Терапевт

Все это несущественно. Необходимо уметь отличать важное от всего прочего. Если запоминать все, труднее восстановить в памяти важное, то, что помнить нужно.

* * *

Из окна ванной мне видно, что по дорожке к гаражу, над которым устроен мой кабинет, идет первый на этот день пациент. При ходьбе Вера чуть склоняет голову вперед; благодаря этому ее легко узнать по походке, типичной для девушки-подростка, еще не вполне комфортно ощущающей себя во взрослом теле. Если спросить ее об этом, она, конечно, ответила бы, что считает себя вполне взрослой. Я вбираю воздух животом и слежу за ней взглядом, пока она не скрывается за дверью. До выходных осталось всего три пациента. Я чувствую себя измотанной, хотя только что встала.

Балансируя на одном из поддонов на полу ванной – Сигурд притащил их с одной из строек, которые инспектировал, – чищу зубы. Раковина досталась нам от старого дедушки Торпа, как и душевая кабина, а это значит, что ее установили до 1970 года, и с тех пор если кто и пытался ее модернизировать, так только старый Торп собственноручно. В душе отдельный кран для холодной воды и отдельный – для горячей, и когда я смотрю на них, то так и вижу, как старый Торп крутит их искореженными артритом руками. Дедушка Сигурда не верил в земные блага. Он считал неизбежным воцарение в Норвегии коммунизма. Должно быть, он был разочарован, что на это потребуется так много времени; он-то ждал этого с пятидесятых годов. Когда старый Торп в конце концов испустил последний вздох в своем командном пункте на чердакe, его убеждения оставались столь же незыблемыми. Этому не помешал ни распад Советского Союза, ни экономический подъем Китая, но, надо думать, и этому тертому калачу взгрустнулось, когда его здоровье стало сдавать параллельно с тем, как коммунистические государства мира прогибались перед идеалами капитализма. Золотые дни его жизни пришлись на период холодной войны, и он ощутимо гордился, рассказывая всем своим гостям (главным образом это были мать Сигурда или мы с Сигурдом), что в семидесятые годы служба безопасности завела на него дело. Но вот в прошлом году всему этому пришел конец, и всё, что осталось от старика, – это памятные вещицы (старые печки и краны) да командный пункт с бесконечными полками, забитыми чтивом – журналами для членов компартии и Рабочей коммунистической партии (марксисты-ленинисты), с полотнищами карт, на которых чертежными кнопками были помечены стратегически важные, по мнению старика, цели, и с допотопным ржавым револьвером, якобы принадлежавшим участнику русской революции. Торп раздобыл его в семидесятые годы для самообороны – или для того, чтобы у службы безопасности были основания приглядывать за его телодвижениями.

Смерть старого Торпа дала нам с Сигурдом возможность исполнить мечту о собственном жилье. В пятидесятые годы район столицы Нурберг ничем не выделялся, но с годами его привлекательность возросла, и в 2014 году молодой и исполненной надежд пары вроде нас невозможно было наскрести достаточно средств, чтобы поселиться здесь. Навестив старикана и торопясь к станции метро, мы могли повздыхать – мол, посмотри только, какой вид, и до пригородной зоны рукой подать, и до центра на метро всего ничего, и море отсюда видно… А что еще скажешь. Нам светила в лучшем случае квартирка в таунхаусе в спальном районе, без близости к чему-либо и без вида на что-либо. Но через два дня после того как обнаружили тело старика, констатировали смерть и отправили в похоронное бюро для дальнейших приготовлений, Сигурду позвонила его мать и сказала:

– Послушай-ка, вам ведь дедушкин дом на Конгле-вейен прекрасно подошел бы?

У Маргрете нет ни братьев, ни сестер, она живет в современном отдельном доме на Рёа. Брат Сигурда Харальд живет в Сан-Диего, ему дом в Осло не нужен. На Харальда зарегистрирована дача покойного отца Сигурда в Крукскугe, и тот обещал не продавать ее, пока мать не состарится настолько, чтобы поселиться там; зато когда в будущем придется продавать дом Маргрете, деньги достанутся ему. Дом старого Торпа перевели на нас.

