Полный курс русской литературы. Литература второй половины XX века

– Ну и пускай – все ж таки упор снаряду будет! – утверждал Пухов.

– Лучше в землю пусть стреляют: земля мягче и дешевле! – стоял на своем слесарь. – Зачем же зря технический продукт портить?

– А чтоб всему круговорот был! – разъяснял Пухов несведущему. – Паек берешь – паровоз даешь, паровоз в расход – бери другой паек и все сначала делай! А так бы харчам некуда деваться было!»

Скоро Пухов снимает самостоятельную квартиру, в свободное время ходит к Зворычному, врет про свои походы на Врангеля. «Ночью, бредя на покой, Пухов оглядывал город свежими глазами и думал: какая масса имущества! Будто город он видел в первый раз в жизни. Каждый новый день ему казался утром небывалым, и он разглядывал его, как умное и редкое изобретение. К вечеру же он уставал на работе, сердце его дурнело, и жизнь для него протухала». У Пухова, несмотря на то, что он продолжает читать пропаганду, зарождаются некоторые сомнения, он спорит со Зворычным об имуществе и собственности: «Было у хозяина, а теперь ничье!.. Буржуй ближе крови дом свой чувствовал, а мы что?» Зворычный возражает: «Буржуй потому и чувствовал, потому и жадно берег, что награбил: знал, что самому не сделать! А мы делаем и дома, и машины… мы знаем, чего это стоит! Но мы не скупимся над имуществом – другое сможем сделать».

В одну из ночей в городе перестрелка. Подходит вражеский бронепоезд. Отряд железнодорожников принимает бой. Все стреляют куда попало, Пухов с винтовкой лежит на земле, смотрит, как шрапнель вокруг сеет смерть и разрушения. «Эти куски вонзались в головы и в тела рабочих, и они, повернувшись с живота навзничь, замирали навсегда. Смерть действовала с таким спокойствием, что вера в научное воскресение мертвых, казалось, не имела ошибки. Тогда выходило, что люди умерли не навсегда, а лишь на долгое, глухое время. Пухову это надоело. Он не верил, что если умрешь, то жизнь возвратится с процентами. А если и чувствовал чтонибудь такое, то знал, что нынче надо победить как раз рабочим, потому что они делают паровозы и другие научные предметы, а буржуи их только изнашивают». Пухов придумывает столкнуть под уклон состав, чтобы он, разогнавшись, врезался в бронепоезд белых. Вместе с рабочим Афониным они выполняют задуманное. Рабочие бросаются на покореженный бронепоезд. «Но железнодорожников начал резать пулемет, заработавший с молчка. И каждый лег на рельсы, на путевой балласт или на ржавый болт, некогда оторвавшийся с поезда на ходу. Ни у кого не успела замереть кровь, разогнанная напряженным сердцем, и тело долго тлело теплотой после смерти. Жизнь была не умерщвлена, а оторвана, как сброс с горы.

У Афонина три пули защемились сердцем, но он лежал живым и сознающим. Он видел синий воздух и тонкий поток пуль в нем. За каждой пулей он мог следить отдельно – с такой остротой и бдительностью он подразумевал совершающееся.

«Ведь я умираю – мои все умерли давно!» – подумал Афонин и пожелал отрезать себе голову от разрушенного пулями сердца – для дальнейшего сознания.

Мир тихо, как синий корабль, отходил от глаз Афонина: отнялось небо, исчез бронепоезд, потух светлый воздух, остался только рельс у головы… В побелевших открытых глазах Афонина ходили тени текущего грязного воздуха – глаза, как куски прозрачной горной породы, отражали осиротевший одним человеком мир.

Рядом с Афониным успокоился Кваков, взмокнув кровью, как заржавленный».

С бронепоезда сходит белый офицер, Леонид Маевский. Он «молод и умен, до войны писал стихи и изучал историю религии… Маевскому надоела война, он не верил в человеческое общество и его тянуло к библиотекам.

