Мой генерал Торрихос

Но потом, по мере того как тело и душа солдат разогревались, с их потом и жаром души вызревали другие слова, агрессивные и натурально политизированные в чисто народном стиле: «Без производства нет суверенитета! Без производства нет свободы. Да здравствует работа, свобода, революция!»

Однажды, когда я узнал генерала поближе, я поставил ему запись того песенного марша-речёвки. Он слушал, и в его глазах появились слёзы. «Это чьи же слова, кто их пел?» – спросил он. «Сержанта Санчеса из 6-го батальона», – ответил я. Он ничего не сказал, но на следующий день по дороге в аэропорт остановил машину у входа в казармы шестого батальона, вошёл в барак и спросил: «Кто здесь сержант Санчес?» После некоторой суеты сержанта нашли, и когда он предстал перед ним, генерал сказал: «Поздравляю Вас, сержант, у Вас очень хороший голос». И мы поехали дальше.

Такой была форма утверждения его мыслей и чувств среди солдат, которые поддерживали его и вдохновляли одновременно. С того дня генерал стал чаще говорить, например, о производстве. А ещё после этого случая всегда, когда я проходил мимо барака шестого батальона, солдаты предлагали мне пробежаться с ними, чтобы я записал их песни-речёвки для генерала. «Идите к нам, сержант, пробежимся вместе, сегодня мы придумали забавные словечки, пальчики оближешь», – говорили они.

Через несколько лет, не так давно, но когда генерала уже не было с нами, я участвовал в марше-пробежке с 5-м батальоном. И в речёвках мы называли его уже «мой генерал Омар». Тут есть некое лёгкое, но знаковое противоречие между официальным «мой генерал», принятым здесь, в военных кругах, и очень доверительным «Омар», что говорит об особом к нему отношении со стороны солдат.

И всё чаще они не называли его «Торрихос» или даже «генерал». А просто «Омар». Всё чаще звучало: «Омар говорил…», «как сказал Омар» и так далее… И имя, и мысли Омара, подобно одиноким или летящим широкими лентами птицам, как будто взлетали тогда над нашей колонной, а твёрдые удары наших солдатских бот о мостовую Форта Амадор, возвращённого от США Панаме, были подобны твёрдости и решимости политических решений, принятых им в отношении Зоны Канала. А в жизни я ни разу не назвал и не называл генерала по имени.

Никогда раньше я не думал ни с моральной, ни с политической точки зрения описывать мой опыт службы в Национальной гвардии рядом с генералом Торрихосом, как я это делаю сейчас. И делаю это без претензий на историческую правду. Или даже биографическую. Но поскольку я всё же взялся писать о личности исторического масштаба, даже детали его биографии имеют историческое значение. Потому что то, что для генерала было его биографией, для Панамы – история.

На базу в Рио Ато я прилетел в понедельник на моём самолёте и доложился дежурившему там капитану Эррера. Как я уже рассказывал выше, меня постригли, дали форму и направили на завтрак. Потом меня позвал генерал, который перед строем солдат своим «Посмотрим, выдержишь ли ты?», не отдавая себе в этом отчёт (а может, и понимая это?), одним этим вопросом развеял все мои сомнения относительно того, «выдержу или нет». Я решил выдержать.

Вначале я думал, что среди этих солдат, почти подростков, привлеку внимание к себе своим возрастом и положением преподавателя университета. Однако этого не случилось. Для них я был просто ещё одним новобранцем, хотя и в возрасте. Однажды, когда я спросил генерала, не странно ли ему видеть такого, как я, старика среди молодых, он ответил: «Такова жизнь». Меня же он на эту тему ничего не спрашивал, преподав мне таким образом урок из области «народной аристократии».

Мой статус преподавателя университета для них тоже не имел значения. Университетские культура и дела далеки от народа и беднякам почти не известны. А вот то, что у меня есть свой собственный самолёт, привлекло всеобщее внимание. Взлётная и посадочная полоса базы Рио Ато использовалась только двумя самолётами. Самолётом генерала и самолётом новобранца Мартинеса.