Со смертью старого Торпа неприятно было еще то, что прошло почти три недели, прежде чем его нашли. В смысле он испустил дух в своем командном пункте на чердакe, прямо над спальней, где теперь спим мы с Сигурдом; сидел там с термосом кофе и изучал лист карты тех времен, когда Германия еще разделялась на Восточную и Западную. Умер, вероятно, из-за остановки сердца. Ничего неожиданного, все же ему было почти девяносто. Особо общительным он тоже никогда не был, заходили к нему только близкие родственники. Когда это случилось, Маргрете находилась в одном из своих двухмесячных путешествий по теплым краям, так что мы с Сигурдом взяли на себя обязанность раз в неделю навещать старика и проверять, всё ли в порядке. Но мы люди занятые, у нас работа, у нас своя жизнь, и мы пропустили недельку там, недельку тут, а потом заявились к нему с двухнедельной задержкой, и как только Сигурд повернул ключ в двери, нас обволокла тишина.

– Дедушка? – крикнул Сигурд.

Я помню, мы переглянулись со смущенной улыбкой, чувствуя себя немного виноватыми в том, что старый коммунист так долго пробыл в одиночестве, и когда я теперь представляю себе улыбку Сигурда, то вижу, как напряжены были его губы, будто он закрепил их уголки булавками, чтобы удержать ее. Меня подмывало сказать, что мы уже всё поняли, но это слишком пафосно. Или, может, ожидать нехорошего заставляло нас чувство вины…

– Дедушка?

Нашла его я. Он лежал, уткнувшись лицом в карту. Кожа у него посерела и покоробилась, как пересохшая перчатка, и стала такой же неживой: с синюшными пятнами, проступающими на теле залежавшихся мертвецов. Это зрелище я предпочла бы стереть из памяти. Желтые ногти будто вот-вот отвалятся. Под мертвой пергаментной кожей на затылке выпирают костяшки, того и гляди вылезут наружу. Тяжелый затхлый дух мяса, превращающегося в компост. С тех пор я почти не захожу на командный пост. Может быть, эта история и подтолкнула Маргрете предложить дом нам…

Мы хотели сразу же заняться ремонтом, соскрести старика со стен, очистить дом от его присутствия, наложить свой отпечаток. Сигурд тотчас засел за чертежи, я прикидывала бюджет. Наша вновь обретенная экономическая свобода развязала нам руки. Бывшие однокурсники Сигурда решили открыть собственное архитектурное бюро и предложили ему сотрудничество. Теперь нам не нужно было тратить деньги на коммунальные услуги или оплату жилищного кредита, а деньги от продажи нашей квартирки ушли на то, чтобы оплатить долю Сигурда в общем бизнесе. Мне не нравилась работа в службе психического здоровья молодежи. Теперь у нас появилось место, где я могла устроить собственную приемную. Этот дом знаменовал начало новой эпохи. За четыре дня до переезда мы отправились в мэрию Осло и зарегистрировали брак. Потом вместе с моей сестрой и двумя лучшими друзьями Сигурда и их девушками съели по «Наполеону» в кондитерской Халворсена. Это ничего не меняло: мы остались теми же людьми, но нам хотелось навести порядок в отношениях. Первую ночь в собственном доме мы провели на надувном матрасе в гостиной. Чокнулись просекко и сказали друг другу: «Все только начинается».

