Томас Невинсон

Звали ее Патриция Перес Нуикс, она была дочерью испанца и англичанки и, как мне помнится, внучкой некоего загадочного эмигранта времен гражданской войны, который оказался в Англии вместе с более знаменитыми соотечественниками – такими как Бареа, Чавес Ногалес и, возможно, Сернуда[19]. Она тоже была билингв, но выросла в Лондоне и поэтому считала себя больше британкой, а в Испании провела всего три лета – то есть по сравнению со мной у нее все сложилось с точностью до наоборот. Карие глаза, быстрый и живой взгляд, искренний, легкий и заразительный смех, хотя ее веселость не была глубокой и стойкой. Пат хорошо знала, чего хотела, несмотря на крайнюю молодость (ее приняли на работу в посольство, едва она получила диплом, оценив очевидные способности). Решив закрутить со мной роман, она сразу и довольно беззастенчиво взяла инициативу в свои руки, а потом изо всех сил старалась не дать нашим отношениям сойти на нет. Хотя об их стабильности можно было говорить весьма условно, поскольку у нее была куча приятелей среди соотечественников, и, как ни абсурдно это прозвучит, во мне она видела некий неожиданный и занятный трофей (он доставался ей раз в месяц или раз в два месяца, не чаще), напоминавший о временах, которые казались ей героическими, то есть о временах холодной войны.

То, что для Пат та эпоха была почти легендарной, заставляло меня чувствовать себя динозавром, хотя холодная война завершилась совсем недавно и на нее, по сути, пришлась солидная часть моей жизни. Но, слушая Пат, я словно становился свидетелем превращения этой моей жизни в историю и древность, а когда такое происходит, мы с горечью задумываемся о смысле всего нами сделанного и подчас приходим к заключению, что мало что изменилось бы, если бы мы и пальцем не шевельнули, вообще не существовали на свете и не замарали своих рук.

Встречались мы всегда в ее квартире на улице Понсано, и она относилась ко мне со смесью теплоты и снисходительности (которую самоуверенная молодость часто испытывает к старшим), а также не скрывала горячего любопытства к мифам о былых временах, которое я не имел права утолить. Поэтому ей приходилось строить догадки, опираясь на сведения, почерпнутые из книг, а мои похождения просто выдумывать, как поступала на протяжении многих лет и несчастная Берта, только вот для нее в этом никогда не было даже намека на легковесность, или игру, или подражание военным байкам, в которых больше умалчивается, чем рассказывается.

Пат принадлежала к поколению акселератов и прагматиков, не знающих моральных дилемм, они не противятся своим желаниям в личном плане, зато четко выполняют служебные обязанности и не задумываются о цене царящих в мире порядков. Природная отзывчивость не мешала ей быть жесткой на службе, а ведь именно служащими были мы с ней, Тупра и премьер-министр, как не мешала быть беспощадной к тем, кто, с точки зрения ее начальства, вредил или угрожал Королевству, а одним из кураторов Пат был Тупра, как я очень быстро понял, хотя и не без удивления. Так что отношения со мной не были для нее чреваты ни проблемами, ни сомнениями и вряд ли могли оставить по себе память в душе. Иначе говоря, с этой девушкой никаких затруднений у меня не возникало.

Я еще не получил всей необходимой информации – полные донесения и отчеты мне должны были передать накануне отъезда, – но уже успел узнать от Мачимбаррены и Тупры, что две женщины из трех были замужем, а третья, возможно, была разведенной или вдовой – о ней в городе вообще мало что знали, поскольку она держалась замкнуто и редким знакомым о себе почти ничего не рассказывала. Если мне все‐таки придется ступить на зыбучую почву флирта или голого секса, то соблазнение замужних женщин может натолкнуться на сопротивление (скорее умственное, нежели физическое, поскольку все физическое совершается самопроизвольно, а потом достаточно всего лишь принять душ и смыть следы). Поначалу они якобы не желают обманывать мужа и обустраивать в своей повседневной жизни уголок для нового человека, и это создало бы для меня дополнительные и утомительные препоны. Если, конечно, дамы не привыкли к изменам, если их брак уже не успел дать трещину и они только и ждут удобного случая, чтобы подложить под него маленькую бомбу и взорвать окончательно.

