Убить пересмешника

Однажды мы уж очень увлеклись, разыгрывая главу двадцать пятую тома второго нашего романа «Одно семейство», и не заметили, как вернулся к завтраку Аттикус – он стоял на тротуаре, похлопывал себя по колену свернутым в трубку журналом и смотрел на нас. Солнце поднялось высоко, был уже полдень.

– Что это у вас за игра? – спросил Аттикус.

– Ничего, – сказал Джим.

По его уклончивому ответу я догадалась, что наша игра – секрет, и не стала вмешиваться.

– А для чего тебе ножницы? И почему ты рвешь газету? Если это сегодняшняя, я тебя выдеру.

– Ничего.

– Что «ничего»?

– Ничего, сэр.

– Дай сюда ножницы, – сказал Аттикус. – Это не игрушка. Все это, случаем, не имеет отношения к Рэдли?

– Нет, сэр, – сказал Джим и покраснел.

– Надеюсь, что так, – коротко сказал Аттикус и ушел в дом.

– Джи-им…

– Молчи! Он пошел в гостиную, там все слышно.

Когда мы очутились в безопасности на задворках, Дилл спросил Джима: разве нам больше нельзя играть в Страшилу?

– Не знаю, Аттикус не сказал, что нельзя…

– Джим, – сказала я, – по-моему, Аттикус все равно все знает.

– Нет, не знает. А то бы он так и сказал.

Я вовсе не была в этом уверена, но Джим сказал – вся беда в том, что я девчонка, девчонки вечно воображают невесть что, поэтому их все терпеть не могут, и, если хочешь быть настоящей девчонкой, можешь убираться и играть с кем-нибудь другим.

– Ладно, – сказала я. – Можешь играть в Страшилу. Увидишь, что будет.

Что нас застал Аттикус – это была уже вторая причина, почему мне расхотелось играть. Первая появилась в тот день, когда я вкатилась в колесе во двор к Рэдли. Я трясла головой, меня мутило, от воплей Джима звенело в ушах, и все-таки я расслышала тогда еще один звук, совсем тихий, с тротуара его слышно не было. В доме кто-то смеялся.

Глава 5

Я так и знала, что дойму Джима, – в конце концов ему это надоело, и, к моему великому облегчению, мы забросили игру в Страшилу. Правда, Джим уверял, что Аттикус вовсе ее не запрещал, стало быть, можно продолжать; а если бы Аттикус и запретил, есть выход: возьмем и назовем всех по-другому, и тогда нам никто ничего не сможет сказать.

Дилл очень обрадовался такому плану действий. Вообще Дилл совсем прилип к Джиму, и я стала злиться. Еще в начале лета он сказал – выходи за меня замуж, но очень скоро про это забыл. Как будто участок застолбил и я его собственность: сказал, что всю жизнь будет любить одну меня, а потом и внимания не обращает. Я его два раза поколотила, но это не помогло, он только больше подружился с Джимом. Они с утра до вечера торчали в домике на платане, что-то затевали и выдумывали и звали меня, только когда им нужен был третий. Но от самых сумасбродных затей я и без того на время отошла, хоть меня и могли за это обозвать девчонкой, и почти все оставшиеся летние вечера просиживала на крыльце мисс Моди Эткинсон.

Нам с Джимом всегда позволяли бегать по двору мисс Моди при одном условии – держаться подальше от ее азалий, но отношения у нас с ней были какие-то неопределенные. Пока Джим с Диллом не начали меня сторониться, она для меня была просто соседка и соседка, только, пожалуй, добрее других.

По молчаливому уговору с мисс Моди мы имели право играть у нее на лужайке, есть виноград (только не обрывать ветки с подпор) и пускаться в экспедиции по всему участку за домом – условия самые великодушные, и мы даже редко с нею заговаривали, боялись нечаянно нарушить хрупкое равновесие этих отношений; но Джим и Дилл повели себя так, что я поневоле сблизилась с мисс Моди.

Мисс Моди терпеть не могла свой дом: время, проведенное в четырех стенах, она считала загубленным. Она была вдова и при этом женщина-хамелеон: когда копалась в саду, надевала старую соломенную шляпу и мужской комбинезон, а в пять часов вечера, после ванны, усаживалась на веранде, точно королева нашей улицы, – нарядная, красивая и величественная.