«Неужели они правы? – спросил он себя и мертвых. – Нет, никто не прав: человечеству осталось одно одиночество. Века мы мучаем друг друга, – значит, надо разойтись и кончить историю». До конца своего последнего дня Маевский не понял, что гораздо легче кончить себя, чем историю».

Ночью подходит красный бронепоезд и расстреливает белых в упор. «Маевский застрелился в поезде, и отчаяние его было так велико, что он умер раньше своего выстрела».

Утром Пухов, пройдя по разоренному городу, решает, что война убыточна и ее пора кончать, о чем сообщает Зворычному. Однако Зворычный и многие другие рабочие обвиняют Пухова в гибели многих своих товарищей. Пухов говорит, что ночью на город нападали вовсе не белые, а какие-то шальные бандиты, которых не следовало бояться. На возражения Зворыкина, что у них были белые офицеры, Пухов говорит, что «они ж теперь везде шляются – новую войну ищут! Что я их, не знаю, что ль? Это люди идейные, вроде коммунистов». Пухова ставят на работу прежнее место, но с условием, что он пройдет вечерние курсы политграмоты. «Пухов подписался, хотя не верил в организацию мысли. Он так и сказал на ячейке: человек – сволочь, ты его хочешь от бывшего бога отучить, а он тебе Собор Революции построит!» «К Зворычному Пухов ходить совсем перестал: глупый человек, схватился за революцию, как за бога, аж слюни текут от усердия веры! А вся революция – простота: перекрошил белых – делай разнообразные вещи. А Зворычный мудрит: паровозное колесо согласовывал с Карлом Марксом, а сам сох от вечернего учения и комиссарства – и забыл, как делается это колесо».

Ближе к весне Пухов пишет письмо Шарикову в Баку. В своем ответе Шариков приглашает Пухова вернуться. В Баку в этот период съезжается много рабочих разных специальностей, и всем находится дело. «Уволили Пухова охотно и быстро, тем более что он для рабочих смутный человек. Не враг, но какой-то ветер, дующий мимо паруса революции».

По пути в Баку Пухов наблюдает природу, но «виды природы Пухова не удивили: каждый год случается одно и то же, а чувство уже деревенеет от усталой старости и не видит остроты разнообразия. Как почтовый чиновник, он не принимал от природы писем в личные руки, а складывал их в темный ящик обросшего забвением сердца, который редко отворяют. А раньше вся природа была для него срочным известием».

Кадрами на нефтяном промысле заведует Шариков. Понаблюдав за его «бдительной» работой, Пухов высказывает ему свое мнение: «– Где насос, где черпак – вот и все дело!.. А ты тут целую подоплеку придумал!

– А как же иначе, чудак? Промысел – это, брат, надлежащее мероприятие, – ответил Шариков не своей речью.

«И этот, должно, на курсах обтесался, – подумал Пухов. – Не своим умом живет: скоро все на свете организовывать начнет. Беда».

Шариков поставил Пухова машинистом на нефтяной двигатель – перекачивать нефть из скважины в нефтехранилище. Для Пухова это было самое милое дело: день и ночь вращается машина – умная как живая, неустанная и верная, как сердце. Среди работы Пухов выходил иногда из помещения и созерцал лихое южное солнце, сварившее когда-то нефть в недрах земли.

– Вари так и дальше! – сообщал вверх Пухов и слушал танцующую музыку своей напряженной машины.

