэля и Эсфирь, полковник отвёл Игнатьева в сторону.

– А я и не смотрю, Игнатьев. Какое мне дело до того, у кого конец обрезан, а у кого – нет. Ладно. Беру всех с собой. Задача у Второй ударной грандиозная: прорыв блокады Ленинграда. Представляешь размах? Да, вот ещё что, – понизил голос полковник, – слух прошёл: генерала Власова на Волховский переводят, так что вместе с нашим командиром воевать скоро будем. Впрочем, я тебе ничего не говорил, а ты ничего не слышал. Возьми у ребят документы и свои давай.

На следующее утро Михаэль, Эсфирь и Игнатьев во главе с полковником выехали во Вторую ударную армию. Накануне у Михаэля случился очередной вызванный контузией приступ, и Эсфирь, знавшая о его проблеме, минут десять проделывала какие-то врачебные манипуляции, приводя юношу в чувство. Видевший всё Игнатьев кривился, но ничего не сказал подошедшему полковнику. И никто из них, даже сам полковник, не знал, что Вторая ударная, хотя и добившаяся первоначальных успехов, но измотанная зимними боями в непроходимых новгородских болотах, не способна наступать в направлении Ленинграда. Более того, она оказалась в «мешке». От основных сил фронта её отделял предельно узкий коридор, напоминавший бутылочное горло. Армию следовало немедленно выводить в тыл, но людей продолжали гнать в безнадёжное сражение. Михаэля и его спутников ожидало грандиозное поле смерти – настоящая долина костей.

Глава шестая

Абстрактная картина на потолке, созданная подтёками воды и грязи, которую привык разглядывать по утрам Юда Айзексон, перешла по наследству к новому обитателю его комнаты, а сам Юда переехал к Риве. Его мучила бессонница, а если удавалось забыться, начинались кошмары: Альгирдас Жемайтис, смеясь, совал ему в руку револьвер, показывал на Дину и приговаривал:

– Убей эту старую ведьму!

Хотя Дина во сне была молодой и красивой, Юда сознавал, что до помешательства ему недалеко. Но главным было то, что его состояние понимала и чувствовала Рива. И сказала, как о чём-то само собой разумеющемся:

– Переезжайте к нам, Юда. Нельзя вам быть одному.

Так они стали жить вместе, как будто заранее обо всём договорились и теперь им оставалось только осуществить задуманное. Может быть, потому, что они давно нравились друг другу, хотя Юда был старше. Рива не хотела изменять своему Арончику, тому тоже было не по душе внимание, которое деловой партнёр оказывал его жене, и дружеские отношения свернулись. Но Рива продолжала занимать мысли Юды. Ради неё он готов был поступиться обыкновением иметь на стороне дело только с литовками или польками. Потом пришли Советы, и Юда потерял Риву из виду. Но не забыл. Он никогда не забывал красивых женщин и страдал, если знакомство не перерастало в нечто большее. Так, как совсем ещё недавно страдал из-за Дарьи.

Но если раньше Юда легко сошёлся бы с Ривой и так же легко расстался с ней, переключившись на другой объект страсти, то теперь он постоянно ощущал в сердце невыносимую тяжесть раскаяния. До войны ему хотелось быть властелином, перед которым преклоняется жена, трепещут сыновья, и, наверное, поэтому недостаточно любил Дину, мало уделял внимания детям, ссылался на дела, а сам ни в одной поездке не пропускал юбку, да и в Каунасе находил развлечения. Теперь же Юде хотелось верить, что у него вновь появилась семья, и он благодарил Бога за этот подарок, отдавая Риве и Рафику всю щедрость своей изрядно настрадавшейся души. На этом можно было успокоиться, но Юда употребил все силы на то, чтобы не просто выживать, а нормально жить в голодном и холодном тыловом Илецке. Старался, как никогда в жизни. Добившись увольнения из финотдела, он сумел попасть в экспедиторы, и, хотя работа была тяжёлой, Юда быстро оброс нужными связями, демонстрируя такую хватку и ловкость, каких не знал за собой прежде, хотя и тогда был не промах. Приходилось рисковать, и по законам военного времени это могло очень плохо закончиться для Юды. Рива со страхом смотрела на продукты, которые он приносил, догадываясь, какой ценой они достаются. Перепадало и Анфисе, но та лишь благодарила, вслух желая новому квартиранту всяческого здоровья и благ и не сильно задумываясь над тем, где он достаёт еду, которую она даже в мирное время нечасто видела у себя на столе. В её представлении еврей тем и отличался, что мог пролезать в игольное ушко и добывать из-под земли сокровища. Юда сам понимал, что ходит по краю. Он и так был под подозрением из-за своего пребывания в лагере и в армии Андерса, не раз хотел всё бросить, но, представив себе голодных Рафика и Риву, продолжал свою деятельность. И была ещё одна проблема, из-за которой Юда не знал покоя. Проблема требовала решения, а у него не хватало смелости её решить.

Альгирдас Жемайтис, убийца Дины, возникал в его снах неслучайно. Альгирдаса Юда знал хорошо. Этот литовец прекрасно ладил с евреями, мог переброситься словечком на идиш, а младший брат его, служивший в литовской армии Ка?зис, сразу же после прихода русских вступил в комсомол. Да и сам Альгирдас был у новой власти на хорошем счету. Если бы не рассказ Ривы, Юда не поверил бы, что Альгирдас стал убийцей. Но он им стал, и, просыпаясь после очередного кошмарного сна, сжимая кулаки, Юда воображал, как он возвращается в Каунас, конечно же с винтовкой, находит Жемайтиса и мстит. Только для того, чтобы возвратиться в Литву с винтовкой, надо было попасть на фронт, а чтобы добраться до Альгирдаса и убить его, надо было научиться стрелять, а значит – пойти на войну. Но Юда боялся войны и лишь в мечтах становился мстителем. Он сознавал своё ничтожество, ненавидел себя, но ничего не мог с собой поделать. И что только нашла в нём Рива?

А Рива нашла в Юде то, в чём крайне нуждалась – опору. Она видела его недостатки, знала, что он не герой, и не обольщалась, но ей так не хватало мужского плеча. Сойдясь с земляком и старым знакомым, Рива стремилась найти защиту от возможных посягательств Антанаса Рашиса, если тому удастся её разыскать. О том, что Антанас может объявиться, Рива думала с содроганием и одновременно с каким-то новым, непонятным ей чувством. Ничего подобного она не испытывала ни с покойным мужем, ни сейчас, живя с Юдой. Рива поймала себя на том, что не только перестала со страхом ждать появления Рашиса, а напротив – думает, как всё это произойдёт. Если бы Юда предложил брак, пусть даже советский, в загсе, Рива согласилась бы с радостью. Это помогло бы ей справиться с душевным разладом. Но Юда не предлагал.

Айзексон знал, что жив и относительно свободен до тех пор, пока в продовольственной схеме, где он был задействован, не случится сбой. А в том, что это может раньше или позже произойти, он почти не сомневался. Поэтому, получив вызов в милицию, Айзексон был готов к худшему. Как раз накануне с Ривой случилась истерика. Она требовала, чтобы Юда прекратил свои дела.

– Но это же ради тебя и ребёнка. Кроме вас у меня никого нет.