Она любила все, что растет на земле, даже сорную траву. Но было одно исключение. Стоило ей обнаружить у себя во дворе хоть один подорожник – и начиналась новая битва на Марне[9 - У реки Марны во время Первой мировой войны (1914–1918) французские войска дважды одержали победу над германской армией.]: мисс Моди устремлялась на врага с жестянкой и поливала его корни какой-то ядовитой жидкостью, – мы непременно отравимся насмерть, если не будем держаться подальше, говорила она.

– А разве нельзя его просто выдернуть? – спросила я один раз, когда у меня на глазах разыгралось целое сражение с жалким росточком высотою едва в три дюйма[10 - Дюйм – единица длины, равная 2,5 см.].

– Выдернуть, детка? Ты говоришь, выдернуть? – Мисс Моди подняла обмякший побег и провела по нему большим пальцем снизу вверх. Из него посыпались крохотные зернышки. – Да один такой побег может загубить целый огород. Смотри. Осенью семена подсохнут и ветер разнесет их по всей округе!

Лицо у мисс Моди стало такое, словно речь шла по меньшей мере о чуме египетской.

Не в пример прочим жителям Мейкомба, мисс Моди всегда говорила живо и решительно. Каждого из нас она называла полным именем; когда она улыбалась, во рту у нее возле глазных зубов сверкали два крохотных золотых выступа. Один раз я стала восхищаться ими и сказала – может, когда вырасту, у меня тоже будут такие.

– Смотри! – сказала мисс Моди и, щелкнув языком, великодушно показала мне, как вынимается ее вставная челюсть, чем окончательно скрепила нашу дружбу.

Доброта мисс Моди распространялась и на Джима и Дилла в редкие минуты, когда они не были заняты своими таинственными делами: мы пожинали плоды талантов мисс Моди, прежде нам неизвестных. Никто во всем нашем квартале не умел печь такие вкусные пироги. С тех пор как между нами установились отношения полного доверия, она всякий раз кроме большого пирога пекла еще три маленьких и потом кричала через улицу:

– Джим Финч, Глазастик Финч, Чарлз Бейкер Харрис, подите сюда!

Мы тотчас являлись на зов и всегда бывали вознаграждены.

Летом сумерки долгие и тихие. Чаще всего мы с мисс Моди молча сидели вдвоем у нее на веранде и смотрели, как заходит солнце, и небо становится желтое, потом розовое, и ласточки летают совсем низко и скрываются за крышей школы.

– Мисс Моди, – сказала я раз в такой вечер, – как вы думаете, Страшила Рэдли еще жив?

– Его зовут Артур, и он жив, – сказала мисс Моди, медленно покачиваясь в большом дубовом кресле-качалке. – Чувствуешь, как сегодня пахнет моя мимоза? Прямо как в раю.

– Угу. А откуда вы знаете?

– Что именно, детка?

– Что Стр… мистер Артур еще жив?

– Какой мрачный вопрос! Впрочем, это, наверно, потому, что предмет мрачный. Я знаю, что он жив, Джин-Луиза, потому что я пока не видела, чтобы его вынесли из его дома.

– А может, он умер и его запихнули в каминную трубу.

– С чего ты взяла?

– Джим говорил.

– Гм-гм… Он с каждым днем становится все больше похож на Джека Финча.

Нашего дядю Джека Финча, брата Аттикуса, мисс Моди знала с детства. Почти ровесники, они вместе росли на «Пристани Финча». Отец мисс Моди, доктор Фрэнк Бьюфорд, был давний сосед Финчей. По профессии врач, по призванию садовод и огородник, он без памяти любил копаться в земле и потому остался бедняком. А дядя Джек этой своей страсти воли не давал, цветы растил только на подоконнике у себя в Нэшвиле и потому остался богатым. Каждый год на Рождество дядя Джек приезжал к нам в гости и каждый год во все горло орал через улицу мисс Моди, чтобы она выходила за него замуж. А мисс Моди орала в ответ:

– Кричи громче, Джек Финч, чтоб на почте слышали, а то мне тебя не слыхать!

Нам с Джимом казалось, что это странный способ делать предложение, но дядя Джек вообще был со странностями. Он говорил – это он старается разозлить мисс Моди, сорок лет старается и все никак не разозлит, и мисс Моди нипочем бы за него не вышла, она только всегда его дразнит, и от ее насмешек одна защита – нападать, и все это нам казалось ясно и понятно.

– Артур Рэдли просто сидит у себя дома, только и всего, – объяснила мне мисс Моди. – Если бы тебе не хотелось выходить на улицу, ты тоже сидела бы дома, верно?