Голем и джинн

– Вот именно. – Джинн присел на краешек кровати и еще раз огляделся. – И ведь правда, Арбели, тут просто ужасно!

Вид у него был до того удрученный, что Арбели не выдержал и рассмеялся.

– По-моему, здесь совсем неплохо, – сказал он. – Просто ты привык к другому.

– Да, я привык к другому. – Джинн задумчиво потер браслет на запястье. – Представь себе, что ты спишь и видишь свои человеческие сны, а потом просыпаешься в совершенно незнакомом месте. Руки и ноги у тебя скованы, а сам ты привязан к вбитой в землю палке. Ты даже не представляешь, кто и как сотворил это с тобой. Не знаешь, сможешь ли когда-нибудь освободиться. Ты находишься так далеко от дома, что и вообразить невозможно. А потом какое-то странное существо находит тебя и восклицает: «Ну надо же, это ведь Арбели! А я-то думал, что они бывают только в сказках! Надо пока тебя спрятать, а потом ты притворишься одним из нас, чтобы люди не пугались».

– Выходит, ты считаешь меня странным существом? – нахмурился Арбели.

– Ты вообще не понял, о чем я говорю. – Джинн откинулся на спину и уставился на потолок. – Но да, это так. Люди кажутся мне странными существами.

– Ты жалеешь нас. В твоих глазах мы слабы и несвободны.

Джинн задумался ненадолго.

– Вы так медленно двигаетесь, – наконец сказал он.

Они помолчали, потом Джинн вздохнул:

– Арбели, я обещал не выходить из мастерской, пока ты не скажешь, что пора, и я сдержал обещание. Но я говорил тебе правду. Если я в ближайшее время не найду средства хотя бы частично вернуть себе свободу, я действительно сойду с ума.

– Прошу тебя, – взмолился Арбели, – еще несколько дней. Если мы хотим, чтобы все получилось…

– Да-да, я знаю. – Джинн встал и подошел к окну. – Но во всей этой истории у меня есть только одно утешение – то, что судьба забросила меня в такое место, подобное которому я даже вообразить себе не мог. И я намерен этим воспользоваться.

Тысяча пустых предостережений готова была сорваться с губ Арбели: опасности, подстерегающие чужака на ночных улицах, шайки головорезов, непотребные дома и притоны для курильщиков опиума. Но он посмотрел на Джинна, с тоской глядящего в окно на убегающие в бесконечность крыши, представил, каким слабым и несвободным тот кажется самому себе, и только вздохнул:

– Пожалуйста, будь осторожен.

По сравнению с удушающей теснотой в спальне Арбели, мастерская казалась почти просторной. Оказавшись в одиночестве, Джинн сел за стол, отмерил нужное количество олова и канифоли. С оловом приходилось обращаться особенно осторожно: если он слишком долго держал его в руках, оно просто таяло. Арбели терпеливо обучал его пайке, но, когда за дело брался Джинн, олово просто стекало со шва каскадом мелких капель. После нескольких попыток у него начинало получаться, но терпение для этого требовалось бесконечное. Насколько проще было бы просто загладить припой пальцем, но как раз этого делать и не следовало.

Больше всего раздражало то, что приходилось постоянно обуздывать единственный сохранившийся у него дар. Никогда раньше он не задумывался о способностях, которыми владел, пребывая в своем истинном облике. Если бы он мог предвидеть, что когда-нибудь лишится их, то, вместо того чтобы гоняться за караванами, проводил бы все время, исследуя себя. Взять хотя бы умение проникать в чужие сны, которым он, кажется, почти не пользовался.

Этой способностью, как и многими другими, разные кланы джиннов были наделены в разной степени. Примитивные гули или ифриты целиком овладевали телом человека, делая это из озорства, злобы или мелочной мести. Одержимый джинном человек на время превращался в беспомощную куклу и оставался таким до тех пор, пока джинну не надоедала эта жестокая игра. Жертве мог быть нанесен непоправимый вред, а иногда она погибала, не справившись с шоком. Случалось, что джинн застревал в чужом сознании и уже не мог самостоятельно выбраться, что кончалось безумием для него и для жертвы. Человек мог считать себя счастливчиком, если в таком случае рядом оказывался опытный шаман или волшебник, умеющий изгонять бесов. Однажды Джинну довелось видеть своего младшего собрата, перенесшего подобную операцию. Обгоревшее, искореженное тело дергалось между тлеющими ветвями чахлого деревца, внушая одновременно отвращение и жалость. С тех пор Джинн всегда старался подальше облетать это место.