Оставалось надеяться, что ни одна не воспримет меня всерьез и не сочтет подходящим кандидатом на замену мужу. А на крайний случай я имел в запасе готовые рецепты: умел самым жестоким образом рассеять любые иллюзии, или исчезнуть без объяснений, или отдать любовницу в руки правосудия, а то и в руки боевых соратников, которых она предала, и последний вариант обычно бывал для нее самым худшим. Иногда я испытывал жалость к таким женщинам, но через жалость легко переступал, а что происходило с ними потом, меня не касалось и не было моей виной. Они сами сделали выбор, помогая тем, кому помогали, пряча тех, кого прятали, вступая в группировки, в которые вступали, и занимаясь тем, чем занимались, хотя часто их просто обманывали или зомбировали, как, впрочем, и многих легковерных мужчин. Та женщина, которую мне предстояло разоблачить, участвовала в страшных преступлениях, и ее, безусловно, следовало предать суду. А если не получится, она все равно должна понести наказание. Пусть она больше не опасна и перестроила свою жизнь – эту жизнь все равно следует у нее отнять, на всякий случай, а еще потому, что мы всегда ратуем за справедливость. И если не мы, то кто это сделает в нашем страдающем беспамятством мире?

Тупра был прав: мы не знали ненависти, зато мы были ходячим архивом и сводом досье: мы никогда не забывали того, что остальные устают помнить или стараются забыть, чтобы избавиться от неотвязной горечи. Не знаю, понял ли сам Тупра, что его слова в некоторой степени уподобляли нас Господу Богу (хотя нам, как и всем смертным, свойственны известные фатальные пределы), каким видели Его верующие люди на протяжении долгих веков веры – или легковерия, – то есть уподобляли Всевышнему, который все держит в памяти и хранит в своем пестром и лишенном текучести времени. В Его времени нет ничего ни нового, ни старого, ни древнего, ни недавнего. “Для нас десять лет назад – это вчера, даже сегодня”. Именно так должен воспринимать любые события Бог, который ныне вроде бы отжил свое, хотя и существовал на протяжении огромных периодов памятной всем истории. Поэтому Он ничего не прощает, да это от Него и не зависит, ведь в Его глазах ни одно преступление не перечеркивалось и не умалялось за давностью лет, ибо каждое продолжает совершаться и ныне тоже.

Но кроме того, была еще одна причина, заставившая меня вернуться в прежние ряды и согласиться на это задание: я не видел иного способа перестать размышлять о бесполезности сделанного мной в прошлом, кроме как продолжать делать то же самое, а оправдание для своей запутанной жизни находил, только когда запутывал ее еще больше. И хотя эта жизнь принесла мне столько страданий, смысл она обретала лишь тогда, когда я продолжал их испытывать, подпитывать и жаловаться на них. Точно так же преступный путь продолжают, совершая новые преступления; путь зла – творя зло, сначала робко и осторожно, то одному, то другому, а потом уже всем подряд, пока непострадавших не останется.

Террористические организации не могут свернуть борьбу по доброй воле – перед ними сразу разверзнется бездна, и, оглянувшись на все свое прошлое, они ужаснутся унизительному провалу, а значит, и напрасным жертвам, напрасным потерям. Серийный убийца продолжает начатую серию, потому что это единственный способ не оглядываться назад – на те дни, когда он еще не был ни в чем виноват и не носил позорного клейма, а также единственный способ увидеть в своих поступках некий смысл. Иначе придется, пожалуй, применить к себе жуткое признание леди Макбет, на что мало кто готов, поскольку для этого нужна великая сила духа, а она исчезла из нашего мира: “Конца нет жертвам, и они не впрок!” Или то же самое выразить иначе: “Мы совершали гнусности, однако не сумели извлечь из этого никакой пользы”.

