Иллюзии Доктора Фаустино
– Принимаю.
– Дайте слово дворянина, что вы их выполните.
– Даю.
– Поклянитесь самым дорогим для вас.
– Достаточно слова дворянина.
– Тогда следуйте за мной.
Хотя городок был невелик, доктору пришлось пройти немало улиц и переулков; он шел за старухой и строил всякие догадки по поводу этого приключения. Это могла быть шутка, разыгранная Констансией, ее отцом или кем-то из поклонников девушки, например маркизом Гуадальбарбо, тем самым маркизом, который ввел доктора в расход, пригласив в казино. Кажется, он большой шутник. На празднества сюда съехалось много, как их теперь называют, травиат: из Малаги, из Гранады, из Севильи. Могло быть так, что одна из них, увидев доктора на ярмарке, влюбилась в него и, домогаясь свидания, изобрела эту романтическую чепуху, чтобы придать приключению пикантность. Но вряд ли андалусийская девица такого полета – да простят мне ее почтеннейшие товарки! – достаточно грамотна, чтобы составить подобное письмо и замыслить такую сложную интригу. Может быть, Вечная Подруга – это какая-нибудь стареющая ветреница? Или – душевнобольная?
Занятый этими мыслями, доктор не заметил, как старуха привела его к дверям какого-то дома. Она отперла, вошла сама и впустила доктора, потом закрыла дверь, и они оказались в кромешной тьме. Доктор из предосторожности взялся за рукоятку пистолета, заткнутого за пояс. Старуха ощупью нашла замочную скважину в двери, ведущей из прихожей внутрь дома, отперла ее, а ключ спрятала в карман. Здесь было так же темно, как и в прихожей. Женщина взяла доктора за руку и осторожно провела его по лестнице во второй этаж. В полной темноте они миновали еще две комнаты. Наконец подошли к третьей, из которой сквозь дверные щели пробивался свет. Старуха тихонько постучала.
– Войдите, – раздался женский голос.
– Входите, сеньор кабальеро, – сказала старуха.
Дон Фаустино вошел.
Комната была бедно обставлена, но имела опрятный вид. Всю мебель составляли полдюжины стульев и стол, на котором стояла масляная лампа с двумя фитилями. В глубине была еще одна дверь, ведущая в спальню.
Посередине спальни стояла высокая, стройная женщина, одетая в черное… У нее были черные, как эбеновое дерево, волосы, бледное лицо и дивной красоты глаза, тоже черные. Во всей ее фигуре сквозило изящество. Несмотря на бледность и синие круги под глазами, кожа лица была свежа, а лоб чист – ей можно было дать не больше двадцати лет.
– Сударь, – начала она приятным, несколько дрожащим голосом, – извините, что я вас обеспокоила, первой написав письмо и почти принудив вас к этой встрече. Когда я писала, я была очень возбуждена. У меня был жар. Этим объясняются некоторые несообразности, содержащиеся в письме.
– Сударыня, как я должен понять ваше письмо и что вы называете несообразностями?
– Содержание письма, очевидно, ясно; я имею в виду стиль изложения – он слишком экзальтирован.
– Так вы и есть моя Вечная Подруга?
– Да, это я.
– Вы давно меня знаете?
– Я знаю вас давно, а вот вы забыли меня.
– Напомните, пожалуйста, где и когда мы встречались с вами?
– Послушай, Фаустино. Прости меня, что я называю тебя просто по имени. Мы были так близки, так любили друг друга!
Доктор внимательно вглядывался в ее красивое лицо, и ему даже показалось, что он его помнит, но как-то смутно, и никак не мог сообразить, где и когда он его видел. Приятный, чуть металлический голос пробуждал в нем какие-то неясные, но волнующие воспоминания.
– Слушай, Фаустино, – повторила женщина. – Я уже писала тебе и теперь говорю: в этой жизни я не должна принадлежать тебе. Но я хотела тебя видеть и говорить с тобою, прежде чем мы расстанемся навсегда. Злой рок гонит меня от тебя. Ты должен любить ту девушку. Дай бог, чтобы она оказалась достойной тебя. Будь счастлив с нею. Ты мог бы оказать мне одну услугу?
– Требуй что хочешь, – сказал доктор, думая о том, что либо она сумасшедшая, либо все это злая шутка, либо ему все это снится, либо он сходит с ума.