Квартиры Пухов не имел, а спал на инструментальном ящике в машинном сарае. Шум машины ему совсем не мешал… Все равно на душе было тепло – от удобств душевного покоя не приобретешь; хорошие же мысли приходят не в уюте, а от пересечки с людьми и событиями». От потуг Шарикова записать его в коммунисты Пухов отговаривается тем, что он, Пухов, – «природный дурак». В одно утро к нему вместе с рассветом возвращается ощущение радости и полноты бытия. «Нечаянное сочувствие к людям, одиноко работавшим против вещества всего мира, прояснялось в заросшей жизнью душе Пухова. Революция – как раз лучшая судьба для людей, верней ничего не придумаешь… Во второй раз – после молодости – Пухов снова увидел роскошь жизни и неистовство смелой природы, неимоверной в тишине и в действии. Пухов шел с удовольствием, чувствуя, как и давно, родственность всех тел к своему телу. Он постепенно догадывался о самом важном и мучительном… Отчаянная природа перешла в людей и в смелость революции… Душевная чужбина оставила Пухова на том месте, где он стоял, и он узнал теплоту родины, будто вернулся к детской матери от ненужной жены… Свет и теплота утра напряглись над миром и постепенно превращались в силу человека».

Усомнившийся Макар

«Среди прочих трудящихся масс жили два члена государства: нормальный мужик Макар Ганушкин и более выдающийся – товарищ Лев Чумовой, который был наиболее умнейшим на селе и, благодаря уму, руководил движением народа вперед, по прямой линии к общему благу. Зато все население деревни говорило про Льва Чумового: «– Вон наш вождь шагом куда-то пошел, завтра жди какого-нибудь принятия мер… Умная голова, только руки пустые. Голым умом живет».

Макар же, как любой мужик, больше любил промыслы, чем пахоту, и заботился не о хлебе, а о зрелищах, потому что у него была, по заключению товарища Чумового, порожняя голова. Впрочем, Макар постоянно размышляет над усовершенствованием мира. Однажды он собирает карусель, «гонимую ветром», и толпу зевак вокруг. В результате жеребенок Чумового остается без присмотра и сбегает. Взамен Макар обещает Чумовому сделать самоход, но для этого ему требуется железо, которого нет в округе. Тогда он находит железную руду и ухитряется вытопить железо из нее в обычной домашней печке. С самоходом у Макара ничего не получается. Чумовой пытается узнать, как он умудрился в домашних условиях выплавить железо («Ты что же, открытие народнохозяйственного значения скрываешь, индивид-дьявол! Ты не человек, ты единоличник!»), но Макар отвечает, что не помнит, так как у него «памяти нету». Чумовой штрафует его, и Макару для оплаты штрафа приходится отправляться в Москву на заработки.

В поезде Макар, как безбилетник, едет на сцепках между вагонами (еще и для того, «чтобы смотреть, как действуют колеса на ходу»). Объясняет он такой способ путешествия «по-научному» – дескать, чем вещь тяжелее, тем дальше она летит (в отличие, скажем, от пушинки), а стало быть, он, Макар, придает поезду дополнительную тяжесть, чтобы быстрее домчаться до Москвы. «От покоя и зрелища путевого песка Макар глухо заснул и увидел во сне, будто он отрывается от земли и летит по холодному ветру. От этого роскошного чувства он пожалел оставшихся на земле людей».

«Сгрузив себя с поезда, Макар пошел на видимую Москву, интересуясь этим центральным городом». «Деревья росли жидкие, под ними валялись конфетные бумажки, винные бутылки, колбасные шкурки и прочее испорченное добро. Трава под гнетом человека здесь не росла, а деревья тоже больше мучались и мало росли. Макар понимал такую природу неотчетливо: «Не то тут особые негодяи живут, что даже растения от них дохнут! Ведь это весьма печально: человек живет и рожает близ себя пустыню! Где ж тут наука и техника?» Попутно Макар предлагает встречным различные пути усовершенствования жизни: например, ему невдомек, зачем перевозить молоко в бидонах, да вдобавок транспортировать порожнюю тару обратно. Макар предлагает начальнику перевозки сделать «молочную трубу», по которой молоко должно доставляться до трудящихся. Однако тот говорит, что он не «выдумщик труб», а исполнитель, и советует обратиться к высшему начальству.