Сотрудники спецслужб придерживаются схожих правил, но, естественно, применительно к иным обстоятельствам. Для меня после возвращения в Мадрид было невыносимо снова начать работать в посольстве, хотя я это скрывал и притворялся, будто все меня устраивает, будто я благодарен и доволен, как если бы в промежутке ничего не произошло, как если бы не было многолетнего отсутствия, одиночества и мнимой смерти – всего того, что я делал ради предотвращения бедствий, о которых никто не узнал, так как многие действительно удалось предотвратить – они не случились, а то, что не случилось, сразу растворяется подобно кораблю в тумане, откуда ему уже никогда не выплыть.

Но сам‐то я помнил все, что сделал ради безопасности тех самых граждан, которые ничего не желают про нас знать и смотрят в нашу сторону косо. Они догадываются, что мы существуем и должны действовать, оберегать их и спасать от всплесков дикости, от врагов, посягающих на Королевство, не считаясь с неизбежными жертвами. Но люди не желают вникать в наши методы, иначе им придется, пожалуй, их осудить и возмутиться, люди, разумеется, требуют гарантий безопасности, однако таких, чтобы самим не запачкаться, а ведь запачкать может даже осведомленность. Если мы терпим неудачу, нас винят в некомпетентности или халатности, если действуем успешно – в жестокости. Или называют убийцами, но это когда случайно либо по чьей‐то оплошности становится известно, что мы действовали успешно, ибо о наших победах лучше помалкивать. И тогда те же самые граждане начинают громко кричать, что следовало поступить гуманнее и мягче – с теми, кто, будь это в их власти, выстроил бы граждан в шеренгу и одному за другим рубил бы головы, а то и взорвал бы всех скопом.

Я совершал вещи неприглядные и даже мерзкие, с точки зрения тех, кого погубил; действовал лицемерно, выуживал информацию, втирался в доверие, чтобы потом доверившихся мне предать, губил принявших меня по‐дружески или даже одаривших мимолетной и безрассудной любовью; отправлял их на долгие годы за решетку или даже обрекал на смерть, а двоих я убил собственными руками. Но это если очень и очень условно подводить итоги. На войне нет места для сетований и причитаний.

Однако, стоит остановиться, как в памяти всплывают отдельные лица и разговоры, звон сдвинутых кружек, песни, улыбки, доверчивые взгляды, дружеские речи и похлопывания по плечу, а еще – ласки, которых ты не заслужил. А еще – обнаженное тело какой‐нибудь женщины, когда она, веря, что обнимает одного из своих – будущего героя, обнимала того, кто обречет ее на страдания. И со временем тебя все больше терзает вопрос: а насколько все это было необходимо – каждый твой поступок, каждое обещание, каждая хитрая уловка и каждая ложь; и тогда душу начинают подтачивать мучительные сомнения. Ты просыпаешься среди ночи в холодном поту, на тебя накатывает приступ раскаяния, ты путаешься в паутине прошлых грехов и, как ни стараешься, не можешь из нее выбраться. И прибегаешь к единственно действенному способу – вернуться к своему прежнему я, продолжать делать то же самое, совершать те же ошибки и сражаться с отдельными мелкими врагами, поскольку они и есть воплощение врага абстрактного, который уничтожит нас, если мы не опередим его или вовремя не покараем. Ты вдруг понимаешь, что если, сделав первый шаг, сразу же свернешь не туда, то обречен и дальше идти той же кривой дорожкой.

Именно Патриция Перес Нуикс, или Пат, или Нуикс (я называл ее по‐разному в зависимости от настроения, а также места и времени наших встреч), была поначалу назначена мне в качестве связной – как когда‐то Молинью – на срок моего нового изгнания в город на северо-западе Испании, чье название лучше не упоминать. В этом городе тоже была река, как и в английском, где я скрывался много лет, еще не чувствуя себя в отставке, поскольку надеялся со дня на день вернуться на прежнюю службу. Там я завел временную семью. Теперь хотелось верить, что в испанском городе ничего подобного со мной не случится: нельзя же бросать детей по всей Европе. На это задание, по прикидке Тупры, мне предстояло потратить несколько месяцев, однако я по опыту знал, что любая операция, как правило, затягивается, осложняется, запутывается и требует гораздо больших усилий, чем думалось поначалу; в действительности наши планы никогда нельзя выполнить без сучка и задоринки, всегда возникают шероховатости.