Аэропорт и город РИО АТО

На вопрос, почему профессор университета пошёл служить в Национальную гвардию, я имел заготовленным ответ: «Чтобы показать пример». Солдаты наверняка прокомментировали бы такой ответ в своём кругу так: «Ладно, пускай подаёт пример этим гражданским штафиркам. Пусть сделаются тут настоящими мужчинами». На что у меня опять был заготовлен другой комментарий: «Нет, сержант…, лейтенант…, капитан… – кто бы это ни сказал. – Я вижу этот мой пример для вас иначе. Это пример для вас: сделайте так же. Как я пришёл из университета служить в армию, так и вы: приходите учиться в университеты, чтобы изучать, например, математику, физику. Как говорится, “физика” на физподготовку и наоборот…» Однако никто мне таких вопросов не задавал. Никто не обратил внимания на то, что профессор университета пришёл служить солдатом в Национальную гвардию. До тех пор, пока однажды сам генерал не задал мне этот вопрос: «Ну ладно, почему же ты всё-таки пошёл служить в гвардию?» Я не мог удержаться от удовольствия использовать мой заранее заготовленный ответ: «Чтобы показать пример, мой генерал». «Хорошо, – сказал он, – пусть тогда твои друзья-интеллектуалы последуют твоему примеру, посмотрим, выдержат ли?» Именно такое предложение я и ждал. «Нет, мой генерал, я имел в виду обратное. Это пример не для них, а для вас, военных.

Пусть вы теперь, также как я пошёл служить в армию, поступали бы к нам, в Университет». На это он ответил совершенно неожиданно для меня: «А это хорошая идея! Скажи майору Диасу и своему Феллину, чтобы поменялись местами». Речь шла о сеньоре Феллино, декане факультета Наук Университета, и майоре Диасе – исполнительном секретаре штаба гвардии.

Я предложил этот проект майору и декану, но ничего, конечно, не получилось. Но всё же эта идея принесла свои плоды: из неё родятся Школа политподготовки Национальной гвардии, а позднее – Институт военной подготовки «Генерал Томас Эррера».

Но всё это было потом. В мои первые месяцы службы я и близко не приближался к Торрихосу. Видел его издалека на пути из аэропорта к дому и из дома в аэропорт. Иногда видел его профиль в окнах автомашин, всегда разных. А однажды он приехал на базу в автобусе, одном из обычных ярко раскрашенных и довольно древних городских, прозванных chivas. В тот раз это была, так скажем, chivita. Так что я долго не ощущал его физически.

Но однажды после полудня генерал вызвал меня к себе. Для меня это было очень некстати, потому что в тот день мои ребята достали где-то корову, и мы хотели зажарить её на пляже ближе к вечеру. Я мысленно уже был с моими товарищами на пляже, развлекаясь вовсю с мясом и напитками, но вместо этого очутился в доме генерала в компании кучи министров.

Когда я подошёл к дому генерала, он стоял в дверях и ел манго. Увидев меня, он сказал: «Входи. Хочу показать тебе, как управляют страной». В зале был министр труда Роландо Мургас. Не помню, был ли к тому времени готов новый Трудовой кодекс. Был там и министр экономики Николас Ардитта Барлетта, который через несколько лет, когда генерала уже не будет, станет президентом.

Когда мы вошли, Барлетта докладывал об экономике. Через некоторое время генерал прервал его и спросил меня, понимаю ли я что-то. Я ответил, что нет, потому что, во?первых, не являюсь экономистом и, во?вторых, потому что начал слушал его с середины. Тогда генерал сказал, что раз профессор университета не понимает доклада, то он – тем более. Приказал перевести доклад на испанский и объявил совещание закрытым.

Ещё не было поздно присоединиться к моим товарищам на пляже, поэтому я встал, чтобы уйти вместе со всеми. Однако мне не повезло, он попросил меня остаться. Мы вышли с ним на террасу, и он расположился в своём любимом гамаке.

Там он не спеша раскурил свою сигару и долго смотрел вдаль. Вообще он умел молчать. При нём молчание не было тягостным, не хотелось прерывать его ни словом, ни чем ещё, чтобы прервать его. Это молчание было как будто ценным само по себе, полно смыслом, мыслями, внутренним покоем.

Вдруг, как будто естественно продолжая уже начатый разговор, он спросил меня, как идёт моя учёба курсанта. Я ответил, что идёт хорошо, но не так чтобы уж слишком хорошо. На занятиях по истории я, подобно Китсу, который в одном из его красивых сонетов перепутал Бальбоа с Эрнаном Кортесом, назвал Васко Нуньеса Бальбоа Франциском, а на занятиях по арифметике путал десятые с сотыми.

Я, профессор университета, не был первым в группе, где только один новобранец закончил среднюю школу. Его в группе так и прозвали: «бакалавр». Отличился же я на стрельбище, на длинных утренних пробежках, а ещё тем, что несколько месяцев назад меня спасли, бросив мне спасательную доску в море.

