То, что скрыто

– Эллисон… – говорит она, и мне кажется, будто я различаю в ее голосе радостные нотки.

Больше мне ничего не нужно. Миг – и я рядом с ней, обнимаю ее худые плечи. От нее пахнет ее духами «Ландыш» и землей.

– Как папа? – спрашиваю я сквозь слезы. – Он выздоровеет?

Мама качает головой из стороны в сторону.

– Не знаю, – жалобно отвечает она. – Мне ничего не говорят! – Она смотрит вниз, на свои руки. Ее когда-то длинные, тонкие пальцы сморщились и начали утолщаться у костяшек. – Он еще в операционной.

– Пойду спрошу, – говорю я. – Может, уже что-то известно. Кто-нибудь известил Бринн, бабушку? Как ты? Ты поела?

Мама качает головой и смотрит на свои ноги.

– Забыла переобуться. – Подбородок у нее дрожит; она прикрывает глаза рукой и плачет. – Он – все, что у меня есть! – сквозь слезы говорит она. – Кроме него, у меня никого не осталось!

Чарм

В глубине души она всегда понимала, что не сумеет выходить его. и все-таки решение далось ей с огромным трудом. Чарм была уверена, что малыш улыбался ей, хотя в книге о воспитании детей, которую она отыскала в библиотеке, говорилось, что до шести недель новорожденные не умеют по-настоящему улыбаться. Но Чарм готова поклясться, что, когда малыш размахивал крошечными кулачками в воздухе, он на миг по-настоящему улыбнулся ей. Все они с самого начала понимали, что проведут вместе совсем немного времени. Вот почему Чарм и Гас даже не пытались придумать ребенку имя. Гас звал его просто «малыш» или «приятель», а Чарм шептала всякие ласкательные имена, в основном имеющие отношение к чему-то сладкому и вкусному. Она называла его Пирожком, Пончиком, Яблочком и так далее. Малыш смотрел на Чарм своими странными мудрыми глазками, как будто спрашивал: «Я ведь здесь ненадолго, да? Пройдет еще какое-то время, и меня здесь не будет». Сердце у Чарм сжималось, и она уже не могла справиться с рыданиями. Ее слезы стекали на комбинезончик малыша; он просыпался и тоже начинал хныкать, и Чарм трудно было сказать, где его слезы, а где ее.

Она очень вымоталась из-за бессонных ночей и из-за того, что малыша приходилось скрывать от всех. Кроме того, Гасу с каждым днем становилось все хуже. По ночам Чарм вскакивала, то услышав голодный плач младенца, то надсадный кашель Гаса. Чарм просто не выдерживала больше. Заботиться о них обоих – о младенце и о больном – было свыше ее сил. Гас понимал ее, как никто другой. Он не задавал лишних вопросов, не осуждал, а с малышом обращался так, словно он всегда жил с ними, был членом семьи. Гас стал для Чарм настоящим отцом, а другого она и не знала. Малыш едва успел вступить в жизнь, а Гас уже оставил в ней глубокий след. Он умирал. Чарм предстояло сделать выбор между тем, чей путь только начинался, и тем, чей путь близился к завершению.

Однажды среди ночи Чарм наконец решилась. До этого она долго носила малыша по гостиной на руках, но он никак не желал успокаиваться и засыпать. Сама она впала почти в бессознательное состояние. Споткнувшись, она налетела на стол и уронила ребенка. Широко раскрыв глазки, он смотрел на нее с пола, разевая ротик, как рыбка, вытащенная из воды. Он как будто говорил Чарм то, что она уже и так знала.

Будить Гаса она не стала. Быстро собрала все вещички малыша, уложила его в корзину и повезла на тот берег Друида, в пожарное депо на Оук-стрит. Депо находилось уже в Линден-Фоллс. Раньше именно там работал Гас. Чарм уговаривала себя: раз там работал Гас, значит, там хорошее место. Там малышу не дадут пропасть.

Она вынула его из бельевой корзины, которую поставила на пол рядом с собой, и крепко прижала его к груди. Он наплакался и заснул, и его маленькие пальчики, сжатые в кулачки под подбородком, напоминали розовые цветочные лепестки. Чарм невероятно тяжело было сделать то, что она задумала. Предстояло отдать единственное живое существо, которое полюбило ее с первого взгляда, ничего от нее не требуя. Она осторожно уложила его назад, в корзину, и понесла к пожарному депо, все время озираясь по сторонам – не видит ли кто. Ей повезло; в беззвездную, теплую ночь на улице не было ни души. Она поцеловала малыша в нежную щечку, прошептала: «Будь счастлив!» – и осторожно поставила корзину под дверь. На сердце стало тяжело; она вспомнила, как в детстве играла с подружками в «динь-дон-беги», нажала кнопку звонка рядом со входом и убежала.

