Рог Мессии. Книги первая и вторая

Глава восьмая

14 июня 1941 года эшелоны, увозившие из Риги пятнадцать тысяч депортированных латышей и пять тысяч евреев, направились на восток, а назавтра позвонила Дина. Сестра говорила намёками, и Эстер, в последние месяцы страдавшая от замедленной реакции, вызванной, как полагал доктор, постоянным употреблением успокоительного, не могла ничего понять. Трубку взял Залман, и только после того как Дина три раза повторила своё сообщение, до него дошло: то, что случилось в Латвии, произошло и в Литве. Три дня тому назад у Айзексонов был обыск, и Юду забрали. Его увезли в Вильнюс, и что с ним было дальше, Дина не знает. Особняк отбирают, им дали две недели на сборы, и только потому, что у Дины на руках больная мать. Доктор понял: теперь их очередь взять маму к себе.

Но Эстер, узнав, в чём дело, быстро пришла в себя и заявила, что не только маму, но и Дину с детьми они должны забрать в Ригу. Гольдштейн не возражал. Он всегда хорошо, по-родственному относился к Дине, а кроме того, трёхкомнатная квартира госпожи Нехамы пустовала, потому что Залман весь год исправно вносил квартирную плату. В тот роковой день в середине июня домовладельца угнали в Сибирь, и было понятно, что дом национализируют, поэтому важно было вселить туда Дину как можно скорее. Дина колебалась, ей не очень хотелось уезжать из Каунаса, и только двадцатого она сообщила, что решение принято. Эстер была счастлива. Сёстры любили друг друга, и доктор надеялся, что приезд Дины благотворно отразится на состоянии жены. Весь следующий день Эстер носилась с различными проектами устройства сестры и племянников (у Дины было два сына – пятнадцати и тринадцати лет). Залман тоже не скучал: теперь о больной тёще должен был позаботиться он. Но все проблемы отступали, когда доктор видел радостное лицо жены. Эстер на глазах возвращалась к жизни, и ночью, в постели, они всё ещё продолжали обсуждать различные планы и перспективы. Уснули под утро. Засыпая, Гольдштейн услышал какой-то гул, похожий на гул самолётов, но не обратил внимания: мало ли что может померещиться человеку.

Встали поздно. В воскресенье Марта брала выходной, и Эстер с Лией отправились на кухню готовить завтрак, который по времени уже приближался к обеду. Михаэль возился с приёмником, но старое радио кроме шума и треска никаких звуков не издавало. Думая о том, что пришло время заменить аппарат, Залман не сразу расслышал вдруг зазвучавшие слова, а когда расслышал, решил, что из-за неважного знания русского не уловил их смысл. Но, увидев застывшего Михаэля, испуганные глаза вбежавшей в комнату дочери и побледневшую от страха жену, понял: ошибки нет. Началась война, о которой говорили, которую ждали, и, несмотря на это, началась она неожиданно: подкралась из-за угла и ударила в спину.

Все воскресные планы были нарушены. Эстер пыталась дозвониться до Дины, но линия была занята. Отчаявшись, она сказала, что сама поедет в Каунас и привезёт сестру и мать. Как ни доказывал доктор, что это невозможно, что Каунас недалеко от границы и немцы могут быть там уже в ближайшие дни, – ничто не действовало на Эстер. И только когда Залман позвонил на вокзал и, пробившись каким-то чудом в справочную, выяснил, что расписание поездов недействительно, а с Каунасом вообще сообщения нет, Фира обессиленно рухнула в кресло, возвращаясь опять в то угнетённое состояние, в котором пребывала недавно. Весь остаток дня Михаэль крутил ручку приёмника, надеясь поймать какие-нибудь новости, но московское радио докладывало бодрым голосом, что Красная армия успешно отбивает атаки, а немцы, гремя фанфарами, гортанно оповещали мир, что вермахт, подавляя сопротивление русских, вклинился в глубь советской территории. Прошло ещё несколько дней, и самой лучшей информацией о происходящем на фронте стали отступающие через Ригу на правый берег Даугавы советские войска.

Если бы Эстер была в порядке, семья Гольдштейна, скорее всего, уже находилась бы в одном из эшелонов с эвакуированными, которые пока ещё отходили из Латвии на восток. Или в одной из машин, которые двигались в сторону Резекне и Пскова. Только Эстер было плохо. Она понимала, что началась война, но, думая о застрявших в Литве родственниках, не могла осознать, что у них самих почти не осталось времени для спасения. На эвакуации настаивал Михаэль, но доктор колебался, потому что двое офицеров из штаба Прибалтийского особого военного округа, ставшего Северо-Западным фронтом, забирая из амбулатории почти все лекарства, – по их словам, для полевого госпиталя – уверенно заявили, что Рига не будет сдана. Получив лекарства, офицеры сели в «эмку» и рванули на Московское шоссе. Лишь на седьмой день войны, когда Мара, вторые сутки не появлявшаяся на работе, заскочила попрощаться, Залман понял, что надо бежать. Но говорили, что поездов уже нет, а в машине Пинхуса, где разместились Мара с дочкой, водитель, сам Пинхус и партийные документы в сопровождении сержанта НКВД, не осталось ни одного свободного места.