Но оказалось, что отделаться от старого Торпа труднее, чем мы себе представляли. Ремонт затянулся. Как и период подготовки наших рабочих мест к деятельности как таковой. В особенности Сигурду приходилось часто задерживаться на работе допоздна, а чтобы привести жилье в порядок, без него, с его знаниями и умелыми руками, было не обойтись. Мы взялись за ремонт, исполненные энтузиазма и самонадеянности. Пластами срывали обои, сбили старый кафель в ванной. Кое-что удалось успеть: встроить новую кухонную мебель, оборудовать над гаражом кабинет для меня. Но тут наш энтузиазм поиссяк. У Сигурда появилось больше клиентов, приходилось оставаться на работе еще дольше. Он не поднимал головы от чертежной доски. Настала зима, стало холодно и темно, и у нас кончились силы. Отработав целый день, мы были не в состоянии ни красить, ни тащиться в строительный супермаркет за головками для душа или кранами, за кафелем или краской. Мы больше не смешивали грунтовку, не сдирали обои со стен, а плюхались на старый диван, привезенный из Турсхова, и пялились в телевизор. Сигурд часто возвращался домой к ночи, ссутулившийся, с болтающимся за плечом тубусом.

Дождемся лета, говорили мы. Потратим летний отпуск на ремонт. До лета три месяца с лишним, а я, боюсь, надежду потеряла. Опять что-нибудь помешает. Мы скажем – дождемся осени, а там нагрянут холода, наступит еще одна долгая зима, и я так и буду босиком скакать на застывших и негнущихся, как мерзлые поленья, ногах по поддонам в ванной.

* * *

Я принимаю пациентов в кабинете над гаражом. Там у меня крохотная комната ожидания, в которой помещаются подставка для обуви, жидкий стул и столик с газетами и журналами; дверь отсюда ведет в мой кабинет. Вера уже ждет меня, сидя на стуле. На коленях у нее лежит журнал, но, сдается мне, она не прочитала ни строчки. Я вхожу, и Вера поднимает на меня глаза.

– Привет, доктор, – говорит она.

От нее веет утренней свежестью, опрятностью.

– Привет. Подожди немного, я сейчас… Я тебя вызову.

– Ладно, – согласно откликается Вера, изогнув брови так, что те придают ее лицу выражение, чаще всего мною на этом лице читающееся: легкий налет иронии, которую она вкладывает чуть ли не во все свои высказывания.

Прохожу в кабинет и закрываю за собой дверь, чтобы за мной внутрь не проник Верин взгляд и не окрасил собой все мои действия.

Планировка кабинета Сигурду удалась. Площадь его невелика, и из-за скошенного потолка ее правильное использование стало альфой и омегой пространственного решения. Одну сплошную торцевую стену, обращенную в сторону ведущей к дому дороги, Сигурд сделал целиком стеклянной. Рядом стоят мои кресла, два замечательных кресла дизайна Арне Якобсена, а между ними – стол. Здесь, в самом светлом месте комнаты, сидим мы с моими пациентами. В крыше над креслами Сигурд установил чердачное окно, так что свет падает и оттуда, а пара простых потолочных светильников делает этот уголок уютным и зовущим, даже когда бушуют осенние бури или стоят темные, холодные зимние дни. Возле другой торцевой стены, отделяющей мой кабинет от комнаты ожидания, он поставил небольшой белый письменный стол. По обеим сторонам двери навесил книжные полки на всю высоту стены, так что у меня достаточно места для всех моих книг и папок. Торцевая стена и пол отделаны светлым деревом, остальные стены выкрашены в белый цвет, и все вместе имеет современный, такой жизнерадостный и приветливый вид. Там, где наклонный потолок у продольных стен опускается близко к полу, я поставила горшки с растениями, и хотя, честно говоря, ухаживать за ними непросто, потому что, когда я выключаю рефлектор по окончании рабочего дня, здесь быстро становится холодно, они тоже способствуют созданию приветливой атмосферы. Комната говорит: здесь легко дышится. Здесь можно быть самим собой. Сказанного тобой здесь никто не осудит, не осмеёт и не разболтает. Именно такой кабинет, располагающий к общению, я и хотела. Такой и получила. Сигурд постарался.

