Распеленать память

Работал Антон Дементьевич как вол, – механиком и электриком в нескольких местах. Шестерых детей содержал в достатке. И даже сумел купить большую четырехкомнатную квартиру в доходном доме Перцова на Лиговке, в десяти минутах ходьбы от Николаевского (теперь Московского) вокзала.

Шура покинула Питер, то есть Ленинград, в 1925 году. После смерти отца в 1922 году жизнь семьи стала очень трудной. В городе не было топлива, в доме царили голод и холод. Бедная мама Лёся, оставшись вдовой в сорок лет, совсем растерялась. К тому же их семью после революции «уплотнили», поселили каких-то «ответственных» и нужных для советской власти людей.

В Латвии после бурных перипетий, напротив, жизнь налаживалась, и об этом знали латыши и латгальцы питерской общины. В латгальской общине Петербурга многие готовились вернуться на родину. Мечтали об этом и старшие дети из семьи Паукс.

Шура покинула родной город молодой и веселой барышней, считая, что расстается с мамой, братьями и сестрами ненадолго. Конечно, скоро все они воссоединятся в Резекне, где ее старшая сестра Антонина, первая красавица города, с мужем Изидором, вскоре получившим должность начальника Резекненского уезда, жили безбедно. Но все повернулось иначе. Граница СССР оказалась на замке. Мамины сестры ничего не знали о том, что происходит в Ленинграде, тем более когда началась блокада. Удалось ли маме с детьми уехать? Остался ли кто-нибудь жив?

И вот теперь отважная и все еще веселая, но уже далеко не барышня, а очень даже немолодая женщина приехала в Ленинград. А внутри все дрожало от неизвестности и страха перед незнакомым коммунистическим городом.

В Ленинграде, как только рижскую группу разместили в гостинице, Шура отправилась в свободное плавание. Первым делом нашла Николаевский вокзал, потом сразу увидела не очень изменившуюся Лиговку. По ней все еще ходили трамваи, правда, уже совсем другие. И рядом с вокзалом возвышались нетронутые бомбежкой два больших шестиэтажных серых здания дома инженера и подрядчика Перцова. Этот доходный дом был построен в 1910-м на американский манер, с лифтами, телефонами, с ванными общего пользования.

Шура нашла свой подъезд довольно быстро и поднялась на пятый этаж. Тут ее охватил такой страх, что пришлось сесть на подоконник широкого пролета лестницы и несколько минут себя успокаивать. Наконец решилась, встала и позвонила в знакомую дверь. Ее открыл, не спрашивая «кто там», высокий молодой человек, черноволосый, с бровями вразлет (такие брови были у ее братьев) и с характерным для всех Пауксов несколько одутловатым лицом, вернее – с утяжеленной нижней частью лица, придававшей ему выражение простодушного дружелюбия. Такое лицо было у папы Антона и у младшего брата Саши, которого Шура очень хорошо помнила. Когда она уезжала, Саше было девятнадцать лет, он ухаживал за девушками и старался казаться совсем взрослым. И вот теперь перед ней стоял молодой человек, вылитый ее брат! Еще не веря такому счастью, Шура, всегда отличавшаяся сообразительностью, а также решительным и немного авантюрным характером, быстро сказала: «Здравствуйте, я – ваша тетя!»

Теперь молодой человек застыл в полном недоумении. «Какая тетя? Нет у меня никакой тети!»

Надо было провести молниеносное расследование.

– Папу вашего зовут Александр Антонович?

– Да, Александр Антонович.

– А фамилия его Паукс?

– Никакой не Паукс, а Па?к, – сказал юноша, сделав ударение на втором слоге.

Молодой человек, которого звали Юра и который был действительно племянником Шуры, еще не знал, что в паспортном столе милиции написание их фамилии упростили: отбросили ненужное русским «с» и сделали их «Пауками».

– Ну хорошо, а где папа?

– На работе. Он машинист и сейчас на поезде едет во Владивосток.

– А мама у тебя есть?

– Ну конечно есть. Да что вы хотите?

– Вы, молодой человек, не бойтесь!

– Еще чего! Я вообще ничего не боюсь!

– Да нет, я понимаю, но дело в том, что ваш папа – мой родной брат. А меня тоже зовут Александра. И я живу в Латвии, только вы, наверное, об этом ничего не знаете, потому что я уехала из этой квартиры, когда вас еще на свете не было. А можно мне поговорить с вашей мамой?