Как я понял, Патриция Перес Нуикс, несмотря на молодость, занимала более высокую должность, чем мне казалось, а может, пользовалась куда большим доверием у Тупры или у Мачимбаррены – трудно было разобраться, кому из двоих она подчинялась. Скорее Тупре, хотя именно второй снабжал меня всем необходимым in situ[20]. Видимо, речь шла о попытке прикрыть либо CESID, у которого в тот момент руки были связаны, либо кого‐то еще, кто стоял за этой просьбой об услуге; короче, требовалось снять любые подозрения с испанских властей, сильно запачканных скандалом и судебным процессом над GAL, хотя обвиняемые действовали еще при прежнем правительстве. Тогда его возглавлял Фелипе Гонсалес, и трудно было поверить в его полную неосведомленность. На самом деле подозрения требовалось снять с любого испанца – будь то полицейский, агент спецслужб, человек военный или гражданский. Если случится что‐то особо гнусное, виноваты будут англичане – к этому и сводился весь план. Или только один англичанин, который действовал по личной инициативе, некий мстительный и упрямый англичанин, имевший свои счеты к Северной Ирландии, то есть к ИРА. Таким англичанином и назначили меня. А вскоре мне сообщили, что не исключен даже самый грязный вариант решения вопроса, хотя, отправляясь на задание, я, честно говоря, уже не слишком обманывал себя.

– Если ты не получишь весомых доказательств ее участия в терактах восемьдесят седьмого года, – сказала мне Нуикс, – и не найдешь улик для ареста на законном основании, тогда… – Фразу она не закончила.

– Но ведь шансов добыть их почти нет, – перебил я Пат, – вряд ли она стала бы столько лет хранить хоть что‐нибудь, обличающее ее. Не полная же она идиотка. В лучшем случае мне удастся точно определить, какая из трех женщин нам нужна. И что тогда? Давай договаривай.

Нуикс все еще колебалась. Мы сидели в кафе на улице Микеланджело – такие вещи лучше было обсуждать вне стен посольства, поблизости от него, но и не слишком близко, а оно в те времена располагалось на углу улиц Фернандо-эль-Санто и Монте-Эскинса, в странном здании, построенном архитекторами Брайантом и Бланко-Солером, из которых первый был бруталистом, а второй рационалистом.

Смешно было предполагать, что Пат считала себя хотя бы в чем‐то выше меня, ведь одно дело – ее забавная опека в наших нестабильных интимных отношениях и совсем другое, когда она распространяла свое покровительство на вещи, в которых я был ветераном, а она новобранцем, едва делавшим первые шаги. Мало того, я успел обойти весь мир и теперь вернулся, вернее сказать, умер во время скитаний и был похоронен. Смешно было предполагать, что она деликатничала, боясь огорчить меня, если это можно так назвать. Будто в ее глазах я был слишком чувствительным и малодушным. Хотя, наверное, именно таким многие и видят отлученного от службы агента – им кажется, будто он, не выдержав непосильного напряжения, под конец превратился в существо хлипкое и трусливое.

– В таком случае… Тебе придется позаботиться, чтобы впредь она не была опасна, то есть не продолжала спокойно жить в этом городе. Чтобы впредь никому не могла причинить вреда. – Пат произнесла это медленно, осторожно, словно боясь меня спугнуть.

Но я отлично понял, что имелось в виду:

– Да? Придется? И каким же образом? Есть ведь лишь один надежный способ… Но я не верю, что речь идет о таком способе. – Мне хотелось заставить ее выразиться без обиняков.

– Да ладно тебе, ты прекрасно знаешь, какой способ я имею в виду… По словам Тупры, тебе он отлично знаком.

Я долго смотрел в живые карие глаза Пат: меня забавляла ее забота о моих чувствах, но больше встревожил неожиданный поворот дела. Не хотелось верить, что охота за той женщиной может закончиться таким образом. Кроме того, я уже не раз говорил, в каких традициях был воспитан.

