Гротески

А спустя два дня я был поставлен в неприятную необходимость писать на заголовке свежеиспеченного уголовного дела «против Джона Г. Ллевелина и сообщников».

Дело было возбуждено по жалобе правления Британского музея. Кроме нашего друга обвинение было предъявлено еще и некоему натурщику, и одному из младших служащих музея. Последнего сцапали тотчас же, и он во всем сознался. Ллевелин подкупил его двумя тысячами фунтов закрыть глаза во время ночного дежурства. Но служитель решился на это лишь после того, как Ллевелин поклялся ему на Священном Писании, что ничего не будет украдено. Около девяти часов вечера художник вместе с другим человеком, которого он называл Джеком, пришел в музей. Служитель впустил их, и они прошли в бюро дирекции. Дверь туда открыл упомянутый Джек посредством отмычки, затем он вытащил из кармана связку ключей и набойников и попытался отпереть денежный сейф. Это ему удалось без особого труда, так как шкаф был старой системы, с многочисленными недостатками. Из шкафа художник взял только ключ и затем снова запер его.

Тогда все трое отправились вниз, в подвал. Там они отперли хитроумные замки и вошли в переднюю комнату. Художник приказал служителю развести огонь в камине, и скоро по всей комнате распространилась приятная теплота. В это время Джек расставил принесенные им с собой складной мольберт и ящики с красками. После того художник вручил служителю обещанные деньги, а Джеку дал еще больше денег, но сколько точно – неизвестно. Очевидно, это был остаток суммы, полученный с лорда Иллингворта, потому что у Гамильтона потом не было найдено ни одного шиллинга. Затем художник приказал обоим уходить, и они ушли, а он запер за ними изнутри двери. Оба компаньона отправились в помещение к швейцару и распили там по стакану грога за свои заслуги. Натурщик после этого откланялся, а служитель заснул сном праведника и проспал до шести часов утра, пока не явился на смену ему другой сторож. Он пошел домой, поспал там еще часа два, а затем стал раздумывать, как ему поступить далее. Несомненно, история рано или поздно должна всплыть наружу. Ясно также и то, что его тогда призовут к ответу. Но, впрочем, что с того? Ведь он не совершил ничего такого, что может очернить его перед законом. Украдено-то, наверное, ничего и не было, в этом ему поклялся художник самою святою клятвой. Деньги же на всякий случай припрятаны в надежном месте…

И он сел и в самом благодушном настроении написал в правление музея донесение, где обстоятельно описал все, как было. Свое признание он сам и отнес в музей. Это было в пять часов пополудни, директор уже собирался идти домой. Он прочел письмо, осмотрел шкаф, убедился в пропаже ключа и кинулся с несколькими служащими в подвал – узнать, что там творится. Но железная дверь с хитрыми замками не поддавалась. Директор приказал позвать слесаря и заодно полицию. После четырехчасовой работы удалось при помощи зубил и молотков взломать дверь, и она с грохотом упала в переднюю комнату. Директор и служащие кинулись туда… но на них пахнуло таким ужасным зловонием, что все, словно одурманенные, невольно попятились назад. Директор завязал себе носовым платком нос и рот и пробежал через переднюю комнату в ледяной зал. Глыба была расколота поперек, а ее обитательница… исчезла.

И вдруг откуда-то из угла послышался жалобный стон, в котором едва можно было узнать человеческий голос. Крепко стиснутый двумя глыбами льда, почти замерзший, с темной запекшеюся кровью на лице и руках, в одной рубахе, сидел там Джон Гамильтон Ллевелин. Глаза его лезли из орбит, на губах пузырилась пена. С большим трудом удалось вытащить его из льда. На все вопросы он отвечал лишь бессмысленным лепетом; когда его привели в переднюю, он закричал как одержимый и стал отбиваться руками и ногами. Четверке служителей еле удалось утихомирить его, но стоило им приблизиться к двери, как он снова с диким воем вырвался от них и зажался в самый отдаленный угол. Безумный страх перед передней комнатой придавал такую энергию его наполовину околевшему телу, что не оставалось ничего другого, как только связать его по рукам и ногам и вынести, как колоду. И даже тогда он вырвался как-то и с ужасающим криком рухнул на пол у двери; он сильно ударился головой об лед и лег без чувств.

Только в таком состоянии его и смогли отправить в больницу. Оттуда через четыре месяца он был переведен в дом умалишенных в Брайтоне. Я навещал его там; он имел самый плачевный вид – оба уха, нос и четыре пальца левой руки у него были отморожены. Все его тело непрерывно сотрясал ужасный хриплый кашель – очевидно, в довершение всего он в ту же ужасную ночь в ледяной зале заработал еще и чахотку. Мне стало ясно, что конец его близок. Дар речи так к нему и не возвратился, и никаких просветлений не предвидится. Со дня на ночь его терзает сокрушительный бред преследования, так что он ни на мгновение не может оставаться без присмотра.

