Грешным делом

Ушла из зала, предчувствуя недоброе, учительница английского Галина Васильевна. Не предполагая ещё ничего дурного, лихо пока отплясывали школьники. На минутку меня даже посетила мысль, что возможно гроза пройдёт мимо и всё обойдётся. Но только я так подумал, как над толпой взметнулась вверх чья -то рука в грубо по–деревенски вязаном морковного цвета свитере и затем резко опустилась на чью –то голову. Громко вскрикнул тот, кого ударили, а следом послышался визг девушек.

То, что началось в зале после этого иначе, как бардаком не назовёшь. Народ потрусливее, метнулся к выходу. Народ похрабрее, в том числе боксёры из секции Ивана Петровича, вступили в бой. Замелькали кулаки и подброшенные вместе с ногами вверх полуботинки.

Моя Анфиса, пробежав с подружками мимо сцены и мельком глянув на меня с надутыми губками, передёрнув плечиками, с недовольным видом стала пробираться по стенке к выходу.

В какой -то момент я увидел Микки, которого кто –то бил по лицу, а он, часто моргая, с какой –то остервенелой стойкостью, принимал один за другим удары, не отвечая в ответ. Конечно, мне бы как товарищу стоило бросить гитару и поспешить ему на помощь. Но в том то и дело, что я ему, скорее всего, ничем не смог бы ему помочь. Ведь по меткому замечанию Ивана Петровича «талант к боксу во мне не проснулся». То есть, что значит «не проснулся»? А то и значит, что к боксу я совершенно не имел таланта и бил примерно так, как протягивают руку для знакомства.

«Ты что не можешь согнуть руку вот так и так вот хорошенько врезать?», спрашивал меня Иван Петрович на тренировке, манипулируя моей вялой рукой, как кукольной. Я кивал, и приступал к делу. Но бил я всё равно так, как будто отпихивал от себя бочку с ржавой селёдкой, с каким –то отвращением.

У Микки, оказалось, тоже была проблема. Он хорошо двигался и красиво бил, но всё как –то для вида, мимо цели и без души. Все, кто был на тренировке, при этом ему кричали: «Михей, давай, влупи ему, ты же можешь!», а он лишь качал головой и пропускал удары. Возможно, ему казалось, что бокс для того и нужен, чтобы научиться держать удар и не для чего другого. А самому бить необязательно. В общем, как и у меня, каждое его выступление на соревнованиях, вызывало разочарование тренера.

«Ну, что ты его жалеешь?», спрашивал Иван Петрович в перерывах между раундами, обмахивая Мишку полотенцем, «дай ему один раз, как следует и готово дело! У тебя же хороший прямой левой».

Микки кивал, выходил, бил прямой левой, и согнутой правой и почти всегда мимо. Иногда ему всё же начисляли очки за эти попытки, но ни одного боя он так ни разу и не выиграл. В конце концов, плюнув на нас обоих, Солодовников перестал с нами возиться. На одной из последних наших тренировок, он, отозвав нас в сторону перед спаррингом, сказал: «Слушайте, у вас двоих что –то ничего не выходит. Какие –то вы, ей богу, душечки, а не пацаны! Идите, займитесь вон музыкой что -ли или художеством, спорт, видать, не для вас! Может, какой -нибудь чёрт и научит вас однажды боксу, но я точно не могу, всё, поднимаю руки». И он действительно их поднял.

После того диагноза, мы с Мишкой в самом деле занялись музыкой. Я, конечно, ещё не знал тогда, что пророчество Ивана Петровича сбудется, когда я попаду служить в армию. Но до этого ещё было ох, как далеко! Поэтому пока Мишку били в зале, я стоял на сцене, перебирая струны, и проклиная себя за свою беспомощность.

Просто стоял и смотрел, как волтузят моего лучшего друга, и ничего не мог поделать! Ва со своим атлетическим сложением, конечно, сделал попытку снять гитару и спрыгнуть со сцены в зал, чтобы помочь Микки. Но Тарас, поняв, чего он хочет, посмотрел на него таким лютым взглядом, что Ва, пожав плечами, остался вместе с гитарой, стоять на сцене.

Через пару минут после начала драки в зал запоздало заглянула голова Ивана Петровича. Заглянула и исчезла, оттеснённая напором рвущейся наружу толпы. Когда ему, наконец, дали войти, всё уже было кончено.