Дар самого Джинна был куда тоньше, и ему не требовалось полностью овладевать душой и телом жертвы. Находясь в своем истинном облике, он мог безболезненно проникать в чужое сознание и наблюдать его изнутри, не будучи замеченным. Правда, это было возможно, лишь когда объект его изучения находился в царстве сна и не мог противиться вторжению. Всего несколько раз Джинн испытывал эту свою способность, и только на животных. Так он узнал, что сны змей состоят из вибраций и запахов; их длинные тела плотно прижаты к земле, а языки то и дело высовываются, пробуя воздух вокруг. Шакалы в своих желтых, красных и охряных снах заново переживают дневную охоту, отчего дергаются их лапы и щелкают челюсти. Проведя несколько таких опытов, Джинн решил больше не экспериментировать: все это было забавно, но потом он какое-то время чувствовал себя растерянным, сбитым с толку и не без труда возвращался к подлинному себе.

И никогда он не пытался проникнуть в сны человека. Ходили слухи, что они опасны и полны меняющихся зыбких картин, что в них легко заблудиться и застрять навсегда. Волшебники, предостерегали старшие, могут намеренно заманить джинна в лабиринт грез, там запутать и превратить в раба. Безумием было бы даже думать об этом, твердили они. Джинн был уверен, что старики, как всегда, преувеличивают опасность, но предпочитал не рисковать, даже когда в конце дневного пути все караванщики засыпали мертвым сном.

Жалел ли он об этом сейчас, когда лишился способности заглядывать в чужие сны? Возможно, но вряд ли он многое потерял. В конце концов, размышлял он, отмеряя очередную порцию олова, теперь он проводит в человеческом обществе так много времени, что и без снов знает о них вполне достаточно.

* * *

Весенние дожди прошли, щедро напоив склоны песчаных холмов в Сирийской пустыне. Скалы, долины и даже колючки покрылись нежной россыпью белых и желтых бутонов.

Джинн проплывал над своей долиной, любуясь этой новой красотой. Дожди смыли пыль с его дворца, и тот весь сверкал, как драгоценность. И он собирался оставить все это, ради того чтобы вернуться к другим джиннам? Зачем? Здесь его место, его дворец и его долина, теплое весеннее солнце и первые цветы.

Но мысль о новой встрече с людьми уже овладевала его сознанием. Он знал, что неподалеку от дворца находится небольшая стоянка бедуинов. Он не раз замечал их костры, стада овец и людей верхом на лошадях, но пока предпочитал не приближаться. Сейчас ему захотелось узнать, чем эти люди отличаются от тех, что странствуют с караванами. Возможно, ему стоит, оставаясь на месте, понаблюдать за их жизнью. Но стоит ли ограничивать себя наблюдением со стороны, когда ему доступно и более интимное проникновение?

Какое-то движение внизу привлекло его внимание. Словно в ответ на его мысли на гребне холма показалась юная девушка-бедуинка. Она пасла небольшое стадо коз, и все ее движения, как и этот солнечный день, были полны свежей весенней энергией.

Повинуясь внезапному импульсу, Джинн опустился на парапет своего дворца и прикоснулся рукой к голубоватому стеклу.

Девушка на вершине холма вдруг замерла, увидев прямо перед собой сверкающее чудо.

Потом она развернулась и, гоня перед собой коз, со всех ног припустилась к дому. Джинн улыбнулся и задумался о том, какие сны могут сниться столь юному существу.

4

Шли дни, недели, и постепенно Голем и равви Мейер учились жить рядом друг с другом.

Им приходилось нелегко. Комнаты в квартире были маленькими и тесными, а сам равви уже давно привык к одиночеству. Конечно, ему и раньше приходилось жить бок о бок с другими людьми, а едва приехав в Америку, он делил жилье с семьей из пяти человек. Но тогда он был моложе и легче приспосабливался. А за последние годы одиночество превратилось в единственную роскошь, которую равви мог себе позволить.

Как он и предвидел, его дискомфорт не остался тайной для Голема. Вскоре у нее появилась привычка располагаться в комнате как можно дальше от него, словно, оставаясь на месте, она пыталась стать невидимой. Наконец он усадил ее и объяснил, что она не должна прятаться только потому, что он находится в комнате.

– Но ведь вы хотите, чтобы меня тут не было.

– Да, хочу, но против своей воли. Моя лучшая часть знает, что ты можешь сидеть или стоять где хочешь. Тебе надо научиться вести себя в соответствии с тем, что люди говорят или делают, а не прислушиваться к тому, что они чувствуют или чего боятся. У тебя есть дар заглядывать в чужие души, и ты можешь увидеть в них множество некрасивых и неприятных вещей, куда худших, чем мое нежелание находиться с тобой в одной комнате. Будь к этому готова и научись не обращать на них внимания.