– Что же, однако, произошло в ту ночь в музее?

– Мне стоило немалого труда собрать и сопоставить все, даже незначительнейшие моменты, чтобы вырисовать более-менее ясную картину происшествия. Я перерыл все его папки и портфели. Там нашелся рисунок, здесь две-три записи от руки, объясняющие, о чем он там фантазировал… конечно, многое – гипотезы, но я думаю, что и в них не так уж много неверного.

Джон Гамильтон Ллевелин был фантаст. Или философ, что, в сущности, одно и то же. Однажды вечером несколько лет тому назад я встретил его на улице, он только что вскочил в кеб и поехал в обсерваторию. Я тогда последовал за ним. Он был там хорошо знаком со всеми, посещал это место с самого своего детства – так вот, как у всех заядлых астрономов, так и у него смешивались представления о времени и пространстве. Астроном видит звезды, чей свет в одну секунду пробегают тысячи миллионов миль. Колоссальные величины, которыми он привык оперировать, неизбежно делают его мозг менее чутким к убогим горизонтам нашей земной жизни. А если наблюдатель звезд еще и художник, как Гамильтон, одаренный воображением и фантазией, то борьба его духа с материей должна вырасти до грандиозных размеров. С этой точки зрения ты, думаю, сможешь понять его удивительные картины, которые приобрел в наследство Боулдер.

Так проходил свой жизненный путь Гамильтон, всегда с отпечатком бесконечности в сердце. Все окружающее казалось ему сиюминутной пылью: грязь из уличной лужи и дивная красавица – совершенно одинаково. Этот взгляд предохранял его от той духовной реакции, которую принято называть любовью. Для того чтобы Джона завоевала женщина, должно было сбыться нечто совершенно несбыточное. Должна была явиться красавица, что стояла бы превыше времени и пространства, как и он сам. И это невозможное сбылось. Странствующий рыцарь нашел в недрах туманного, вонючего Лондона спящую красавицу, заколдованную принцессу. Не поразительно ли это? Молодая прекрасная женщина, которая за много тысяч лет перед тем жила где-то в Сибири, явилась к нему в Лондон, чтобы стать его моделью. Иногда ему казалось, что она смотрит на него долго, с нежностью, не опуская ресниц. Что она хочет сказать ему? Не то ли, что она невредимо прошла через невероятную мглу столетий, чтобы найти его? Как спящая красавица, она покоилась мертвым сном в сибирских льдах, ожидая своего рыцаря…

«Но ведь она – мертвая!» – быть может, говорил он себе. Но что же с того? Если она мертвая, значит ли это, что ее нельзя уже любить? Пигмалион любил статую – и вдохнул в нее как-то жизнь; Иисус Христос своей всечеловеческой любовью вернул мертвой дочери Иаира[24 - См. Евангелие от Матфея, 9:18; от Марка, 5:22; от Луки, 8:41. – Прим. сост.] жизнь. Чудо? Да, чудо! Но разве эта спящая во льду девушка – не чудо? В конце концов, что поистине мертво в этом мире? Разве мертва земля, дающая жизнь цветам? Разве мертв камень, творящий кристаллы? Или капля воды, которая создает на замерзшем окне чудные папоротники и мхи? Смерти нет, и девушка во льдах, победив всемогущее Время, это доказала, вопреки тысячам лет оставшись красивой и юной. Цезарь и Клеопатра, Гёте и Шекспир, Наполеон и Микеланджело – всех этих величайших и сильнейших мужей мира растоптала пята Времени, точно кивсяков на людной дороге, но маленькая хрупкая азиатка ударила Время по лицу своей белой ручкой и заставила этого величайшего из всех убийц отступить перед нею.

Джон Ллевелин думал об этом, мечтал, удивлялся… и в конце концов влюбился.

Чем чаще он посещал ледяной дворец, чтобы рисовать свою прекрасную даму, тем яснее рисовалась в его воображении картина, которую он задумал создать, великая картина его жизни: победа человеческой красоты над Вечностью. Это была миссия заколдованной принцессы, для того она и пришла к нему. В его мечтательной душе рос и распускался тот великолепный цветок, который только однажды в тысячу лет расцветает для человечества, – любовь и искусство, соединенные в одном чистом восприятии.

Но не в плену у льдов хотел он запечатлеть свою любимую. Свободная, смеющаяся, должна была она покоиться на скале, с легким прутиком в руке; а пред нею – убийственный Хронос, бессильный, укрощенный ее победной молодостью. Эта картина должна была дать людям сознание их божественности – самый прекрасный подарок, какой они только могли получить когда-либо! Он, со своей переливающейся творческой силой в груди, и она, эта прекраснейшая женщина, поправшая века, – они осуществят вдвоем невероятное.