Кредо жизни

– Если родился сын, но не имеет яхь, он не джигит, – часто повторял отец. – Пусть такой сын, даже если он только один в семье, умрет еще в колыбели, в начале жизни. Такое наследство не достойно предков этноса нохчи.

Встретив и выслушав нас, бабушка запричитала. И мы тоже…

Через день я с мамой моей вдвоем тем же путём, небезопасным (всё же лес, удавы и зверьё всякое) пришли на Бароновку – там, на берегу Сунжи, стояла воинская часть. Отец вышел к ограде.

– Мама! У него на пилотке звезда! – в восторге воскликнул я, и такая гордость меня обуяла. Мой папа – военный! Мне было тогда 9 лет, а какой мальчишка в 9 лет не мечтает о воинской славе? Мама не ответила. Только тихо всхлипывала. Отец сухо успокоил ее:

– На нас напал германец, мы должны защитить Родину. Кто, если не мы?

И добавил:

– Береги сына, детей наших, к своей родне ближе держись…

Мама (ее отец был из рода известных во всей ЧИАССР Такалашевых) немного успокоилась и напутствовала отца:

– Мы их сбережем, ты себя береги и… возвращайся свободным…

«Возвращайся свободным» – это старинное чеченское приветствие. Это значит: возвращайся живым и здоровым и – победителем!

…Бабушка купила мне двенадцать чистокровных голубей. Так началась для меня идиллия сельской жизни…

Я и позже всегда любил бывать в родовом поместье. Здесь дух предков. Они оживают в памяти резко, как будто наяву с ними общаешься. Это их прошлое, которое станет нашим прошлым через будущее. Как говорится, «будет время – не будет нас, будут потомки говорить о нас, но без нас!» Нормальному, цивилизованному, добропорядочному человеку память о прошлом предков и своей жизни нужна больше, чем материальные блага. Ценности другие – ничто по сравнению с этим: ведь в ней спрессовано будущее твоего рода.

У нашей бабушки был брат по отцу Миза. Гигант, Геркулес, настоящий богатырь, с огромными ручищами и очень добрый. Детей своих вырастил, устроил в жизни и жил один в большом саду. Нас он любил беспредельно. Ведь известно, дети лучше чувствуют обаяние (или ничтожество) взрослых. Прошло уже более 60 лет, а я помню, как нам было вольготно и тепло у дедушки Мизы (да будет ему вечный Рай! Амин!)

Несмотря на военное лихолетье и сопутствующие ему тяготы, бабушка Ану Хадж приютила дагестанцев из Ведено – семью Алиевых: отца Хамста и мать Хазу с детьми Сераждином и Баудином. А Тамара, дочь уже Сераждина, встретилась мне здесь, в Москве. Сама беженка, она активно защищала права вынужденных переселенцев. С её отцом и братьями мы жили в одном городе – Аргуне. Вот такая она, судьба роковая.

И таких примеров много, когда мы и наши предки, люди этноса нохчи, люди совести чистой и чести безупречной, оказывали помощь многим людям со схожей судьбой. Их истреблял и Деникин, прах которого недавно с помпой был привезен из заграницы и захоронен в Москве. А ведь на его совести столько крови русской! И чеченской, кстати, немало. Достаточно вспомнить хотя бы сражения в селе Гойты. Сотни чеченцев полегли там, защищая русских рабочих – преследуемые деникинцами, они бежали в Гойты и Урус-Мартан из Грозного… Политблуды его останки завезли и забыли. Зачем возвращали Деникина, если он никому не нужен! (см. «АиФ» № 31, 2007)

На заре советской власти мы приютили Кебиева Магомеда из Ведено. Он был председателем Урус-Мартановского ревкома. Кстати, в 1963 году (более 50 лет спустя) я предложил его на пост председателя Веденского колхоза имени Ленина. И он был избран. Вот она судьба роковая. Он был счастлив такому воскрешению прошлого в настоящем моем братстве.

Я тогда был первым зам. начальника объединенного из четырех районов (Гудермесский, Шалинский, Курчалойский и Веденский) Управления сельского хозяйства. Это время единоначалия при Н. С. Хрущеве. Районные комитеты партии были ликвидированы. Никита Сергеевич понимал, что они – лишние, ненужные наросты на здоровом теле общества. Позже и Ельцин понял это: упразднил их как главный тормоз нашего общества – тунеядцы, пиявки ненасытные…

Когда появились беженцы из Ингушетии, мы отдали одной ингушской семье свой дом. И пока страдал их народ, наши кунаки жили в полном благополучии. Они не были вынуждены жить в свинарниках и коровниках, в дырявых (на семи ветрах) палатках, как их вынужденные последователи из чеченцев в Ингушетии. Благородство воспитывается, как честь и совесть, предками. И если они благородны, значит, и потомки будут таковыми. Добро всегда аукнется добром, а злодеяние – злом вернется. Таков закон природы – диалектика общественного бытия.