Толчея и спешка поражают Макара в Москве. Он садится на трамвай, отказывается от билета («чтобы не затруднять трамвайную хозяйку»), сходит в качестве эксперимента «по требованию» и оказывается в неизвестном месте. Все, что видит Макар, удивляет его. Он по-своему пытается понять происходящее. «На перекрестке милиционер поднял торцом вверх красную палку, а из левой руки сделал кулак для подводчика, везшего ржаную муку. «Ржаную муку здесь не уважают, – заключил в уме Макар, – здесь белыми жамками кормятся». Наконец Макар попадает в «центр государства», на площадь, у которой «с одного бока… стояла стена, а с другого дом со столбами. Столбы те держали наверху четверку чугунных лошадей». Проголодавшись, Макар находит стройку (по словам одного из рабочих, здесь строят «Вечный дом из железа, бетона, стали и светлого стекла»), куда пытается устроиться, чтобы подработать. Каменщик отводит его в барак поесть из общего котла, при этом говоря: «А поступить ты к нам сразу не можешь, ты живешь на воле, а стало быть – никто. Тебе надо сначала в союз рабочих записаться, сквозь классовый надзор пройти». Затем Макар идет осматривать стройку. «Начальник Макара по родному селу – товарищ Лев Чумовой, тот бы, конечно, наоборот, заинтересовался распределением жилой площади в будущем доме, а не чугунной свайной балкой, но у Макара были только грамотные руки, а голова – нет; поэтому он только и думал, как бы чего сделать». В процессе наблюдения за рабочими Макар делает еще одно «изобретение» – чтобы бетон подавался наверх по трубам – и отправляется на поиски главной технической конторы.

В учреждении Макар высказывает суть своего изобретения, а очевидную выгоду (дешевизну) перехода на его способ строительства («кишку») объясняет тем, что «ясно это чувствует». Его отсылают «в конец коридора», так как «там дают неимущим изобретателям по рублю на харчи и обратный билет по железной дороге». Макар получает рубль, но отказывается от билета. В профсоюзе его снабжают бумагой, из которой следует, что Макару требуется поддержка, чтобы устроить его изобретение по промышленной линии. Вспомнив, что уже читал это словосочетание на каком-то из лозунгов, Макар пускается на поиски пролетариата (который, согласно плакату, твердо стоит на промышленной линии). Макар оказывается в ночлежном доме, а поскольку требует проводить его к «самому нижнему» пролетариату, то попадает в комнату для самых бедных. Он пытается выступить перед «пролетариатом» и объяснить, что пора переходить на его способ строительства домов, и слышит в ответ: «Раз ты человек, то дело не в домах, а в сердце. Мы здесь все на расчетах работаем, на охране труда живем, на профсоюзах стоим, на клубах увлекаемся, а друг на друга не обращаем внимания – друг друга закону поручили… Даешь душу, раз ты изобретатель!» Макар расстраивается и ложится спать.

Макару снится сон: на горе стоит «научный человек», а сам Макар лежит под горой «как сонный дурак», «ожидая от него либо слова, либо дела. Но человек тот стоял и молчал, не видя горюющего Макара и думая лишь о целостном масштабе, но не о частном Макаре. Лицо ученейшего человека было освещено заревом дальней массовой жизни, что расстилалась под ним вдалеке, а глаза были страшны и мертвы от нахождения на высоте и слишком далекого взора. Научный молчал, а Макар лежал во сне и тосковал.

– Что мне делать в жизни, чтоб я себе и другим был нужен? – спросил Макар и затих от ужаса.

Научный человек молчал по-прежнему без ответа, и миллионы живых жизней отражались в его мертвых очах».

Макар ползет наверх. «Силой своей любопытной глупости Макар долез до образованнейшего и тронул слегка его толстое, громадное тело. От прикосновения неизвестное тело шевельнулось, как живое, и сразу рухнуло на Макара, потому что оно было мертвое».