– Подари мне на память прядь твоих волос.
Произнося эти слова, она подошла к вконец растерявшемуся доктору и ножницами отстригла белокурую прядь.
Все это произошло гораздо быстрее, чем мы рассказываем.
– Итак, ты снова меня увидел, но не забудь меня снова. Если ты будешь несчастлив, позови меня – я приду к тебе и утешу. Сейчас ты счастлив, и я тебе не нужна. Скажи мне откровенно: ты любишь донью Констансию? Только по чести, как и подобает дворянину.
Доктор, не ожидавший такого вопроса, вынужден был сказать:
– Я люблю донью Констансию.
– Уходи, уходи! – воскликнула женщина голосом, в котором слышались боль и раздражение.
Дон Фаустино собрался было уходить, подчиняясь этому властному голосу, но женщина обвила его шею руками; он ощутил на своем лице ее свежее дыхание, закрыл глаза и почувствовал, как она дважды поцеловала его в зажмуренные веки.
На какое-то мгновение доктор был ошеломлен, но, придя в себя, увидел, что женщина исчезла: он слышал только, как щелкнул замок двери в спальне.
Рядом стояла старуха.
– Помните обещание, – сказала она. – Следуйте за мной, и я доведу вас до того места, где мы встретились.
Дон Фаустино понял, что просьбы и увещания бесполезны: он дал слово и вынужден был подчиниться.
Старуха вела его теперь другим путем, нарочно петляя, чтобы он не нашел обратной дороги, и наконец покинула его у самого порога дома доньи Арасели.
X. Девица Арасели
Только после этого таинственного свидания доктор понял, как сильно он любит донью Констансию.
В своей Вечной Подруге он не заметил ничего похожего ни на призрак, ни на демона, в ней не было ничего эфирного, потустороннего, напротив, она показалась ему настоящей женщиной из плоти и крови, привлекательной и красивой, но, несмотря на все это, она не пробудила в нем ни малейшего чувства плотского вожделения: он был до краев наполнен любовью к кузине.
Единственно, что внушила ему безымянная Подруга, была глубокая симпатия и живое любопытство. Но как удовлетворить это любопытство? Он был скрытен по природе, дал себе обещание молчать и в дальнейшем действительно словом не обмолвился о ней ни матери, ни Респетилье.
Тщетно рыскал доктор по улицам, стараясь отыскать дом, где он встретился с незнакомкой. Он плохо запомнил место. Не менее трех десятков домов казались ему похожими на тот, в котором произошла встреча, но он так и не мог определить, какой именно. Встретив на улице стройную женщину, он сразу думал: уж не она ли? Он близко подходил к ней, заглядывал в лицо и убеждался: нет, не она. Иногда он увязывался вслед за какой-нибудь пожилой женщиной в надежде опознать ту самую старуху, что провожала его до дома Вечной Подруги. Но не нашел и старухи. «Кто же она, моя Вечная Подруга?» – спрашивал себя доктор.
Пока доктор сохранял вполне реальное ощущение губ, коснувшихся его закрытых глаз, нежное тепло ее дыхания на своем лице, он ни разу не слышал шума шагов, не видел скользящих теней, не ощущал подле себя присутствия таинственного духа. И мысли его, стремившиеся выяснить, кто была его Вечная Подруга, принимали явно реалистическое направление. Доктор пытался сопоставить запечатленный образ незнакомки с теми женщинами, с которыми у него было нечто похожее на любовь. Но вызывая в памяти образы этих женщин, он должен был признать, что ни одну из них он не любил. Его первая любовь была и остается донья Констансия. Конечно, ему доводилось испытывать галантные приключения, но все они были такого свойства, что ни одна из героинь этих любовных историй не могла быть его Вечной Подругой: ни хозяйки пансионатов, ни белошвейки, ни гранадские балерины, ни цыганки, ни одна из профессиональных травиат, которых он смог припомнить, ни одна из трех-четырех хорошеньких служанок его матери, с которыми тогда, в ранней молодости, он любезничал и фамильярничал несколько больше, чем это приличествовало славному наследнику майората.
Выходило так, что в рамках естественно возможного он никогда не встречал на своем пути Вечную Подругу, за все то время, когда он повзрослел и стал величаться доном Фаустино, и до таинственного свидания, о котором мы рассказывали. Он допускал, что женщина увидела его и влюбилась. Но где, когда? Установить это было невозможно; сам он ее никогда не видел.