– Но мама тоже на работе.

– Тоже едет в поезде?

– Зачем! Мама работает в детском саду, в нашем доме, там и моя маленькая сестренка.

– Ну так пойдем к маме!

Лидия Васильевна, жена Александра Антоновича, действительно была в детском саду, где воевала с тридцатью ребятишками. Как только Шура увидела ее, не удержалась, расплакалась. Лида, как могла, попыталась успокоить Шуру, повела ее в дом.

…И тут начались воспоминания. Шура сбивчиво рассказывала, как уезжали они из Петрограда, как вначале мыкались в Латгалии. Очень жалела, что так и не увидела своего брата Сашеньку. Лида обещала ей написать, а может, и приехать. Хотя уверенности ни у той ни у другой не было.

Мама моя, узнав от своего любимого брата адрес Шуры, написала ей письмо. Папа уже не возражал. А через год-два помог ей выехать в Прибалтику и просил своего друга Ивана Баскакова отвезти ее в поселок Калнциемс, где жила с мужем ее родная сестра Шура.

Александра Паукс, по мужу Озолс, работала художницей на Калнциемском комбинате строительных материалов, писала нужные лозунги и вообще все, что начальство просило написать и нарисовать. Александра была очень неплохой художницей-самоучкой. Нам с братом после смерти мамы остались ее замечательные пейзажи (писала маслом). А муж ее Эдуард Озолс служил инженером на том же комбинате. Уже потом я узнала, что он был сыном хозяина кирпичной фабрики в Калнциемсе при Ульманисе. При советской власти этот заводик был национализирован. Его хозяину хватило ума тихо уйти в сторону, но сына он пристроил на работу. Семье Озолс оставили небольшой домик на реке Лиелупе, недалеко от бывшей фабрики, на месте которой разросся Калнциемский строительный комбинат.

Вот в этот домик на реке Лиелупе в Калнциемсе и зачастила моя мама к своей сестре. Помню, что до меня иногда, уже в пересказе мамы, доносились отголоски бесконечных споров сестер: мама по-прежнему ненавидела «буржуев», не любила и «бездельника» Эдика, только и сидевшего с удочками на реке, хотя сама, по просьбе Шуры, привозила ему эти удочки. А тетя Шура, хотя и старалась не говорить с мамой «о политике», не могла удержаться и время от времени поругивала советскую власть, что мама еще терпела. Но когда ее гнев обрушивался на Ленина, этого мама вынести не могла. Сестры ссорились, разъезжались. Но на следующее лето мама снова отправлялась в Латвию.

Так, почти через тридцать лет, встретились две половинки нашей латгальской семьи: той, что осталась в Латвии, и другой, осколки которой сохранились в блокадном Ленинграде и нашей (Зориных), что жили в Москве.

Меня в те годы моя латышская родня как-то не интересовала. Интереса к истории Латвии не было, хотя я и историк по образованию. Не сумела узнать – пока все еще были живы, – откуда родом мои дед и бабка, как живут мои латгальские тетушки и двоюродные сестры. Интерес возник позднее и связан был уже с московскими нашими делами. До настоящей встречи моей с родными в Латвии прошло еще много времени.

Рижский десант

Осенью 1969 года мы втроем – я, мой муж Юрий Карякин и поэт Наум Коржавин – совершили десант в Ригу с тайной надеждой заработать какие-нибудь деньжата, жили почти впроголодь. Карякина вышибли из партии, не печатали, едва не уволили из Института рабочего движения, где он числился на ничтожной ставке младшего научного. Эмка скитался по Москве бездомный и ждал свою любимую Любаню из Молдавии. И вдруг какие-то либерально мыслящие рижские интеллектуалы пообещали устроить поэту Коржавину и публицисту Карякину встречи в литературных кафе.

У Коржавина к тому времени вышла книжка стихов «Годы», а до этого его стихи были опубликованы в знаменитых «Тарусских страницах». Впрочем, в списках по Москве, Ленинграду вообще ходило немало его стихов. Коржавина знали и любили. Да еще в 1967 году в Театре им. Станиславского поставили его пьесу «Однажды в двадцатом». Успех был ошеломляющим. Ну а когда Алов и Наумов сняли Эмку в своем фильме «Бег», пусть и в мизерной эпизодической роли, тот решил, что пришла пора отправляться на гастроли. Честь выпала городу Риге.