Макар просыпается и видит, что все ушли на работу, кроме одного рябого пролетария по имени Петр. На вопрос Макара о его бездеятельности Петр отвечает, что работающих много, а думающих мало, поэтому он «наметил себе думать за всех». Узнав, что сомнение не чуждо и Макару, Петр приглашает его пойти вместе с ним и «думать за всех».

«Навстречу Макару и Петру шло большое многообразие женщин, одетых в тугую одежду, указывающую, что женщины желали бы быть голыми; также много было мужчин, но они укрывались более свободно для тела… Едущие и пешие стремились вперед, имея научное выражение лиц, чем в корне походили на того великого и мощного человека, которого Макар неприкосновенно созерцал во сне. От наблюдения сплошных научно-грамотных личностей Макару сделалось жутко во внутреннем чувстве. Для помощи он поглядел на Петра: не есть ли и тот лишь научный человек со взглядом вдаль?» На это Петр отвечает, что он надеется «существовать вроде Ильича-Ленина: я гляжу и вдаль, и вблизь, и вширку, и вглубь, и вверх». Затем Петр интересуется отношением Макара к коммунистической партии, уверяет, что она не ограничивается товарищем Львом Чумовым, говорит «про чистую партию, у которой четкий взор в точную точку».

«Макар отвлекся взором на московский народ и подумал: «Люди здесь сытые, лица у всех чистоплотные, живут они обильно, – они бы размножаться должны, а детей незаметно».

Про это Макар сообщил Петру.

– Здесь не природа, а культура, – объяснил Петр. – Здесь люди живут семействами без размножения, тут кушают без производства труда…

– А как же? – удивился Макар.

– А так, – сообщил знающий Петр. – Иной одну мысль напишет на квитанции, – за это его с семейством целых полтора года кормят… А другой и не пишет ничего – просто живет для назидания другим».

Макар с Петром долго гуляют по Москве, после чего Петр приглашает Макара пойти в милицию пообедать. Там Петр заявляет, что Макар – душевнобольной, и ему необходимо медицинское освидетельствование. В больницу милиционер отправляет Макара под конвоем все того же Петра, в больнице Петр заявляет, «что он приставлен милицией к опасному дураку и не может его оставить ни на минуту, а дурак ничего не ел и сейчас начнет бушевать», затем прибавляет, что «псих» ест много. Макару приносят тройную порцию, и Петр тоже «насыщается». Доктор осматривает Макара, приходит к выводу, что у него «в сердце бурлит лишняя кровь» и решает оставить его «на испытание». В больничной библиотеке Петр читает Макару вслух книги Ленина с собственными комментариями и трактовками («наши законы – дерьмо», «иные наши товарищи стали сановниками и работают, как дураки»). В конце концов они решают украсть из библиотеки эту нужную и правильную книгу, а самим «сесть в учреждение и думать для государства».

Утром Макар и Петр отправляются в РКИ, где «любят жалобщиков и всяких удрученных». Там им попадается Лев Чумовой, который чем-то руководит, «оставив свою деревню на произвол бедняков». Петр решает не обращаться к Чумовому, а идти выше. «Выше их приняли, потому что там была тоска по людям и по низовому действительному уму.

– Мы – классовые члены, – сказал Петр высшему начальнику. – У нас ум накопился, дай нам власти над гнетущей писчей стервой…

– Берите. Она ваша, – сказал высший и дал им власть в руки.

С тех пор Макар и Петр сели за столы против Льва Чумового и стали говорить с бедным приходящим народом, решая все дела в уме – на базе сочувствия неимущим. Скоро и народ перестал ходить в учреждение Макара и Петра, потому что они думали настолько просто, что и сами бедные могли думать и решать так же, и трудящиеся стали думать сами за себя на квартирах.