Потом он спросил меня о дисциплине, и я ответил, что тут солдатам навязывают её слепую, механическую модель. «Так, – сказал я, – если сейчас сюда войдёт с солдатами офицер выше рангом и прикажет арестовать Вас, они, не колеблясь, повинуются приказу». На это он мне не ответил. Когда я вернулся к своим, праздник на пляже уже закончился. Мне сообщили, что «говядина была сочной, пальчики оближешь». На следующий день генерал поступил необычным образом. Вместо утреннего обхода батальона он вывел всех на ту же площадь, на которой я с ним познакомился. И произнёс речь, одну из самых лучших из всех известных мне его выступлений. К сожалению, я не записал её на плёнку, и никто не записывал её вручную.

Начиналась она так:

«Я знаю, что вас учат подчинению офицерам более высокого ранга. Однако учитесь отличать “ранги” от “иерархии”. Это разные понятия».

И дальше он начал приводить примеры, показывающие эту разницу:

«Ранг присваивается указом. Иерархии достигаются примерами.

Тот, кто имеет ранг говорит: “Идите”. Тот, кто говорит “Следуйте за мной”, имеет для этого “иерархию”.

Ранг сродни причине. Иерархия сродни необходимости.

Студенты, рабочие, крестьяне, дети … это иерархия для вас, приказы которой вы обязаны исполнять».

А закончил он речь так:

«В Панаме же высшей иерархией является ГОЛОД».

Эти слова стали для меня решающими. И их смысл, и их контекст. В них даны точные определения многих противоречивых явлений. После его речи генерал подозвал меня и попросил собрать комментарии новобранцев о ней. На следующий день я передал ему мой доклад об этом, в котором я довольно преувеличил их энтузиазм в отношении содержания речи. Я начал охранять его.

Потом много раз я убеждался, какое малое значение он придавал рангам, званиям. Точнее, он придавал этому значение, но справедливое. А вот иерархии в его понимании он придавал гораздо большее значение. Например, в наших с ним поездках, несмотря на то что я был сержантом, в странах, куда мы прибывали, принимающей стороне меня представляли в качестве офицера для связи в ранге майора, а иногда полковника.

Дело в том, что иначе я не смог бы на равных контактировать с офицерами принимающей стороны, если вообще это было бы возможно. Так, как это невозможно между крестьянином и латифундистом, например. В армиях стран к тому же отражаются и существующие в них классовые отношения, и они там даже подчёркиваются, чтобы показать, чьи интересы эта армия защищает.

Еда офицера в армии отличается от солдатской, и ест он в другой столовой. И для дерьма у них разные туалеты. Солдат должен беспрекословно и внимательно подчиняться офицеру вплоть до того, чтобы слышать команды «хозяина», даже изложенные шёпотом.

Поэтому, пока генерал был жив, я не хотел быть офицером, хотя, как профессор университета, мог бы претендовать на это. Я был в команде, а не среди группы «хозяев». И сначала рядовой, а потом сержант, я физически был рядом с генералом, ближе многих офицеров, хотя и не придавал этому значения. Вспоминаю всегда с улыбкой, как однажды в Мексике я сказал генералу: «Мой генерал, смотрите, охранник президента Портильо – в чине генерала…» На что он ответил как бы в шутку: «Да нет, что ты, не может быть…»

В другом случае, когда мы были в Ватикане на встрече с папой Пабло Шестым, наш посол представил папе генерала, а потом к папе начали подходить члены панамской делегации, и каждый, кроме посла, должен был представлять папе членов панамской делегации, и каждый, кроме посла, должен целовать ему руку.

Представлял папе членов делегации одного за одним генерал. Рони Гонсалеса, директора проекта медного месторождения Колорадо, он представил как министра горной промышленности. Такого министерства в Панаме вообще-то нет. Директора Национального банка Рикардо Эспирелья он представил как министра финансов. Такого министерства в Панаме тоже нет. А вот Фернандо Манфредо он представил правильно: начальник президентской канцелярии, так оно и было на самом деле.

Я стоял рядом с дверью, чуть поотдаль от остальных, полагая, что личная охрана не входит в состав делегации. Вдруг папа посмотрел на меня и, продолжая так смотреть, с трудом от груза своих лет, но двинулся ко мне. Я поспешил ему навстречу, поймал его руку, ожидая моего представлении со стороны генерала. И так как он молчал, видимо, постеснявшись назвать меня сержантом, я, вспомнив, что генерал не придаёт особого значения рангам, представил себя сам: Хосе де Хесус Мартинес, министр обороны.