Прощание было тяжёлым и горьким. Мара вошла в кабинет Гольдштейна одна, муж остался на улице. Не сказав ни слова, она обняла доктора за шею и поцеловала в губы, вложив в этот долгий и пылкий поцелуй всё своё невысказанное чувство. Им не нужны были слова, молча они стояли, слившись в объятьи. По-прежнему не сказав ни слова, Мара медленно отстранилась и пошла к выходу. Задержавшись у двери, она обернулась и посмотрела на Залмана так, что не веривший в предчувствия доктор с ужасом понял: они видятся в последний раз. «Маска смерти, – подумал Гольдштейн. – Говорят, что на лице обречённого появляется маска смерти». Сам он никогда в это не верил, но именно так сейчас выглядело лицо Мары.

Залман шёл домой, лихорадочно проворачивая в мозгу варианты эвакуации. Машину не раздобыть и места в чужой машине не получить. Три-четыре дня тому назад ещё можно было попробовать, а теперь поздно. Остаётся одно: пешком двигаться к старой советской границе. Только что это даст? Как далеко они смогут уйти? Сегодня он услыхал, как Подниекс с торжеством в голосе говорил Руте, что немцы два дня тому назад взяли Даугавпилс и захватили мосты через Двину, которые русские не успели взорвать. Если так, путь в Латгалию им открыт, и до границы нет шансов добраться. В городе было небезопасно, с чердаков и крыш латыши-националисты стреляли по отступающим красноармейцам, и, хотя до дома было недалеко, Залман несколько раз слышал выстрелы. Поднимаясь в квартиру, он понимал, что время безнадёжно упущено. А с другой стороны – кто его знает, что лучше? Необъятная Россия пугала своим неведомым азиатским пространством и страшными сибирскими лагерями. Может, всё как-нибудь обойдётся? В конце концов, у них в семье немецкий язык, немецкая культура. Правда, самим немецким евреям это, кажется, не очень помогло. Да, положение безвыходное. Нельзя оставаться в Риге, но и бежать некуда. Ловушка. Доктор вспомнил радостные интонации Подниекса, стрельбу в городе. Похоже, латыши решили, что их час настал. Но неужели немцы позволят им безнаказанно расправляться с евреями?

Ту же мысль – о приверженности немцев к порядку – Гольдштейн развивал, вернувшись домой. По его мнению, евреи нужны немцам в качестве даровой рабочей силы, а многие – как бесплатные специалисты. Если так, они приструнят наиболее ретивых, не допустят спонтанных расправ, а евреям создадут пусть и жёсткие, но достаточные для выживания условия. Увлёкшись, Залман начал говорить, что знает немцев, жил среди них и не может представить их в роли безжалостных убийц детей и женщин. Он начал вспоминать свои студенческие годы в Гейдельберге, но неожиданно резкий голос сына прервал разглагольствования отца:

– Их цель – уничтожить евреев! И среди латышей немало сочувствующих! Они уже не боятся, видят, что происходит! Сразу надо было уезжать, говорил же я вам! – и Михаэль выбежал из комнаты, одной рукой сдёргивая с вешалки кепку и летнюю куртку, а другой обнимая мать и выскочившую в коридор сестру. – Не беспокойтесь! – выкрикнул он и, на мгновение обернувшись, исчез за дверью.

Всё случилось молниеносно, и лишь увидев рыдающих Эстер и Лию, Залман понял, что сын действительно ушёл из дома. Куда, зачем? Неужели на войну?! В изнеможении он опустился на одинокий стул, стоявший в коридоре, и не сразу услышал негромкий голос жены:

– Ну что, Залман, теперь тебе легче?

Доктор не знал, что ответить. Голова гудела, кровь пульсировала в висках. Неожиданно он подумал, что Эстер, кажется, пришла в себя. Слава богу! Залман готов был выслушать от жены всё что угодно, лишь бы убедиться, что Эстер вышла из депрессии.

– Я тебя не виню, – продолжала Эстер, – сама виновата. – Она оглянулась: Лия тихонько плакала в своей комнате. – С того момента, как забыла о том, что я жена и мать, что у меня есть вы. Собой занималась. И сейчас, когда война началась, вместо того, чтобы действовать… – Слёзы вновь потекли по щекам Эстер. – Я же знаю твой характер: как врач ты смелый и умный, способен принимать решения, а как глава семьи… Ладно, не время сейчас. Что можно предпринять?

Залман грустно развёл руками.

– Так я и думала. Вот что, Зяма, теперь ты будешь слушать меня. Собирайся, рано утром уходим.

– Куда? Даже если дойдём до старой границы, там уже будут немцы.

– Знаю. Мне Марта всю неделю новости сообщала. Только я с постели подняться не могла. На восток не пойдём – пойдём на север.