Но сейчас за дверью сидит и ждет вызова Вера, и в горле у меня растет удушающая усталость. Мне не хочется приглашать ее войти. Я подсаживаюсь к письменному столу и включаю компьютер, чтобы прочитать в ее медицинской карте записи за прошлый раз, хотя, строго говоря, этого не требуется: я помню, о чем мы говорили во время последней встречи. Тяну время, стараясь отдалить момент, когда придется ее вызвать. Почему я это делаю, не знаю, просто не хочу об этом задумываться. Терапевту небезразличны его пациенты, и Вера мне небезразлична, но из песни слова не выкинешь – с ней работать тяжело.

Сложности в отношениях с родителями, гласят записи с прежнего сеанса, сложности в отношениях с партнером. Все Верины проблемы из области отношений. Она начала ходить ко мне сразу после Рождества. Причиной указала депрессивную реакцию. Уровень ее умственного развития значительно выше среднего – можно даже сказать, она очень одаренная, – и на нее всё наводит скуку. Мне так всё надоело, – сказала Вера на нашей первой встрече, когда я попросила рассказать, зачем она ко мне пришла; ну вот будто ничто не имеет значения. Ее партнер, как выяснилось, женатый мужчина. Ее родители – ученые, они работают над доказательством математической теоремы, в которой что-то понимает всего горстка людей во всем мире; они вечно на работе, часто в отъезде. Другие дети ее родителей уже взрослые и давно выпорхнули из семейного гнезда, и Вера, более умудренная, чем ожидалось в ее восемнадцатилетнем возрасте, говорит, что их семья уже была полной ко времени ее появления на свет. Родители не собирались заводить еще детей. Она появилась на свет по недосмотру.

Тут есть над чем задуматься. Но дело не в этом. В жизни Веры проглядывает что-то болезненное. Но работая с ней, будто вязнешь в материале.

Я проверяю электронную почту, оттягивая момент, когда придется ее позвать. Одна реклама, ничего мне лично. Вдруг накатывает желание позвонить Сигурду. Это, конечно, просто блажь, времени без пяти девять, наверное, они с ребятами всё еще едут в машине… Я вздыхаю. Три пациента, а после них выходные. Одна весь вечер. В воскресенье обед у сестры, больше никаких планов. Может быть, схожу в спортзал.

– Готовы, доктор? – спрашивает Вера, когда я выглядываю за дверь и приглашаю ее войти.

Эту ерунду с «доктором» она затеяла во время нашей второй встречи. Спросила меня, какая разница между психологом и психиатром; я объяснила, что я психолог, не врач, что мое образование заключалось в изучении функционирования человека в целом, а не только патологий, но она прицепилась к первому тезису и сказала: «Так вы тогда не настоящий доктор?» Как ни досадно, но меня это задело, разбередив комплекс неполноценности, о существовании которого я и не подозревала. Я с некоторым вызовом парировала, что не хуже любого врача разбираюсь в том, что происходит у людей в голове. В ответ на это Вера рассмеялась и сказала: «Ладно, буду обращаться к вам „доктор“». Меня всегда несколько коробит, когда она произносит это слово. В горле начинает першить от ощущения, что я слишком раскрылась перед ней. Время от времени я задаюсь вопросом, понимает ли она, что мне это неприятно; не проявление ли это склонности к пассивной агрессии с ее стороны? Но, похоже, она вполне прямодушна, просто шутит так.

Пропускаю ее в кабинет впереди себя. Ростом Вера чуть выше среднего, бедра у нее прямые. Кисти рук великоваты, маятниками свисают по бокам. Я поглядываю на нее и задаю себе вопрос, который женщины всегда задают, встречаясь с другими женщинами: она красива?

Да, вполне мила. Молода. Но в то же время какая-то несуразная: это маленькое круглое личико, это длинное тело…

– Вот, – говорит Вера, усаживаясь, – я опять поссорилась с мамой и папой. И с Ларсом.

– Ага, – говорю я, поудобнее устраиваясь на стуле, – расскажи.