Двое с разбитыми губами лежали на полу, один с переломанным носом сидел у стены, подоткнув платком нос, трое или четверо голубков, сидя, трясли головами, ощупывая челюсти, и проверяя, не сломаны ли у них кости. Ещё четверо отряхивали одежду, которую им запачкали грязной обувью, вяло топчась перед выходом и не решаясь попросить дать им пройти у заблокировавших собой двери директора, завуча и учителя по труду.

Когда толпа окончательно схлынула, в зал прибежали ещё двое преподавателей –по химии и биологии. Но увидев, что там директор, его зам и трудовик, ушли обратно.

– Как это могло произойти, Иван Петрович? – Бегая от одного побитого ученика к другому, разглядывая расквашенные носы и хватаясь за голову, всполошено спрашивала у трудовика директор школы Людмила Александровна. – Мы же вас оставили смотреть за порядком!

– А это всё музыка, – перевёл неожиданно на нас стрелки трудовик. – А я ведь им пальцем грозил. Поначалу у них там хорошие песенки шли, ля-ля –ля, комсомол, а потом такая дребедень пошла на английском, что вот, глядите, полными нокаутами всё закончилось!

Убедившись, что все живы и серьёзных повреждений вроде нет, директор пошла за кулисы, где взяв за руку Тараса, отвела его в сторонку и, заглянув ему в глаза, спросила:

– Сын, посмотри на меня! Я ведь тебя просила. Как, скажи, я на тебя могу после этого положиться? Мы что, разве с тобой так договаривались? Песни договаривались, что песни советских композиторов и всё! Ты обещал. Что вы здесь такое играли?

– Мам, ну, извини, – начал бормотать Тарас. – всё вроде под контролем было, я даже сам не понял, как всё началось. Этого трудовика никогда нет, когда он нужен! Мам, ты не волнуйся, мы в следующий раз обязательно…

– В следующий раз? Никакого следующего раза не будет, Тарас! Всё!– Рубанула она воздух. – Хватит! Сдайте аппаратуру и занесите мне ключи от кладовки. С этого моменты все ваши репетиции окончены!

– М-а-м, – стал сразу канючить Тарас, уверенный, что, мать, остынув, переменит решение. Но в этот раз она была, как никогда твёрдой:

– Ни-ко –гда ты больше не подойдёшь к электрогитаре! – Рубанула она рукой воздух, с зажатой в ней связкой ключей. –Понял?

И резко повернувшись, красная, как раскалённая конфорка, Людмила Александровна ушла.

– Мам! – Стал кричать Тарас, кинувшись за ней вдогонку со сцены. – Людмиласанна, ну, пожалуйста,– тащился и тащился он за ней по залу, продолжая хныкать:

– Мам, ну, извини, что так произошло. Мам… Это твои спортсмены сюда деревенских пустили. Твой любимый Иван Лихолетов, он не справился. Куда он делся в нужный момент? И трудовик. Где он был, а?

Услышав нытьё директорского сынка, которое выставляло его не в лучшем свете, трудовик, закусив губу, стал качать головой, посматривая по сторонам, мол, видали, каков фрукт? И получив от всех, кто это слышал подтверждение: м- да, видели, нечего сказать, фрукт тот ещё, с досадой отвернулся, сложив руки на груди.

– С Иваном Лихолетовым особый разговор будет…– бросила сыну на ходу Людмила Александровна, не переставая разглядывать лица потерпевших.

– Мам, ну, пожалуйста, – ходя за ней, как привязанный, продолжал канючить Тарас, – Ну, не надо отбирать. Только не аппаратуру, всё, что угодно, только не это. Прости, что так вышло. Мам, ну, извини….

Вспомнив, что они здесь не одни, он вдруг добавил, чтобы соблюсти субординацию, совершенно некстати:

– Простите, Людмиласанна, честно слово, этого больше не повторится!

Директор, обернувшись, посмотрела на сына сурово и печально, как смотрят прокуроры или присяжные судьи на приговорённого, а потом вдруг, вернувшись к нему, взяла его за руку, отвела в сторонку и сказала негромко, но так, чтобы всем слышно было:

– Я думала, у меня тут сын и я могу быть за все спокойна! Думала, что вырастила опору и поддержку. А вместо этого что?