Бринн

Едва войдя, я слышу, как звонит телефон. Навстречу кидается Майло; он обнюхивает мои карманы, где я всегда ношу угощение. Кошки, Люси и Лит, трутся о мои ноги, мяукая от голода.

– Подождите минутку, ребята, – говорю я. Телефон все звонит, и я кричу: – Бабушка! Бабушка! Телефон!

Делая вид, будто не слышу, я достаю из кухонного шкафчика две жестянки с кошачьим кормом. Слышу усиленный громкоговорителем бабушкин голос: «Сейчас мы не можем подойти. Пожалуйста, назовите свое имя и номер телефона, и мы вам перезвоним». После звукового сигнала я слышу голос Эллисон. Я раздраженно швыряю кошачьи консервы на рабочий стол; они катятся к краю и падают. Я иду к лестнице. Не желаю слушать ее сообщение! Почему она не может оставить меня в покое?

Ее голос настигает меня на ступеньках, и я застываю.

– Бринн, прошу тебя, ответь, пожалуйста, подойди к телефону! – Я трясу головой и продолжаю подниматься на второй этаж. – Бринн! Речь идет о папе! – умоляет она. Я останавливаюсь. – Папа в больнице. Мама на себя не похожа. Не знаю, что мне делать. Нам с тобой обязательно нужно поговорить… Пожалуйста! – Эллисон горько плачет, и я подхожу к телефону. – Бринн, ты нужна мне! – жалобно молит она.

Я стараюсь не слишком часто вспоминать ту ночь. Но тогда, единственный раз за всю жизнь, сестра просила меня о помощи. Ее мольба крепко засела у меня в голове; я думаю о ней по ночам, когда не могу заснуть. В ту ночь моя сестра нуждалась во мне. Раньше, до того, все было наоборот. Сестра нужна была мне больше, чем я ей. Она спасала меня от соседских хулиганов, от родителей, от учителей. И от меня самой. Правда, она никогда, ни разу не позволяла мне об этом забыть. Только в раннем детстве она помогала мне охотно, по доброй воле. А потом… Эллисон, конечно, помогала, но при этом всегда закатывала глаза, преувеличенно громко вздыхала и качала головой. Ей вовсе не трудно было выручить меня из беды. Ей все давалось легко. Но чем старше мы становились и чем очевиднее делалась разница между нами, тем чаще она вынуждала меня почувствовать себя маленькой и ничтожной.

Эллисон пишет мне из тюрьмы письмо за письмом, в которых повторяет одно и то же. «Прости», – пишет она, как будто что-то можно исправить. Мне хочется спросить ее: «За что простить?» За то, что она много лет отмахивалась от меня, как от надоедливой мухи? За то, что заставила принимать роды? Хранить ее тайны? Я давно перестала вскрывать ее письма. Получив, нераспечатанными швыряю их в нижний ящик комода. Мне хочется спросить ее: «Больно, правда? Больно, когда тебе нужна помощь, и еще больнее, когда приходится унижаться, умолять». Прости, прости, прости… Раньше я то и дело просила прощения. За все. Но больше уже не прошу. Хватит!

Мне хочется спросить ее: «Кто из нас теперь то и дело просит прощения? Кто?»

Я протягиваю руку к телефону.

Чарм

Чарм не было рядом с Гасом, когда тот умер; она ненадолго вышла прогуляться. Денек выдался погожим, и ей захотелось хотя бы ненадолго выйти из дому. Перед тем как выйти, она заглянула к Гасу попрощаться – последнее время она всегда на всякий случай прощалась с ним, когда выходила из его комнаты. Она нагнулась, поцеловала отчима в щеку и, как всегда, прошептала:

– Пока!

Последние два дня Гас все время спит. Не открывает глаз, не заговаривает с ней. Чарм так хочется, чтобы Гас еще раз назвал ее «дочкой»! Ни разу ни один человек, в том числе мать, так ее не называл! Такое милое слово… Дочка. Такое славное. «Дочка» – как «точка». «Ты моя – и точка». В нем слышится что-то надежное.

Вернувшись с прогулки, она застает Гаса уже мертвым. Грудь у него неподвижна, глаза закрыты. Он обрел покой.