Она рассказывает, а через окошко в потолке падают лучи восходящего солнца, и в их свете ее волосы, все сотни курчавых волосков, выбившихся из ее вообще-то такой аккуратной прически, походят на нимб. У всех девушек есть такие непослушные прядки, думаю я. У меня самой их полно, больше, чем у Веры.

Механизм явления, о котором она мне рассказывает, очевиден. Вера чувствует себя отверженной родителями, у которых так много важных дел, что на нее времени не остается. Поскольку ей не удается объяснить им, почему она чувствует себя обиженной, выяснения отношений ни к чему хорошему не приводят, и Вера, чувствуя себя после этого еще более отверженной, звонит партнеру и ввязывается в новую ссору. По окончании телефонного разговора женатый возлюбленный, что бы ни произошло, отправляется домой к жене, так что нет никаких сомнений в том, что в затеянной ею же ссоре отвергнутой останется она, и так Вера переносит тягостное чувство того, что родителям она не очень-то и нужна, на отношения с партнером, на которые она все же может сама влиять. Где-нибудь через полчаса после начала приема я делюсь этим наблюдением с ней.

– Ну я не знаю, – говорит Вера, наморщив нос. – Это как, не слишком простое объяснение? Какое-то немножко фрейдистское, нет?

– Следует ли понимать тебя в том смысле, что ты не согласна с этим?

Она переводит глаза на книжную полку, как бы прикидывая, верно ли мое толкование. Пальцами перебирает браслет на запястье, тонкий серебряный браслет с одинокой жемчужиной; вертит эту жемчужину между указательным и большим пальцем. Это украшение слишком взрослое для нее, думается мне. Девушки, которые ходят сюда, часто носят побрякушки с буквами, украшают себя словами типа LOVE, или TRUST, или ETERNITY[1 - Любовь, доверие, вечность (англ.).]. Этот браслет могла бы носить взрослая женщина.

– Не знаю. Надеюсь, что нет. Я вообще-то не думаю, что позвонила Ларсу, потому что мне хотелось почувствовать себя несчастной. Думаю, мне было плохо, и хотелось почувствовать себя лучше.

– Понятно, – говорю я. – А в результате ты почувствовала себя еще хуже, чем раньше.

– Да, – тяжело вздохнув, поизносит Вера. – Так что, можно сказать, я выбрала неверную стратегию.

– А как ты думаешь, какая стратегия была бы правильной?

– Чтобы почувствовать себя лучше? Не знаю. Мне всегда приходят в голову только неправильные стратегии.

– Например?

– Самоповреждение, – говорит Вера. – Это же вроде классический пример? В моем классе одна девочка так делает. Еще и блог ведет об этом, фотографирует шрамы и выкладывает фото, полный бред… Но это не мой стиль. Если, конечно, не считать самоповреждением отношения с Ларсом.

Последнее высказывание приглашает продолжить этот ход мыслей, но я не клюю на это. Ей хочется поговорить о любимом, обсудить с кем-нибудь эти отношения, а довериться больше некому; но плохо ей, собственно, не из-за этого. Я вижу возлюбленного как симптом, в то время как причина депрессии коренится глубже, в том, о чем Вера говорить не хочет. Надо добраться до этого. Мое тело еще не до конца проснулось, я едва сдерживаю желание потянуться, сидя в кресле. Мне видно, как рассеивается туман за спиной Веры. Погода сегодня обещает быть хорошей.

– Ты расстроилась из-за ссоры с родителями, – говорю я. – Тебе хотелось поправить настроение, и ты выбрала, конечно, не самоповреждение или тому подобную глупость, но что-то, что могло бы тебе помочь, а именно поддержку со стороны другого человека. Проблема лишь в том, что ты выбрала человека, который тебя отвергнет, и ты это знала. Я вот что думаю: а если бы ты попробовала обратиться к кому-нибудь еще?

– Это к кому же?

– Не знаю. К кому-нибудь, на кого можешь положиться. К подруге, например…

– К подруге, – мрачно произносит она.