Карякин не мог соперничать с Коржавиным на литературном поприще. Но его фраза о Сталине «Черного кобеля не отмоешь добела», сказанная им публично на вечере памяти Андрея Платонова в Москве (в январе 1968-го), распространилась по городам и весям благодаря сарафанному радио. И ее автор, исключенный за эту фразу и за кое-что еще из партии, стал популярен в узком кругу нашей интеллигенции.

Я как сопровождающий отвечала за материально-финансовую часть поездки. Но был у меня и свой интерес – познакомиться с двоюродными сестрами Лучией и Амалией. Последняя, старшая жила в Риге. А младшая Люся, как называла ее моя мама, – на хуторе недалеко от городка Огре. Когда мама приезжала к ней, Люся всегда весело и дружелюбно принимала ее, поила молоком, угощала чудесной сметаной и творогом.

Люся очень хотела познакомить меня с Амалией. Но было у меня какое-то странное предчувствие, что в Риге мы не будем желанными гостями. И уж не знаю, каким чутьем учуяла я, что между сестрами было напряжение.

Забегая вперед, признаюсь, что десант наш потерпел полное фиаско. Встречи в кафе были какие-то странные, без публики. Денег никаких мы не заработали и в конце концов даже заподозрили, что пригласивший нас парень, никогда не смотревший прямо в глаза, – Господи, упаси меня от греха! – был провокатором.

Для меня же полным поражением стало знакомство с моей старшей двоюродной сестрой Амалией.

Вот мы вчетвером – Коржавин, Юра, я и приведшая нас Люся – стоим перед дверью в добротном доме в центре Риги. Люся звонит. Дверь открывает высокая красивая женщина средних лет, элегантная, взгляд внимательный и строгий. Обращаясь прямо ко мне, сразу, почти без приветствия, – по-видимому, она ждала нас, – говорит на неплохом русском, но с акцентом: «Если ты не говоришь по-латышски, я тебя в мой дом не пущу».

Я растерялась. Не знаю, что ответить. Люся тут же горячо принялась ее стыдить: «Ты что говоришь, Мура! Это наша единственная сестра, и ты не хочешь ее знать, потому что она не говорит по-латышски. Но откуда ей говорить! Она же всю жизнь прожила в Москве». Потом, уже обращаясь по-русски к моим мужчинам, она постаралась объяснить нашу размолвку.

Эмочка, как поэт, первым почувствовал неловкость ситуации и, слегка присвистнув, дрогнул: «Атас, ребята! Отступаем». Но Карякин спокойно стоял за мной и с интересом наблюдал за развитием ситуации.

Словесная дуэль сестер продолжалась. В этот момент я увидела в проеме двери, как по коридору прошел высокий мужчина и что-то негромко сказал по-латышски. Это был приказ жене, приказ, который мы потом с Люсей растолковали так: «Пусти их и проведи на кухню. С русскими надо быть вежливыми и осторожными. Пусть дочка Беатриса угостит их чаем».

Амалия гордо удалилась вслед за своим мужем, инженером Якобсом Пуке, а выскочившая нам навстречу миловидная молодая девчушка, их дочь Беатриса, радостно провела нас на кухню, напоила чаем и на прекрасном русском языке объяснила, что она очень рада таким гостям из Москвы. Сама она работает корректором в издательстве, любит книги и ей так приятно познакомиться с настоящим поэтом.

Посидели, немного поговорили. Разочарованный Карякин приговаривал, цитируя своего любимого поэта Давида Самойлова: «Давненько не пил я в гостях чаю». Выпить и закусить ему не обломилось. Разговора тоже не получилось. Люся явно была смущена. Вскоре мы ушли несолоно хлебавши. А у меня осталась обида, что нас принимают за тех, кто отвечает за все те беды, что обрушились на латышей с приходом советской власти. Мы-то тут при чем? Впрочем, я сама еще мало знала об этих бедах и уж вообще ничего не знала, как пострадали от репрессий и высылки наши родные в латгальской семье. Но тогда я уже почувствовала, что многие латыши русских лишь терпят, побаиваются и тихо ненавидят. И стала я понемногу, а с годами все с большим интересом разбираться.

Настоящий жених

– Салька, иди домой, – кричит из окна дома Перцова ее брат Саша, – скоро придет настоящий Тонькин жених. Наверное, опять принесет шоколадных зайцев.

Сестренка стремглав мчится домой и, запыхавшись, взбегает на пятый этаж.

– А ты почем знаешь, что этот старикан – настоящий жених?