Чарм не может оставаться в доме Гаса в одиночку, и Джейн предлагает пожить несколько дней у нее, если Чарм не против. Тело увозят на катафалке. Чарм с удивлением смотрит вслед длинной черной машине, похожей на жука, которая медленно отползает от дома. Очень хочется запустить в нее туфлей. Сотрудник похоронного бюро оказался очень приятным человеком с тихим, спокойным голосом. Чарм кажется, что он не обидит Гаса. Похоронщик сказал, что Гас заранее прислал все распоряжения относительно похорон – сам выбрал гроб, заказал музыку и все остальное. Остается выбрать одежду для похорон… Какая разница, думает Чарм. Ведь снять с себя эту одежду он уже не сможет!

С выбором ей помогает Дорис из хосписа, приятная, услужливая женщина. Они вдвоем роются в шкафу Гаса. У отчима много брюк защитного цвета и клетчатых рубашек, которые в последнее время стали ему очень велики. В самом дальнем углу Дорис видит черный костюм в пластиковом чехле; он скромно висит на вешалке.

– Что скажешь? – спрашивает она, поднимая вешалку повыше.

– Не знаю. – Чарм смотрит на костюм с сомнением. – Гас в жизни не носил костюмов!

– Должно быть, он специально купил его, – говорит Дорис, снимая пластиковый чехол и сверяя размер. – По-моему, он ему придется как раз впору.

– Да, наверное. – Чарм пожимает плечами.

Вдруг на нее наваливается ужасная усталость. Глаза горят; ей хочется только одного – чтобы день поскорее закончился.

– Иди ложись, – говорит Дорис. – Отдохни.

– Ничего. Я посижу на улице и подожду Джейн.

Дорис обещает завезти костюм в похоронное бюро и уходит на кухню.

Чарм сидит на крыльце и ждет Джейн. Перебирая одежду Гаса, она думала о том, во что оденется сама. Чарм нечего надеть на похороны. У нее нет ни юбки, ни даже приличных черных брюк. Только больничная форма да джинсы. А на ноги – практичные туфли на толстой подошве, в которых удобно бегать по больнице, и старые кеды. Чарм опускает голову и смотрит на свои ноги. Кеды заляпаны грязью после прогулки, возле большого пальца дырочка. Нельзя идти на похороны Гаса в больничной форме или вытертых джинсах и футболке. От страха ей делается тошно; даже боль от потери Гаса временно притупляется. Ей плохо, но по-другому – как будто на голову надели целлофановый пакет, и она не может дышать. Чарм вскакивает и несется в дом, к Дорис. Та снимает белье с постели Гаса.

– В чем дело? – встревоженно спрашивает Дорис, видя, как слезы бегут по ее лицу.

– Что мне делать? – Чарм беспомощно разводит руками. – У меня ничего нет!

– Ах, Чарм! – Дорис бросает простыню и подходит к ней. Она обнимает ее своими мягкими, широкими руками. Чарм практически на целую голову выше Дорис, и ее слезы падают на тугие завитки на голове помощницы. – Все будет хорошо. Гас тебя любил. Он о тебе позаботился.

Чарм продолжает плакать, не понимая Дорис.

– Он умер!

– Чарм. – Дорис выпускает ее и, отступив на шаг, смотрит ей в лицо. – Гас все оставил тебе. Он мне сам сказал. И дом, и сбережения, и страховой полис. – Дорис снова обнимает ее, и Чарм становится легче. На миг ей почти кажется, что ее обнимает мама.

Они слышат стук в дверь – наверное, приехала Джейн.

– Я открою, – говорит Дорис, сама вытирая слезы. – А ты пока умойся и соберись.

Чарм входит в ванную, смежную со спальней Гаса, и включает холодную воду. Она смотрится в зеркало над раковиной, не в силах поверить тому, что ей только что сообщила Дорис. Лицо у нее в красных пятнах, глаза распухли от слез. Она умывается холодной водой, и ей становится легче. Открывает аптечку – тянет время. Чарм не хочет, чтобы Джейн видела ее такой; она всегда хвалила ее за смелость и силу. Пусть Джейн и дальше думает про нее хорошо.

В аптечке лежат бритвы, крем для бритья, зубная паста, ватные палочки, лекарства, которые выписывали Гасу, пластыри, кусачки для ногтей. А еще флакон одеколона, который она сама дарила отчиму на позапрошлое Рождество. Чарм осторожно берет флакон, отвинчивает крышку и вдыхает аромат Гаса, но не больного и умирающего, а того, которого она помнит. От Гаса всегда пахло этим одеколоном и еще его шампунем… На душе у нее становится легче. Вот что ей хочется запомнить, сохранить. Она завинчивает колпачок и прижимает флакон к груди. Идет было в гостиную, но потом возвращается в ванную и берет с полки шампунь Гаса – дешевый, непатентованный, пахнущий зеленым яблоком. Сжимая в руках два трофея, она идет навстречу Джейн. Она не знает, хватит ли у нее сил жить в этом доме.