Говорят, «любовь зла, полюбишь и козла», а «голод и нужда – не тетки, не греют». В Казахстане многие красавицы-чеченки выходили замуж за казахов, уйгуров, и даже китайцев и корейцев, а русские – в привилегии и по сей день. Все это не любовь, а страх нужды, безысходность.

Так, наверное, было и в Ингушетии – чем жить в свинарнике и в беспросветной нужде. В любом случае, кровь наша общая, хоть кров – приют – нет, как и привета нет. Чтобы приветить, надо чуткостью, соболезнованием, сопричастностью обладать – «Дылха кьинхетаме дог кийрах хилар». Нет и не было. В народе говорят, что «в суровую годину испытаний будет известен друг и враг». Узнали, так нам и надо! Кончилась война, они опять хозяева в Чечне. А у них во власти ни одного нохчи. Таковы «вайнахи» по Мальсагова Заура названию.

Дорога домой

…Когда я получил документы об окончании ВУЗа в Казахстане, мне была предложена престижная должность. О карьере можно было не думать – она была просто неизбежна. Но я поблагодарил, заявив, что, как это ни патетически звучит, но зов Родины, земли незабвенных предков, вынужденно покинутой мной в детстве, превыше любой карьеры. Тем более что республика – ЧИАССР – восстанавливается, и такие, как я, там будут нужнее и полезнее, чем где-либо.

Я упаковал свой бесхитростный скарб в свою спутницу – «балетку», чемоданчик, с которым приехал когда-то в Семипалатинск, сев в вагон углевоза с одной-единственной мыслью – учиться… и в путь снова, но в общем вагоне, притулившись к трубе отопительной, ведь впереди Родина ждет.

В Чечню обетованную, былинную!

Сначала заехал в Аягуз. К семье. Аягуз – это небольшой городок, куда холодной зимой 44-го нас, «врагов народа», детей защитника России от 3 – до 11-летнего возраста, на долгие тринадцать с половиной лет вышвырнуло государство. Как мусор, – в глубокий снег на окраине Аягуза! Помните, Пушкина: «Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя, то, как зверь, она завоет, то заплачет, как дитя!» Я, когда слышу эти строки, вспоминаю именно ту зиму, тот город, себя того и мой народ со слезами на глазах…

Когда кто-то из моих сверстников говорит, что они не знали этого – лишений, голода, холода, страданий, унижений – так и хочется плюнуть ему в лицо. Ложь! Циничная, неприкрытая! Все страдали. Весь народ. От мала до велика. От чабана до министра. Не делали для нас исключений! Ни для кого! И только холуи, верные сатанинскому режиму, жалкие временщики-блюдолизы, повязанные службой, чинами и деньгами, могут говорить так. И в эти две войны, кстати, встречаются такие мрази жалкие. Они все живы, они все уберегли, им все нипочем! А кругом – разгром, хаос, пустота, руины, братские могилы сограждан, трупы сородичей, потопленные в море крови, беспризорные сироты копаются в мусоросборниках, изуродованные инвалиды – на дорогах России «заснеженной»…

– Не будь Каином, Иудой, лучше промолчи, – бросил я одному такому. – Не будь первым среди предателей, не выставляй своей гнилой душонки на люди, вспомни, что требует от мусульманина Аллаh (с.в.т.), если, конечно, ты можешь, имеешь право считать себя оным, в чем я сомневаюсь…

Мысль о встрече с Родиной не покидала меня на всем пути. Я ехал в прокуренном вагоне, по студенческой цене, на багажнике плацкарта. И так семеро суток. Через Урбах (где не было питьевой воды) на Астрахань – Гудермес – Грозный.

На первом же полустанке, уже в ЧИАССР, как ошалелый, я выскочил из вагона и сходу распластался лицом к земле.

Целую ее…

Плачу…

– Марша йогIийла сан хьомийн Нохчийн Чьо! Ва декъалла дойла вай Аллаhа (с.в.т.)!

– В чем дело? Что с ним?! Почему он так рыдает?! – мои попутчики удивленно спрашивали друг друга.