Папа Иоанн Пабло VI – глава римской католической церкви с 1970 по 1978 г.

После этого мне протокольно оформили титул министра. В конце церемонии мы вновь построились в очередь за получением под вспышками фотоаппарата, вероятно, освящённого папой, памятного медальона её вручения. Я, зная строгости протокола и то, что официально не вхожу в состав делегации, сосчитал всех панамцев и количество медальончиков на столе, увидел, что для меня медальона нет, и потихоньку вышел из очереди.

Но тут какой-то тип в одеждах средневековья бросился ко мне, бормоча: «Prego… prego!..» Папа вновь посмотрел на меня, как бы начиная подозревать какой-то непорядок, и мне ничего не оставалось делать, как вновь занять место в очереди за медалькой, которой для меня там не было. Но тут, вероятно, папа вновь совершил чудо из серии сотворения рыбки и хлебов, потому что, когда настала моя очередь, меня ждала на столе моя последняя медалька.

Он сам был наглядной иллюстрацией различия между рангом и иерархией: он имел ранг бригадного генерала, иерархию Генерала Бедняков, как назвал его в одной из его песен Луис Мехия Годой. Однажды в одной из своих обычных поездок по стране в какой-то деревне к нему подошёл босой и без рубашки ребёнок лет восьми. Он сделал это то ли в шутку, то ли всерьёз, в такие годы тут и разницы нет. Он узнал генерала, вытянулся перед ним по стойке смирно и ладонью отдал ему воинскую честь. Генерал ответил ему абсолютно серьёзно всеми фибрами своей воинской сути, да так, что, когда я сейчас вспоминаю эту сцену, у меня комок подступает к горлу. Он отдал честь этому мальчугану так, чтобы ни у кого не возникало сомнений, что он отдаёт честь своему вышестоящему командиру.

Когда закончился срок моей воинской учёбы, я, как и предупреждал всех заранее, подал в отставку. Однако кое-кто мне сказал: «Не оставляй меня одного…» Помню, как я стоял, ошарашенный этими его словами, под деревом и почти физически почувствовал свалившийся на меня огромный груз ответственности, который отныне не покинет меня никогда. Даже после его смерти. И более того, этот груз возрос после его ухода, и, мне кажется, он будет со мной до конца моей жизни.

Роль Национальной гвардии в политической жизни страны не отличается от роли в ней армий других латиноамериканских стран. Это репрессивный вооружённый аппарат государства, которое, в свою очередь, является политическим инструментом своих хозяев, владельцев средств производства и финансов. Мне нравится называть их именно так: «хозяева», а не «буржуазия» – термин, который они сами истаскали и заездили.

Они именно «хозяева». И в Панаме этот класс «хозяев» особенно силён, потому что пролетариат, который мог бы ему противостоять, здесь относительно слаб. Сама география страны определила нашу экономику как «экономику услуг», а не производств, создающих пролетариев.

Опираясь на эту вооружённую силу, панамские «хозяева», в отличие от «хозяев» других латиноамериканских стран, не видят для себя необходимости непосредственно руководить армией. Ни даже «олигархивать» её высшее командование, выдавая за генералов своих дочерей, делая их партнёрами в своём бизнесе и прививая им так свои классовые интересы. Панамские олигархи – это люди смехотворно надменные и преувеличенно высокомерные. Они всерьёз полагали, что идеология, привнесённая в панамское общество метрополией, так глубоко и успешно проникла в сознание военных, что те и так почитают за честь охранять богатства «хозяев» и саму идею святости их собственности.

Кроме этого, весьма существенно и физическое присутствие в Панаме вооружённых сил самого империализма, что даёт нашей буржуазии уверенность в своей безопасности, без того, чтобы стараться обеспечивать её при помощи своей армии. С начала века наши вооружённые силы в силу закона, навязанного нам американцами, являлись не более чем полицейским корпусом.

В 1925 году «хозяева» попросили и получили немедленную помощь американских вооружённых сил, утопивших в крови восстание панамских индейцев «куна», попытавшихся добиться независимости своей территории архипелага Сан-Блас.

Так образовались наша буржуазия без какой-либо национальной, патриотической приверженности и наши Вооружённые силы, которые были вынуждены вызревать и формироваться медленно, как бы питаясь «на хозяйской кухне» с весьма и весьма сомнительной независимостью от «хозяев». Но даже этой малой толики независимости хватило, чтобы при первой же возможности и в определённых исторических обстоятельствах появился Омар Торрихос и его офицеры «торрихисты».