Осколки

А журналист всё не унимался. Въедливый оказался, хоть и с таким лицом.

А рассыпающаяся старушка была счастлива. Вокруг спорили, возмущались, возражали друг другу, наступали и отступали, аргументировали, разбивали аргументацию контраргументами, что-то требовали и всё записывали, записывали…

Она только успевала поворачивать голову из стороны в сторону, откуда слышался звук.

Жизнь вокруг опять кипела, возвращая её к славным общественным делам боевой комсомольской молодости.

Потом, когда страсти немного поутихли и каждый решил для себя, самому ли лезть за сосульками, или нанимать грэповских слесарей, наступил последний аккорд содержательной речи.

Оказывается, сосульки – это верхняя часть айсберга, а за ними съезжают с крыши мощные наледи.

Непосвящённые не смогут правильно очистить крышу, поэтому настоятельно рекомендуется обратиться к помощи специалистов – нашим слесарям Васе и Пете, а не устраивать отсебятину.

Двухметровый дипломат Ван Брюгге, или как его там, последнее слово не понял и нервно дёрнулся. Забыв в пылу спора о его готовности всё оплатить, простая русская баба Танька Лосинова восприняла это как легкомысленное небрежение.

Недоразумение послужило поводом для пространного описания метеорологических особенностей России.

– Это вам не какая-нибудь Голландия. Это – Россия! – гордо прозвучало в завершение лекции.

Ван Брюгге, или как его там, с готовностью закивал в ответ, не понимая, что его вместе с его Голландией только что ткнули в помойку. Бедный, бедный Ван Брюгге, или как его там.

И вот сидит перед председателем СЖ с лицом «чего изволите?» Поповым, перед мадам с поджатыми губами, рассыпающейся старушкой-общественницей, двухметровым дипломатом Ван Брюгге, или как его там, и перед другими сошками помельче простая русская баба Танька Лосинова, чем только не битая.

Ай да Танька! Ай да молодец! Чем не Шекспир?

В конце спектакля председатель СЖ с лицом «чего изволите?» Попов, мадам с поджатыми губами, рассыпающаяся старушка-общественница, двухметровый дипломат Ван Брюгге, или как его там, и другие сошки помельче расходились молча.

Они мучительно размышляли, – кто кого оставил в дураках?

Зато мои потуги принесли результат – впервые в жизни я написала протокол.

ГРЭП баттл

Наша начальница была как ядрёная закваска. Вокруг неё крутились все, подчиняясь совершенно бешеному темпераменту. Она правила бал как заправский режиссёр, заставляя людей то взметаться ввысь, то уходить в затяжной штопор.

Особенно удавались обильные застолья по любому поводу.

Поздними вечерами, промёрзнув в зимнюю стужу в пробежках по участку, я заскакивала на гостеприимный огонёк в администрацию ГРЭП’а на Дрюсовом (название изменено).

Пили все и мне наливали. Было тепло и уютно.

Справляли и дни рождения, и Новый Год, и другие праздники. Во главе стола восседала начальница и дирижировала ходом трапезы. Как ни странно, хотя и наблюдался некоторый диктат, это сплачивало. У неё был размах своевольной, решительной бандерши с зычным, хрипловатым голосом.

И вот однажды, не уразумев сценарий, в припадке полупьяной влюблённости во всех, я начала читать стих Бродского.

Ты забыла деревню, затерянную в болотах

залесённой губернии, где чучел на огородах

отродясь не держат – не те там злаки,

и дорогой тоже всё гати да буераки.

Среди слушателей большинство родом из деревень, поэтому рассчитывала на понимание,

но не учла, что главный режиссёр и актёр – не я.

После наступившей тишины в бой пошла наша тяжёлая артиллерия.

Артиллерия тоже читает стихи, тоже проникновенно и возвышенно, ничуть не хуже своих подчинённых. Стихи длинные, про войну, стихи Исаковского, слышали такого?

Стук ножей и вилок почтительно прекратился.

В благоговейной тишине зазвучал главный голос.

Он разливался полнотой вод Инда и Ганга, поднимал нас к вершинам Гималаев, звенел сокровенными признаниями, разверзая перед притихшими слушателями экзистенциальные пропасти.

Словом, главный режиссёр творила чудеса. Однако в содержательной части были свои особенности.

Речь шла о молодом бойце, залёгшем с пулеметом в окопе.

Он лупил по фрицам и почему-то при этом переговаривался со своей мамой. А мамины глаза, лучась сквозь боевой дым, вдохновляли его на подвиг проникновенным голосом. Он что-то спрашивал и обещал в крике, а они ему отвечали опять же проникновенно. В дыму и грохоте носились сверкающие мамины глаза по полю боя для устрашения фрицев,– видимо, заместо боевого знамени поднимая сына в атаку.

И такая на поле боя пошла у них пьянка, что народ в почтительном молчании затаил дыхание, забыв о закусках и выпивке напрочь. Да и опасно в этот момент было шевелиться. А фрицы, разумеется, падали, как грибы в лукошко после дождя.

Мать и сын перекликались сквозь пороховой дым и пулеметную очередь ещё долго, пока её образ не начал теснить по задумке поэта другой персонаж – Родина. Так они втроём в боевом экстазе и витали над нашими тарелками с сочной ветчиной, домашним салом, свежими и солёными огурчиками и многим чего ещё. Застолья всегда были обильными.

Всё бы ничего, если бы не проникновенный голос главного режиссёра, не хуже, чем у той мамы, декламировавшей эту белиберду с таким неистовым откровением, что я начала сползать под стол.

Оказывается, смех – страшная вещь. Как в «Имени розы» он может убить, разрушить, уничтожить.

Я приближалась к катастрофе, сжав зубы и боясь оторвать от тарелки взгляд. В последний момент Исаковский вместе с нашим боевым режиссёром оставил мамины глаза и бойца в покое,– и я смогла глубоко и с облегчением вздохнуть.

На той стороне фрицы тоже, наверное, поминали свою маму, на своём языке и со своим Исаковским. Но, слава Богу, до них мы не добрались. Может, у них такой мамы и не было. Не знаю.

Кавалерийская атака на куст белых роз состоялась.

И грустная лирика Бродского в нежно-серых акварельных красках, полная горечи разлуки и глубокого социального подтекста отступила под натиском пулемётной очереди неповторимого шедевра Исаковского.

В наивной и неистовой жажде культуры, недоданной простой женщине, было столько непаханых страниц . Трудно представить, какие вершины ей покорились бы, родись она в другой среде.

Два человека по настоящему любили её – одинокая дворничиха– мать, державшая дочь в строгости, и детдомовская сирота Тамара.

– Танька, – кричала взрослой дочери мать – Ах ты, такая-разэтакая, едри твою душу.

И Танька послушно выполняла все её приказы,– грозная Танька любила и боялась мать.

Тамара часто приходила к ней, чтобы просто посидеть рядом и согреться от ласкового слова.