Прошло еще дня три-четыре, и живые впечатления или, если так можно выразиться, следы от поцелуев, запечатленных на его веках, стерлись, но образ безымянной женщины, отразившийся в его глазах и проникший в душу, оставался в сохранности. И чем больше проходило времени с того дня, когда он увидел эту женщину во плоти, тем прочнее обосновывался в его душе этот образ и приобретал какую-то фантастическую консистентность. Стоило ему, оставшись в одиночестве, закрыть глаза, как он ясно видел ее, осененную светлым нимбом.
Созерцая этот образ, доктор вдруг стал обнаруживать в нем, хотя и смутно, некоторое сходство, правда, отдаленное и не очень ясно выраженное, с другим образом, сохранившимся в его памяти. В одном из залов материнского дома висел портрет шестнадцатого века, кажется принадлежащий кисти Пантохи де ла Крус[68]. Портрет изображал даму в черном бархатном платье с разрезными рукавами, белыми воротником, жабо и манжетами; шею украшало великолепное жемчужное ожерелье, голову – диадема из бриллиантов. Это был, как все полагали, портрет перуанской принцессы, той самой, на чьи деньги Мендосы выстроили свой родовой дом. Доктору не сразу пришло в голову, что его Вечная Подруга похожа на перуанку. Он сообразил это только на четвертый день после памятной встречи. Это можно понять, если учесть, что поэтическое воображение доктора было не в ладу с его просвещенным и критически настроенным умом. Рассуждения доктора сводились теперь к тому, что незнакомка, написавшая ему письмо и подарившая его поцелуем, была женщиной из плоти и крови, что ее крестили в приходской церкви, и не в давние времена, а самое большее – лет двадцать тому назад и что нарекли ее Хуаной, Франсиской, Тересой или каким-нибудь другим именем, взятым из календаря.
Доктор рассудил, что имя Вечная Подруга – очень длинное и претенциозное, и потому решил дать ей более близкое его сердцу имя Мария. Возможно, это вышло случайно, но, может быть, в этом проявилось своеобразие романтической эпохи: поэты-романтики перестали называть своих героинь Филирами, Галатеями и Делиями, отказались от других пастушеских имен, языческих и греческих, и ввели в обиход сладкозвучное имя Мария. Даже если они называли свои стихи «К ней», это почти всегда означало «К Марии».
Примечательно, что, дав незнакомке имя Мария и повторив его несколько раз про себя, он не без удивления вспомнил, что перуанка, жившая во времена Филиппа II, тоже звалась Марией. Такое совпадение озадачило его.
Доктор припоминал разные истории из книг и устные рассказы, которые порождали в его воображении абсурдную мысль о том, что между перуанкой и Вечной Подругой могло быть некоторое сходство, но, с другой стороны, они же давали повод для рационалистического толкования этого сходства.
Во-первых, сходство могло быть чисто иллюзорным, поскольку он не совсем четко представлял себе образ перуанки и еще менее четко – образ незнакомки, которую видел всего несколько минут. Он допускал мысль о том, что на его воображение могли подействовать, в общем-то, сомнительные рассказы о том, что дух перуанки бродит по дому и охраняет сокрытый там клад. Он еще в детстве слышал о том, что дух перуанки был самым беспокойным из всех домашних духов, привидений и призраков. Если комендор Мендоса только и делал, что бродил, как неприкаянная душа, по чердакам, то перуанка деятельно вмешивалась в семейные дела. По крайней мере, так говорили в Вильябермехе. Доктор отдавал себе отчет в том, что эти и подобные истории могли не в меру подогреть его воображение.
Самым разумным было предположить, что Вечная Подруга – это либо сумасшедшая, либо экзальтированная натура, свихнувшаяся на романтизме, либо скучающая женщина, решившая развлечься и выбравшая, неизвестно почему, в качестве жертвы доктора. Сходство Вечной Подруги с перуанкой – а оно, несомненно, было – вещь вполне допустимая и вероятная: известны случаи поразительного сходства между людьми, не состоящими в родстве. Могло быть и так, что незнакомка состояла в родстве с доктором, а через него – с перуанкой.
Достоверным было, однако, только то, что и письмо, и свидание, и поцелуи доктор видел наяву. Его чувства безошибочно удостоверяли, что Вечная Подруга была живым существом, обладала речью, дышала, двигалась, что у нее были теплое дыхание и горячая кровь в жилах. Все это доктор прекрасно понимал.