– Тебе плохо? – склонился надо мной один из встречавших наш поезд.

– Мне хорошо, мне очень хорошо! – ответил я, мысленно простив этих людей. Откуда им, случайным попутчикам и пришлым встречающим, знать, что мы с моей матерью-родиной были насильно разлучены и не виделись долгих 13 лет. Они не слышали и не знают моего языка. Они впервые видят чеченца.

Я встал, когда объявили посадку, и только в вагоне перевел дыхание, а потом рассказал, кто я, что и к чему. Они не готовы были меня понять, да и я не ждал их участия. Мы, чеченцы, и сегодня не ждем ни от кого ни милости, ни сантиментов, ни сочувствия, ни сострадания. Да и вообще нас жалеть не следует! Мы – гордые сыны Кавказа, орлы былинной Отчизны, мы сотни, тысячи раз восстанем, как феникс из пепла. Потому, что знаем главное: все в этой жизни, суетной, грешной и бренной, предопределено – и на все воля Аллаhа (с.в.т.)…

На станции Гудермес чувства нахлынули вдвойне сильнее. Чтобы совладать с ними, я подбежал к водопроводной колонке и что было сил надавил на рычаг. Жадно хватая студеную струю, пытался утолить этим жарким летним днем не жажду, а сладость самой возможности испить ее, обжечь ею свою голову и тело! Что может быть слаще свидания с Родиной? Тем более после столь угнетающе длительной – да не по своей воле – разлуки!. И сейчас, спустя почти пятьдесят лет, не могу без слез, без комка в горле вспоминать, а тем более описать все это…

Грозный – столица Чечни

Наконец, Грозный. Такой родной, долгожданный и такой… чужой. Грязный. Встречей с родным городом я жил во все время разлуки с ним. Но никогда не мог себе и представить, что она будет столь грустной: всюду грязь, мусор, серые, замызганные, заплеванные стены вокзала и… милиционеры на перроне. Да, первыми на Родине меня встретили именно они.

– Кто, откуда, как, куда и зачем? – молоденький лейтенант, закурив папиросу, стал сыпать вопросами, вероятно, предчувствуя «сладкую дичь», добычу, за которой когда-то в дикий период охотились ермоловцы в этих краях.

– А что там не написано? – кивнул я на свои документы, что лежали перед ним.

Все это время я изучал здание милиции. Оно было гораздо грязнее и невзрачнее вокзала. Одно слово – зиддан для возвращенцев из ссылки. Так «заботились» тогда о нас, как нынешние «зачистщики» в Грозном, Москве и далее, везде в России (я о чеченофобии национал-шовинистов, а по сути нацистов). И снаружи и изнутри – даже хуже, чем в Урбахе, не говоря уж об Аягузе. Но, к моему удивлению, такими же оказались и все другие дома, серые, раскуроченные, мрачные, как и сами городские улицы, как и сам город. Десять лет как война закончилась, думал я, а тут, как будто Мамай только что прошелся.

Часа через полтора я кое-как выбрался из этого «Дна» и через ямы, рытвины, лужи и грязь побрел к своему дому, не зная, что даже там, в стенах, где родился и вырос, никто меня не ждет. Как изгоя, вечного скитальца, которого везде – и в ссылке, и по возвращении оттуда – ждут только штыки, картечь и оскорбления.

Наш дом, как и весь квартал улицы Безымянная (ныне им. Саида Бадуева), представлял серое, жалкое, сиротливое зрелище. Обветшал, накренился, как полуподвал: потрескавшиеся стены, разбитая крыша. Было видно, что все 13 с лишним лет «варяги», которые жили в нем, и не думали обустраиваться тут по-человечески. Знали, вероятно, что мы, хозяева дома, вернемся все равно.

– Что надо!? – вышла навстречу мне женщина. Это была Надежда Шифман. Она жила в нем еще с тех пор, как отец купил этот небольшой дом в 1938 году. Бывшие хозяева владения, чеченцы, попросили нас оставить одинокую женщину квартировать. И вот теперь наша квартирантка гонит меня на правах хозяйки.

– Я тут жил, – только и нашелся я ответить.

– Ишь ты, жил он тут! – она как будто не понимала, кто перед ней. – Проваливай, пока милицию не вызвала.

– Хоть посмотреть можно?

– Нельзя…

Я перешел на другую сторону улицы. Сел на камень. И стал ждать, когда женщина скроется из виду, чтобы наглядеться вдоволь на «хижину дяди Тома», как мы с сестрами называли отчий дом.