Она обвела рукой зал с пострадавшими.

– Мам…

– Помолчи! Я думала, что я могу быть спокойна, что раз здесь мой сын, то он не допустит бардака. А мой этот мой сын, ты… ты…

Не договорив, она махнула рукой и, повернувшись, направилась вдруг к выходу, но, вспомнив о том, что не решила главный вопрос с ранеными, замедлила шаг и стала подходить то к одному из них, то к другому, спрашивая: «как у тебя? Голова не болит? Тошнит?» и так далее.

Тарас волочился за матерью, бормоча: «ну, мам, ну, прости, пожалуйста! Ну, не забирай только аппаратуру…гитару, если хочешь, одну возьми, мам…».

И вдруг, ощутив, что дело не шуточное, и просить больше не имеет смысла, Тарас вдруг остановился и опустил голову. Почувствовав, что за ней больше никто не ходит, Людмила Александровна обернулась и, показав рукой на избитых школьников, немного патетически бросила ему, как бросают факты в лицо обвиняемым:

– Смотри, что произошло из –за тебя, по твоей вине и из –за твоего легкомыслия. Кровь! Боль! Только представь, а если б кто -нибудь погиб? Ты представляешь, что б было? Да и с этим ещё будут разбираться о-го-го! Так что не надо за мной идти и меня упрашивать! Учись отвечать за свои поступки! А то ты, как твой отец: тебе говори – не говори, ты обещаешь и потом делаешь всё по -своему. Всё, иди, занеси в кладовку аппаратуру и не смей её больше трогать!

Чуть колыхались от сквозняка занавески. Строго и сурово смотрел бюст Ленина со своего пьедестала. Алел транспарант на стене в глубине сцены: «Искусство в массы!»

– Но почему…– Тарас, весь скуксившись, вдруг натурально и по-детски заплакал, из -за чего всем, кто наблюдал это, стало не по себе и они начали прятать глаза, чтобы не видеть этого.

– Так, что у тебя? – Не обращая больше внимания на сына, подошла директор к тому, у которого был, кажется, сломан нос. – Всё, поднимайся, и поехали в больницу. Вместе со мной.

– Ну, Людмиласанна, я в норме, – загундел в нос один из голубков. – Не надо со мной в больницу, меня мама заругает, это просто кровь идёт.

– Мама заругает, и правильно. Будешь знать, как ввязываться в драку. Срочно едем в травмпункт и без разговоров, пошли!

Она взяла парня со сломанным носом за рукав и повела его, показывая, что сопротивление бесполезно и ехать придётся. Обернувшись в последний раз к сыну, по–прежнему стоящему и хнычущему посреди зала, она посмотрев на Солодовникова приказала:

– Иван Петрович, примите у них аппаратуру и ключи. Проследите, чтобы ничего не пропало.

Солодовников с готовностью кивнул.

– Мам! – В каком –то слезливом пароксизме заскулил Тарас, взглянув на мать, как побитая собака.

– Всё, разговор окончен! Об остальном завтра. – Поставила она точку в разговоре. –Отыгрались. Хватит!

Как скучен актовый зал школы в отсутствии публики! Пока мы сматывали под надзором трудовика провода, я смотрел то за окно, где падал снег, то на распахнутую половинку двери, из -за которой был виден фрагмент серой юбки и пары женских ног, завуча Марии Ивановны и англичанки Галины Васильевны, одетых в капроновые чулки и строгие туфли, и ещё крошечный фрагмент мужских брюк Ивана Петровича с уголком его рабочего халата и коричневым стоптанным ботинком. Все втроём они стояли в предбаннике зала и преспокойно беседовали.

Оглянувшись назад, я видел сзади белый бюст Ленина, захватанный сверху шаловливыми детским руками и много раз покрашенный белой краской, из –за чего лысина у Ленина выглядела неровным, болезненным наростом. Мне хотелось быстрее сдать аппаратуру, раз уж таков приказ, и побежать следом за Анфисой, которая возможно недалеко ещё ушла или ждала меня у входа. Но что –то в глубине души мне подсказывало, что у входа её сейчас нет. Она пошла домой и догонять её нет уже смысла.