Он был предусмотрителен и приказал Респетилье ни одной душе – даже Мануэле – не говорить, что почти всю ночь, до четырех утра, он провел вне дома. Боясь рассердить господина, Респетилья молчал, подавив в себе природную болтливость, а про себя решил, что донья Констансия не такая притворщица и недотрога, как ее служанка, и что она никак не похожа на памплонские часы, о которых поется в одном известном фанданго.
К несчастью для дона Фаустино, смелые предположения Респетильи были лишены всяких оснований. Донья Констансия все еще никак не могла полюбить своего кузена, а только продолжала желать влюбиться в него, однако виделась с ним еженощно у садовой решетки, правда, очень короткое время.
Напротив, то сердечное расположение, которое доктор вызвал в нежной душе тетки Арасели, возрастало с каждым днем. Это сердечное расположение, в сущности, было любовью и даже больше, чем любовью. Поскольку эта любовь была бескорыстной, благочестивой и великодушной и поселилась она в душе, заключенной в немощную плоть, обтянутую старой, морщинистой кожей, то она приняла форму свободного, возвышенного чувства, жаждущего найти воплощение в другой душе и в другом теле, молодом и красивом, которое девица Арасели тоже любила и обожала.
Некоторые читатели могут подумать, что я рассказываю о чем-то непристойном и ненормальном. Но если рассудить спокойно, то подобное встречается не так уж редко. К счастью, есть на свете старики и старухи, чье сердце лишено порока себялюбия, не поражено эгоизмом. Они продолжают любить еще более пылко и самозабвенно, чем в молодости. Таким благороднейшим сердцем обладала донья Арасели.
Если бы ее душа вселилась в тело Констансии, которую она любила, может быть, более нежно, чем сам дон Фаустино, то она не только пошла бы на замужество с ним, но – самое главное – готова была бы принять за него все беды, лишения и даже самое смерть.
Вот почему она хотела поженить молодых людей. Они были частицами ее собственной души, и в соединении этих частиц донья Арасели видела свое счастье и утешение.
Горячая, прочная дружба, соединявшая с детских лет донью Арасели с доньей Аной, явилась тем фундаментом, на котором возникло чувство любви к дону Фаустино. Личные достоинства доктора, которые она узнала позже, при встрече с ним, укрепили это чувство. Ее снедало беспокойство при виде того, как медленно развиваются любовные отношения между племянником и племянницей и как оба они далеки от счастливого их завершения.
Донья Арасели еще дважды разговаривала с Констансией, но результат был тот же.
Полагая, что причиной топтания на месте была робость племянника, донья Арасели решилась наконец поговорить с ним наедине, пригласила к себе и высказалась следующим образом:
– До сих пор я не решалась говорить с тобою напрямик, но теперь вижу, что это необходимо сделать. Мне непонятно, как может такой красивый, умный, способный, ученый молодой человек быть таким безвольным. Мы договорились с твоей матерью, что ты приедешь сюда, познакомишься с кузиной и, может быть, полюбишь ее. Ты любишь ее. Из дружбы к матери я хотела, чтобы состоялся этот выгодный во всех отношениях брак. С тех пор как ты приехал сюда, я узнала тебя поближе, успела привязаться к тебе всей душой, и теперь уже из любви к тебе я хотела бы устроить этот брак. В этом деле я рассчитывала на тебя, но вижу, что напрасно. Я знаю, ты полюбил мою племянницу. Признайся, что она прелестна, полна обаяния и ты ее обожаешь.
– Да, тетушка, я ее обожаю, – сказал Фаустино.
– Так что же ты молчишь, глупый? Мне известно, что она склонна полюбить тебя. Но где это видано, чтобы женщина сама сваталась и домогалась признания в любви? Дитя мое, ты напрасно теряешь время и упускаешь верную возможность. С тобою может случиться то, что случилось с героем одной старинной комедии под названием «Наказание за нерешительность». Ты почти что прожигаешь и пожираешь ее взглядами, но ведь этого недостаточно: надо говорить с нею.
Доктор, не желая открывать тайну ночных свиданий, возразил на это:
– Но где и когда я могу поговорить с ней, если с нею всегда отец или она в окружении поклонников?