Лев Чумовой остался один в учреждении, поскольку его никто письменно не отзывал оттуда. И присутствовал он там до тех пор, пока не была назначена комиссия по делам ликвидации государства. В ней тов. Чумовой проработал сорок четыре года и умер среди забвения и канцелярских дел, в которых был помещен его организационный гос-ум».

Епифанские шлюзы

В августе 1708 г. инженер Вильям Перри пишет из России брату Бертрану о своей успешной деятельности при проектах царя Петра Первого. «Царь Петер весьма могучий человек, хотя и разбродный и шумный понапрасну. Его разумение подобно его стране: потаенно обильностью, но дико лесной и звериной очевидностью. Однако к иноземным корабельщикам он целокупно благосклонен и яростен на щедрость к ним». Вильям пишет, что им построено в устье реки Воронеж несколько шлюзов, после чего река стала судоходной на всем протяжении. Царь остался очень доволен умелой и добросовестной работой инженера и щедро наградил его. Вильям зовет брата приехать работать в Россию, поскольку вряд ли в Англии возможно за срок в четыре – пять лет так разбогатеть, как в России, где иностранные специалисты ценятся очень высоко (своих нет). Царь Петр задумал создать «сплошной водный тракт между Балтикой и Черным и Каспийскими морями, дабы превозмочь обширные пространства континента в Индию, в Средиземные царства и в Европу… сплотить каналами великие реки… канал между Доном и Окой». Поскольку царь нуждается в хороших инженерах, Вильям обещает порекомендовать ему брата Бертрана. У самого Вильяма закончился четырехлетний контракт, и он торопится вернуться в родной Ньюкестль к невесте Анне, по которой у него «и сердце ссохлось, и разум тухнет».

Весной 1709 г. «в первую навигацию в Санкт-Петербург» прибывает из Ньюкестля Бертран Перри. Ему тридцать три года, на родине у него осталась молодая невеста Мери. Бертран вспоминает слова Мери о том, что ей нужен необыкновенный муж – «как странник Искандер, как мчащийся Тамерлан или неукротимый Аттила. А если и моряк, то как Америго Веспуччи». Бертран считает, что вернувшись через несколько лет домой он будет не только очень состоятельным человеком, но и необыкновенным, интересным, много повидавшим в экзотической и страшной стране России мужчиной.

Царь Петр лично контролирует ход работ по строительству канала между Доном и Окой через Иван-озеро и реки Шать и Упу. Бертран принимается за работу, упорно трудится, и тоска его по невесте немного притупляется. Бертран обрабатывает документы и к началу июля предоставляет строительный проект царю, который их одобряет и выплачивает Бертрану тысячу пятьсот рублей серебром, определив затем ежемесячное жалованье в тысячу рублей. Бертран назначается главным инженером и строителем всех шлюзов, получает от царя неограниченные полномочия. Петр обещает всяческое содействие, просит доносить ему лично о любых препятствиях, которые могут чинить английскому инженеру русские люди, обещает применять к вредителям беспощадную расправу.

Бертран во главе еще пяти немецких инженеров собирает вещи, чтобы выехать в Епифань, где размещается строительное управление будущего грандиозного проекта. В этот момент ему приносят письмо от Мери, которая уведомляет Бертрана о том, что в его отсутствие вышла замуж за другого. «Ты уехал, и он долго утешал меня в моем ужасе и в моей тоскливой любви по тебе… Ты думал, и вправду мне нужен был мужем Александр Македонский? Нет, мне нужен верный и любимый, а там пускай он хоть уголь грузит в порту или плавает простым матросом, но только поет всем океанам песни обо мне». Мери сообщает Бертрану, что носит под сердцем ребенка, что она очень счастлива и зовет по возвращении в гости. Бертран потрясен известием о предательстве невесты, он так сильно впивается зубами в трубку, что из десен у него начинает капать кровь. Однако он берет себя в руки и отправляется в путь.