Она слушала его, кивала, но ей было трудно – куда труднее, чем равви мог предположить. Находиться с ним в одной комнате, зная, что ее присутствие мешает ему, равнялось постоянной пытке. Инстинкт, приказывающий ей быть полезной, гнал ее прочь, а игнорировать его было так же невозможно, как оставаться неподвижной, когда прямо на тебя мчится трамвай. Она начинала суетиться, дергаться, ломать то, что случайно попадалось под руку: ручка шкафа оставалась у нее в руке, подол платья, зацепившись за угол, с треском отрывался. Она пугалась, начинала многословно извиняться, равви уверял ее, что все это пустяки, но она чувствовала его раздражение, и от этого ей становилось еще хуже.

– Хорошо бы вы разрешили мне что-нибудь делать, – попросила она однажды.

Вскоре равви осознал свою ошибку. С самыми добрыми намерениями он выбрал для нее худший из всех возможных вариантов – полную праздность. Осознав это, он быстро сдался и разрешил ей заниматься уборкой, что раньше всегда делал сам.

Жизнь в квартире немедленно изменилась. Теперь у женщины появилась цель, и она могла посвятить себя ей, забыв про досадные помехи. Каждое утро она мыла оставшуюся после завтрака посуду, потом бралась за тряпку и начинала отскребать с плиты очередной слой грязи, скопившейся за много лет, прошедших после смерти супруги равви. Потом она застилала его постель, туго натягивая простыню на продавленный старый матрас. Потом стирала в кухонной раковине все скопившееся грязное белье, не считая нижнего, к которому он не разрешал ей прикасаться. Развешивала выстиранные вещи над плитой, а те, что уже высохли, снимала, гладила и складывала в шкаф.

– Мне теперь все время кажется, что я тебя использую, – жаловался равви, наблюдая, как она ставит в буфет чистые тарелки. – А мои ученики могут подумать, что я нанял служанку.

– Но мне нравится эта работа. Теперь мне гораздо спокойнее. И я хоть как-то могу отплатить вам за вашу доброту.

– Я не рассчитывал ни на какую плату, когда пригласил тебя сюда.

– Но мне так хочется, – упрямо твердила она, вытирая стол.

В конце концов равви смирился, подчиняясь неизбежному, а также привыкнув к неиссякаемому запасу отглаженных брюк и сорочек.

Друг с другом они старались говорить как можно тише. В доме всегда стоял шум, не смолкающий даже ночью, но стены были тонкими, и соседи раввина непременно обратили бы внимание на женский голос в его квартире. К счастью, у Голема не было нужды посещать общую уборную в конце коридора. Мылась она на кухне раз в день. Раввин в это время сидел у себя в спальне или за столом в гостиной, погруженный в занятия или молитву. Тяжелее всего было, когда к равви приходили ученики. За несколько минут до назначенного времени женщина отправлялась в спальню и забиралась под кровать. Потом раздавался стук в дверь, звук переставляемых в гостиной стульев, и голос учителя спрашивал: «Ну что, выучил ты свой урок?»

Под кроватью было очень тесно. Матрас давно провис, и пружины едва не задевали ее по носу. Лежать в таких условиях неподвижно было мучительно. Она изо всех сил старалась расслабиться, но скоро руки и ноги начинали подергиваться. А в голову тем временем беспрепятственно лезла целая армия нужд, упований и желаний разных людей: раввина и мальчика, которые оба только и мечтали, чтобы стрелки часов двигались быстрее, женщины из комнаты внизу, у которой непрерывно и мучительно болела нога, троих детей из соседней квартиры, каждый из которых хотел непременно играть с игрушкой, доставшейся другому, а кроме того, чаяния и надежды остальных, более дальних соседей, населявших многоквартирный дом, похожий на маленький город. Весь этот поток словно устремлялся в одно место, центром которого была она.

Чтобы заглушить этот непрерывный шум, равви советовал ей сосредоточиться на других чувствах, и она прижимала ухо к полу, слушая, как булькает в трубах вода, как матери на идише ругают непослушных детей, как грохочут на кухнях кастрюли и сковородки и стрекочут швейные машинки. А поверх всего этого раздавались глухое бормотание раввина и срывающийся молодой голос мальчика, читающего Тору. Иногда от скуки она начинала повторять слова вслед за ними.

По ночам ей тоже приходилось трудно. Равви ложился в десять и вставал в шесть, и целых восемь часов она была предоставлена сама себе и чужим сонным путаным мыслям. Чтобы время бежало быстрее, равви предложил ей читать, и однажды она наугад вытащила книгу с полки:

…Приготовленную пищу можно ставить на плиту, топившуюся соломой или бурьяном. Если же плита топилась маковым жмыхом или дровами, пищу на нее ставить нельзя, пока угли не покроются пеплом или не будут выгребены. Последователи Шамая утверждают, что можно снимать пищу с плиты, но нельзя ставить ее обратно. Последователи Гилеля разрешают и это.

Тогда наставник спрашивает: «Означает ли выражение „нельзя ставить“, что пищу „нельзя возвращать“, но если ее и не снимали, то можно ли оставить ее на плите?»