Но здесь донья Арасели, нарушая обещание не рассказывать о том, что Констансия прочла ей любовное послание, полученное от доктора, и не будучи в силах скрывать это, воскликнула:
– Не хитри со мной, не скрытничай. Я знаю, что ты писал Констансии, признался ей в любви и просил свидания. Она была со мной откровенна: прочла мне твое письмо и сказала, что собирается ответить. Напиши ей еще раз и увидишь – она тебе ответит. По-моему, она уже тебя любит. Ты либо из трусости, либо из гордости не хочешь ей снова написать. Хотя она и не ответила на первое письмо, но ведь и не отвергла его.
Разговор между теткой и племянником еще долго продолжался в том же духе. Донья Арасели проявила такой напор и так наседала на доктора, что тот, несмотря на свою скрытность, поведал ей о ночных свиданиях и о разговорах с Констансией.
Донья Арасели приняла новость с такой радостью, будто это она сама разговаривала с ним у решетки сада. Ее охватило безумное желание узнать все в мельчайших подробностях: она так смаковала их, словно ее душа была одновременно и душою доктора, и душою влюбленной Констансии.
Доктор рассказал все и даже повторял некоторые детали.
– Боже праведный! – воскликнула тетка. – Подумать только: семь раз подряд вы встречались у решетки, укрытые тишиной ночи, при свете мерцающих звезд в саду, где благоухают апельсины и фиалки, вы, такие молодые и красивые, и на тебе, ничего, она даже не призналась тебе в любви. Надо иметь каменное сердце. Нет, я этого не могу понять. Скажи мне, дитя мое, поведай мне чистосердечно, как на духу, ведь я так тебя люблю, меня так интересует все, что касается тебя: неужели ваши уста не касались друг друга? Неужели ты не поцеловал ее, ну хотя бы в лоб?
– Нет, тетушка. Я только позволил себе поцеловать ее руку.
– Ах, дитя мое, если бы ты не был так правдив, я бы не поверила. Но какова она? Камень, а не женщина. А как скрытна и хитра! Мне – ни слова. Видно, ее ничем не проймешь: ночные бдения и беседы не оставили на ней никакого следа. И кругов под глазами нет, и цвет лица свежий. Вот они, современные девицы! Свежа и румяна как роза. Но ведь и роза теряет лепестки и вянет под палящим июльским солнцем без единой капельки дождя.
– Тетушка, – отвечал на это Фаустино со вздохом, – я думаю, что Констансия меня не любит. Жар моей любви не может иссушить ее, ибо он для нее просто не существует.
– Нет, дитя мое, не говори так. Констансия тебя любит. Если она тебя не любит и ведет при этом себя так развязно, кокетничает с тобой, то этому нет оправдания. Но этого не может быть. Главное сейчас – чтобы вы полюбили друг друга и поладили на том, чтобы святая церковь скрепила ваш союз, наложив на вас обоих приятное бремя супружества.
Дон Фаустино ничего не мог возразить на столь добрые пожелания и пробормотал слова благодарности. Возбужденная тетка Арасели продолжала:
– Я все устрою сама, иначе – позор мне.
– Тетушка, будьте осторожны, не погубите меня. Ради бога, не говорите Констансии, что я рассказал вам о наших свиданиях.
– Не пугайся и возьми себя в руки. Если так дальше пойдет, то, женившись, ты превратишься в подбашмачника. Успокойся, я ничего не скажу Констансии, я найду способ завоевать для тебя ее любовь.
– Благодарю вас, тетушка, но нужно быть осторожным и осмотрительным, тут спешить нельзя – мы можем погубить все дело.
– Не беспокойся: партия будет сыграна как по нотам. Твое дело в надежных руках.
– Дай бог, тетушка.
– Слушай, Фаустино, я хочу сказать тебе кое-что. Ты человек ученый, но не смейся надо мной, хотя бы из благодарности за ту мороку, которую я принимаю из-за тебя.
– Какая морока? Может быть, дон Алонсо сердится на вас за то, что вы покровительствуете нам?
– Дело не в этом. Он не сердится, хотя, по правде сказать, и особой радости тоже не испытывает по этому поводу. Этот человек – себе на уме, и сам черт не разберет, чего он хочет. Одно можно сказать наверное: он сделает так, как захочет его дочь, разумеется, если она проявит твердость в известном нам деле. Не стану уверять, что дядя от тебя в восторге. Он считает тебя фантазером, человеком малопрактичным и ненадежным, а кроме того, он обвиняет тебя… Я не решаюсь выговорить, хотя и согласна с ним.
