Берта Исла

Томас Невинсон учился на четвертом курсе и думал о скором возвращении в Испанию, ему был двадцать один год, выпускные экзамены он выдержал с самыми высокими отметками, и диплом бакалавра искусств был у него считай что в кармане. Тогда все происходило куда быстрее и стремительнее, чем сегодня: молодые люди были более скороспелыми и, вопреки расхожему мнению, рано начинали чувствовать себя взрослыми, готовыми работать всерьез, чтобы упорно карабкаться к мировым вершинам, набираясь опыта уже по ходу дела. Они не желали чего-то выжидать и лентяйничать, не желали надолго растягивать годы детства или отрочества с их безмятежной неопределенностью – это считалось свойством людей малодушных и бесхарактерных, хотя в нынешние времена именно таких развелось на нашей земле столько, что оцениваются они уже совершенно иначе. То есть они стали нормой, как нормой стало изнеженное и ленивое человечество, которое сформировалось необычайно быстро после многих веков совсем иных установок, когда ценились активность, дерзость, отвага и нетерпение.

Уилер прекрасно владел испанским, что было естественно при его специальности и высоком научном авторитете, но при письме у него могли возникнуть сомнения, поэтому, закончив статью, предназначенную для публикации, он просил Тома как носителя языка, которому полностью доверял, просмотреть готовый текст и отметить погрешности или неудачные обороты, подшлифовать формулировки, хотя и вполне корректные, но порой звучавшие не слишком гладко или слишком расплывчато. Томас приходил в профессорский дом у реки Черуэлл, где уже давно овдовевший профессор обитал вместе женщиной, ведущей его хозяйство, и помогал Уилеру охотно и с чувством гордости. (Давняя смерть жены Уилера по имени Вэлери выглядела загадочной, сам он изредка мог упомянуть о жене в разговоре, но никогда не рассказывал об обстоятельствах и причине ее кончины, вообще ни слова об этом не говорил; и, как ни странно, совсем ничего не знали о ней в городе, любившем не только выдумывать и хранить секреты, но и сплетничать, их распутывая.) Том вслух читал статью, профессор благосклонно слушал, но чтение сразу прерывалось, если что-нибудь резало им слух, в первую очередь, разумеется, Тому. Он считал честью для себя эти визиты и личное общение с профессором, не говоря уж о возможности первым познакомиться с его новыми научными работами, хотя они касались высокоумных материй, не слишком интересовавших Тома.

Во время одной из таких встреч, в самом началеTrinity,то есть третьего так называемого триместра, они сделали перерыв в работе, и Уилер предложил Тому выпить вместе с ним, словно не принимая во внимание его юный возраст, после чего приготовил и ему тоже джин-тоник. Уилер какое-то время характерным жестом поглаживал большим пальцем шрам на подбородке. Шрам начинался у левого уголка губ и опускался вертикально – или чуть по диагонали – до нижнего края подбородка, из-за чего казалось, будто эта сторона лица никогда не улыбается (даже когда она улыбалась), что делало его выражение чуть грустным или даже мрачным. Уилер, конечно, знал это и всегда старался по возможности повернуться к собеседнику правой стороной. Однако на сей раз ему было не до подобных мелочей, он прямо смотрел на Тома своими голубыми глазами, всегда чуть прищуренными, как если бы не мог отказаться от привычки взирать на все с подозрением; при этом взгляд у него был таким пронзительным, что буквально искрил, и даже чудилось, будто голубизна глаз переходит в желтизну, как у сонного, но не теряющего бдительности льва или другого представителя семейства кошачьих. У профессора были густые вьющиеся и уже совсем седые волосы, а когда он улыбался или смеялся, открывались редковатые зубы, что придавало ему ироничный вид. Ироничность в его характере, разумеется, была, как у всякого слишком умного человека, который не может не подмечать комичное в других людях, ведь они выглядят тем смешнее, чем заносчивей, чопорней или напористей держатся. Однако в душе Уилер был очень доброжелательным. Наверняка он за свою жизнь совершил достаточно злых дел и решил остановиться, если только польза от зла не будет настолько очевидной, что сможет его искупить. В конце концов, никогда не известно, действительно ли ты навредил кому-то или, наоборот, помог, пока история жизни того человека не завершится, а этого иногда приходится ждать очень долго.

– Скажи, Томас, а ты уже подумал о том, что будешь делать дальше? После университета. Как я понял, ты хочешь вернуться в Испанию. – Уилеру нравилось называть его испанским именем Томас, хотя обычно они разговаривали по-английски. – Но ведь там у тебя будут весьма скромные возможности. Преподавание, издательская работа… Или ты хочешь пуститься в политику? Франко рано или поздно умрет, и думаю, у вас появятся политические партии, только вот когда это случится и какими окажутся эти партии… Коль скоро нет соответствующей традиции, все будет делаться с бухты-барахты и сумбурно. Если, конечно,по se arma la de San Quintin[6], как у вас там выражаются.

– Не знаю, профессор. – По традиции в Оксфорде профессором положено называть лишь заведующих кафедрами и никогда других преподавателей, какими бы заслуженными они ни были. – Заниматься политикой я бы не стал, пока не покончено с диктатурой: какой смысл становиться марионеткой и при этом еще пачкать руки. Думать о том, что и как будет после Франко… Это более чем преждевременно, а если честно, то нам такое пока и представить себе немыслимо. Когда что-то тянется бесконечно долго, трудно вообразить себе будущие перемены, правда ведь? Не знаю, я хочу поговорить с отцом и с мистером Старки. Он вернулся в Мадрид из Америки, где пробыл несколько лет, и, хотя уже ушел на пенсию, какие-то связи сохранил. Возможно, найдется хорошее место в британском консульстве, а потом будет видно.

Примечания