– Так просто? Ты хочешь сказать, что мне придется ее убить, если я не добуду убедительных для суда доказательств? Убить женщину, которая, возможно, отказалась от террора, завела детей и уже давно ведет вполне тихую жизнь? Не слишком ли это суровое наказание?

И тут Пат осторожничать перестала и показала себя жестокой и безжалостной, хотя быть такой в молодости очень легко, поскольку молодые попросту не способны осмыслить все последствия своей жестокости и безжалостности. Вот почему фанатики обхаживают подростков и предпочитают вербовать именно их. Тупра никогда не был фанатиком, но в случае необходимости поступал точно так же.

– Нет, не слишком, достаточно вспомнить теракты, в которых она замешана. И выжившие наверняка ничего не забыли. Тот, кто потерял ногу или руку, тот, кто остался навсегда прикованным к инвалидной коляске, наверняка вспоминают об этом каждое утро, просыпаясь, и каждый вечер, ложась в постель. Скажи, в чем они виноваты? В том, что вышли из дому, или в том, что не вышли? Решение за них приняли другие, решение уничтожить их, выбрав цель наугад, словно речь шла о лотерее или броске костей. А погибшие? Они уже не способны ни помнить, ни забывать. Если подвести итог, то в двух терактах погибли тридцать два человека. Для них нет никакого “возможно”, для них всякое “возможно” закончилось десять лет назад, а некоторым детям этих десяти лет так и не исполнилось. О ком ты говоришь? Об исправившейся и раскаявшейся преступнице? О матери и примерной супруге, которая обожает своих деток и скрывает от бедного мужа собственное прошлое? Он ведь вряд ли знает, на ком женился. О женщине, которая живет себе как ни в чем не бывало, укрывшись под чужим именем? Но ведь если послушать твои аргументы, все выглядит еще хуже. Как можно спокойно жить, отняв жизнь у тридцати двух человек и покалечив еще кучу народа? Нет у нее такого права.

– Наверное, нет, – ответил я, – но есть право на справедливый суд. А если нужные доказательства не найдены и судить ее нельзя, что тогда? Мы сами будем ее судить – приговорим к смертной казни и приведем приговор в исполнение, так? Именно это наказание я назвал слишком суровым, Патриция. И как раз это называется государственным терроризмом, это ставит нас на одну доску с ними.

Теперь лицо Патриции отражало смесь недоверия и разочарования. Да, молодым ничего не стоит быть решительными и до дикости жестокими. Меня она, видимо, до сих пор считала человеком заматерелым и лишенным предрассудков, не сознавая, что предрассудки лишь множатся по мере накопления боевого опыта.

– И это говоришь ты? – возмутилась она. – Даже меня обучили тому, что порой надо опускаться до их уровня, если не остается другого средства, чтобы прекратить поток убийств. Да, не спорю, только в крайних случаях, но иногда – не остается. Тебе ведь довелось пройти и через такое, Том. А если скажешь, что нет, я не поверю. Кроме того, в эту историю ни одно государство не вмешивается.

Но я не был уверен, что прошел именно через такое, все‐таки не совсем через такое, однако сейчас не собирался раздумывать над тогдашними обстоятельствами. К тому же я не имел права разубеждать ее, описывая превратности собственной судьбы. Самое плохое я держу внутри и буду держать там до самой смерти, да и за порогом смерти – всю жизнь и много-много лет и веков спустя, даже став обычным покойником, одним из тех, кто ничего никогда не раскрывает и навечно остается непроницаемым…

Пожалуй, Тупра был прав: он знал меня лучше любого другого и был единственным, с кем я мог говорить откровенно. А вот теперь бывший шеф снова отдавал мне приказы, но уже через Нуикс. Правда, поостерегся лично сообщать самые неприятные детали задания, те, что могли заставить меня отказаться и продолжать вести растительное существование между улицей Лепанто и улицей Фернандо-эль-Санто, с частыми остановками на улице Павиа.