– В чем же он меня обвиняет?
– Он обвиняет тебя… Как бы это сказать?..
– В чем же?
– В недостатке религиозного чувства. Но я-то надеюсь, что ты обратишься на путь истинный. Я читала в Христианском календаре и в других священных книгах, что многие знатные дамы выходили замуж за еврейских, мавританских и языческих царей и потом приобщали своих мужей к истинной вере. Ведь и Констансия может сделать то же самое? Она такой златоуст, так умеет обхаживать людей.
– Разумеется, тетушка. Если Констансия меня полюбит, не сомневайтесь, она может сделать это в два счета – и обратить в истинную веру и все другое. Но в чем же все-таки состоит ваше беспокойство?
– Это сущие пустяки. Я думаю, что ты будешь смеяться надо мной.
– Не буду смеяться. Скажите же наконец.
– Ты знаешь, какие мы, женщины, трусихи. До замужества твоей матери я несколько лет прожила с нею. Да и потом, когда ты уже появился на свет, иногда гостила у нее в Вильябермехе. Позже мы часто переписывались и вообще были близки. Поэтому тебя не должно удивлять, что мне все известно о вашем доме и семье.
– Но что же вызвало ваше беспокойство? Моя бедность? Я этого не скрываю.
– Нет, не то, совсем не то. Повторяю, это бред, глупость, но иногда я испытываю тревогу. Ты знаешь, что бермехинцы рассказывают, будто в вашем доме блуждает дух одного из членов вашего семейства и вмешивается в семейные дела. Твой отец, человек смелый и несуеверный, рассказывал мне, что однажды во сне ему явился этот самый дух и предсказал тебе печальную судьбу. Отец не хотел или не смел сообщить мне подробности. Позже по этому поводу рассказывали всякие нелепые вещи. В одном из залов вашего дома висит портрет некой особы, чей дух отделился от тела и теперь устраивает всякие проделки. В последнее время у меня расходились нервы, и мне показалось, что я видела этот дух в образе женщины, которая изображена на портрете.
– Вы видели перуанскую принцессу? – спросил Фаустино с плохо скрываемым изумлением.
– Да, я видела ее два или три раза во сне. Она гневалась на меня за то – как я поняла, – чтоя занимаюсь устройством твоей женитьбы. Чепуха, конечно, но это меня пугает. Вот уже несколько ночей под предлогом нездоровья я велела одной из служанок спать в моей комнате.
– Вы видели перуанку только во сне?
– А как же иначе я могла ее видеть? Разве бог допустит, чтобы души умерших разгуливали по свету и пугали людей? Виданное ли это дело?
– Это правда, тетушка.
– Плохо то, что иногда трудно совладать с воображением: когда оно разыгрывается, то порождает видения одно нелепее другого. Я говорю это вот к чему. Как-то на днях я отправилась к ранней мессе, вошла в церковь, выбрала, где было поменьше людей, и стала на колени. Было темно, и я не сразу заметила рядом со мной высокую, стройную женщину, одетую во все черное. Кажется, она усердно молилась. Сама не могу объяснить, но что-то необычное в ее облике привлекло мое внимание. Я еще стояла на коленях, когда женщина вдруг поднялась и, уже собираясь уходить, повернулась ко мне. Тут я впервые разглядела ее лицо, и мне показалось – глупо, конечно, – что она похожа на ту женщину на портрете.
– Вы больше не видели ее? – спросил доктор.
– Нет, больше не видела. Но эта галлюцинация была причиной того, что я еще несколько раз видела ее во сне. Крестное знамение, надеюсь, избавит меня от этой дьявольщины, и я перестану бояться. Я приложу все силы, чтобы женить тебя на Констансии, даже если вмешается сам сатана.
XI. Дипломатия в действии
После разговора с племянником донья Арасели пришла к выводу, что нужно ковать железо, пока горячо, либо выходить из игры. Подумала, подумала и решила, что так продолжаться не может – надо предъявить ультиматум и племяннице, и своему брату дону Алонсо: пусть они либо дают доктору визу на выезд, либо принимают у себя в качестве официального жениха. К такому решительному выводу она пришла по следующим основаниям.