Кафе было набито битком, поскольку в такой час люди уже покидают свои постылые учреждения и офисы, но еще не спешат расходиться по домам. Вокруг нас сидело много народа, мне не хотелось, чтобы нас слышали, однако в зале стоял такой гомон, ни с чем не сравнимый испанский гомон, что вряд ли кто‐то уловил бы, о чем идет речь за соседним столиком.

– Хочу тебе напомнить, что для преступлений существуют сроки давности, – сказал я. – Хотя не знаю, почему считается, что десять лет – это еще маловато, а вот, скажем, двадцати будет уже вполне достаточно, не помню, сколько должно пройти здесь, в Испании, наверное, все зависит от тяжести содеянного, как и повсюду. Но закон о сроке давности за некоторыми исключениями распространяется и на террористов. Хотя какая разница – десять лет прошло или больше, если виновный стал совсем другим человеком и больше не опасен? И так ведь тоже случается, так тоже бывает. Какой смысл в том, что через девятнадцать лет и одиннадцать месяцев за преступление еще можно осудить по всей строгости закона, а тридцать дней спустя уже нет? Эти временные рамки – полный абсурд. Сегодня меня приговорят к тысяче лет тюрьмы, а завтра мне ничего не будет грозить, потому что просто не положено по закону… За мной вроде как и нет никакой вины, и не было никакого убийства – все перечеркнул один листок в календаре? То есть время превращает бывшее в небывшее? Такое правосудие нелепо, сама его идея абсурдна. Мы делаем вид, будто оно существует, и признаем его, хотя ничего подобного существовать не должно. Наверное, мы принимаем его бессмысленные нормы, поскольку надо на что‐то ссылаться, чтобы сохранить лицо. Не знаю. Если эта женщина уже десять лет ни в чем не участвует, залегла на дно и скрывается в том числе наверняка и от своих единомышленников… Возможно, их ненавидит, возможно, они ищут ее так же рьяно, как и вы, чтобы наказать за дезертирство, отступничество, слабость и бог весть за что еще. Но если она теперь уже не та, что прежде, если стала такой, какой слывет в своем провинциальном городе, мы что, все равно должны хладнокровно ликвидировать ее? Хотя и не прошел положенный срок, которого требует закон для погасительной давности в отношении подобных преступлений? Если, конечно, на преступления террористов распространяется закон о сроке давности…

– Никакого срока давности не должно существовать ни для каких преступлений, – ледяным тоном возразила Патриция Перес Нуикс.

Мы с ней никогда не разговаривали на такие темы, и теперь ее нетерпимость выглядела вызывающе – или ее категоричность. Она, вне всякого сомнения, была верной ученицей Тупры, и он лепил ее личность по своим меркам, однако в будущем эту крутость ей наверняка придется поумерить.

– Да, ты прав, это абсурд. Это неправильные законы, так что нечего о них и толковать. Разве преступление, отодвигаясь в далекое прошлое, перестает быть тяжким? Нет. Ты выразился точно: время ничего не перечеркивает, не должно перечеркивать – и точка. Даже смягчать оценку не должно. Как и раскаяние. До чего было бы просто: “Ах, я убил несколько детей, но ведь я и вправду глубоко раскаиваюсь”. Нет, про все эти глупости надо забыть, да и про идею прощения тоже. Для этого и существуем мы, раз правосудие бывает настолько снисходительным.

Теперь я смотрел на нее с изумлением и видел совсем в ином свете, а он Пат не украшал, во всяком случае на мой взгляд. Наши отношения я считал легкими и приятными, и мне она никогда не казалась жестокой, хотя неукоснительно исполняла свои служебные обязанности и была человеком безупречно ответственным. Но если говорить честно, случая узнать ее еще и с такой стороны мне до сих пор не подворачивалось. Даже Тупра не отрицал так однозначно возможность прощения, он всегда рассуждал более гибко – впрочем, это было скорее цинизмом, – а ей как раз гибкости и не хватало. Думаю, его метод был таким: сначала воспитать преданного делу и готового на все фанатика, а уж потом постепенно что‐то корректировать и шлифовать, подгоняя под обстоятельства. Но для Пат этап корректировки еще не наступил, она застряла на фазе крутого фанатизма.

Примечания