Дорога из пепла и стекла

Он действительно вернулся, почти через час, и принес с собой большой кусок ткани, весь в прорехах, но, кажется, относительно крепкий. Расстелил эту ткань рядом с Итом, подумал, а затем объяснил:

– Тащить. Я не могу носить, я старый. Ты не можешь, слабая, рука сломана. Надо тащить.

– А донести некому? – спросил Скрипач.

– Нет. Никого нет, – покачал головой старик. – Помогай мне её класть. Будем тащить, пока не умрёт.

– Почему умрёт? – спросил Скрипач.

– Ты дура? – удивился старик. – Ты не смотреть? Кости сломан, весь низ сломан. От пояса. Кто это сделал, убивал. Тебя убивал, её убивал. Бросил, чтобы не брать греха. Не совсем убил. Шрика так любят делает, не убил, нет греха. А теперь старый меис будет брать на себя чужой грех. Когда тащить убивать. Помогай, зачем встала?

Конечно, толком помочь Скрипач ничем не мог, потому что сам едва не терял сознание от боли, но они всё-таки кое-как справились, и сумели переложить Ита на ткань, а затем потащили по всё той же тропинке, в сторону от берега, к лесу. Дорога эта запомнилась Скрипачу как долгое, изнуряющее, непрекращающееся истязание, потому он старался как-то помочь старику, но любое усилие при попытке воспользоваться правой рукой отдавалось дикой болью в раздробленной левой. Сломано, кажется, было всё, действительно всё, и к концу пути Скрипач уже с трудом понимал, где они находятся, и что делают. Вдвоем они затащили Ита в какое-то помещение, Скрипач почувствовал, что в помещении этом тепло, и нет, о чудо, этого проклятого ледяного мокрого ветра.

– Смотри огонь, – приказал старик. – Чтобы не стало холод. Скоро приду.

Он указал на груду побелевших деревяшек, валяющуюся неподалеку от небольшого очага, расположенного у дальней стены, и вышел. Скрипач сел на пол рядом с Итом – живой, ну надо же – потом лёг. Мыслей не было. Слов не было. Сил не было. Вообще ничего не осталось, даже боль, кажется, немного притупилась, и отступила перед страшной усталостью. Он уже не мог бороться, глаза закрывались сами собой, и Скрипач сдался. Подвинулся поближе к Иту, взял за руку здоровой рукой, и провалился в сон.

***

Проснулся он ночью, его разбудили голоса. Говорили двое, старик, и, кажется, какая-то женщина, говорили тихо, но разобрать их слова никакой трудности не представляло.

– Ты сам видишь, безнадежно. Перелом костей таза, перелом бедра, выбиты оба тазобедренных сустава, порезы, внутреннее кровотечение. В любом случае она умрёт. Либо от болевого шока, либо от потери крови, либо от заражения.

– Вижу, – голос старика звучал глухо. – Шрика совсем потеряли совесть. Так измываться над халвквинами, и ведь я понимаю, почему это было сделано. Бесстыжие твари.

Лаэнгш, понял Скрипач. Они говорят на лаэнгше, но форма какая-то странная, совершенно незнакомая. Язык можно снять на маску… когда на это будут силы. Если будут. И если в этом будет смысл. Но хотя бы так, хотя бы не исковерканный до невозможности всеобщий. Понятно почти всё.

– Оставишь у себя? – спросила женщина.

– А что делать? Оставлю. Похороню потом… где других, – ответил старик. – Совсем молодые. Лет восемнадцать, ну, двадцать. Лийга, за что мне это всё?

– Ты у меня про это спрашиваешь? – с печалью спросила женщина. – Не знаю. Мы не поможем. У нас ничего нет. Даже для себя ничего нет.

– Принеси хотя бы корни хулма, – попросил старик. – Ты сушила, я знаю.

– У меня их мало, – женщина помедлила. – Самой не хватает. Принесу, но немного, Рифат. Утром принесу.

На самом деле имя старика, конечно, звучало сложнее, но Скрипач сконструировал его для себя как «Рифат». По согласным. Анализировать правильный порядок коротких гласных у него не было сил.

– Пусть хотя бы спит, – согласился старик. – Ей очень больно. Пытался привести в себя, но…

– Ты сошел с ума? Зачем? Ты же больше меня в этом понимаешь, для чего ты это стал делать?!

– Посмотреть. Я увидел, что хотел. И что ждал. Одно только было неожиданно. Ну, кроме их лиц.

– И что же?

– Она не внушаема. Хотел снять боль внушением, не получилось.

– Ну, такое бывает, – ответила женщина. – Нечасто, но бывает. Я пойду, Рифат. По свету вернусь с корнями. И… не впутывай меня в это всё, – попросила она. – Я не хочу это видеть.

– Хоронить придешь?

– Хоронить приду. Помогать – прости, нет. Жертвы шрика – это не то, что заставит меня приходить сюда. Думаю, ты понимаешь.

– Понимаю. Иди, Лийга. Жду тебя утром.

***

Следующие несколько дней Скрипач почти не запомнил, они слились словно бы в один длинный сумеречный период безвременья, в котором не было чёткого деления на время суток. От Ита он не отходил, то сидел с ним, на краешке узкой скамьи, то лежал рядом, на полу; толку от его присутствия не было практически никакого, но, честно говоря, помощи от старика тоже не было почти что никакой. Утром и вечером Рифат заваривал в маленькой металлической кастрюльке какие-то корешки, и ставил плошку рядом с очагом, настаиваться. А потом куда-то уходил, и возвращался через несколько часов – за это время Скрипачу, согласно его приказу, требовалось несколько раз напоить Ита настоем из ковшика, и «соблюсти чистоту», причем делать это можно было только во время отсутствия Рифата, никак иначе.

Сказать, что Иту было плохо – это не сказать ничего. У отупевшего от собственной боли Скрипача не было никаких сил удивляться, что Ит, не смотря на травмы и боль, почему-то ещё жив, и он добросовестно старался делать то, что приказал Рифат. Кажется, корешки, которые принесла женщина, обладали снотворным действием, по крайней мере, Ит, после того, как Скрипач заставлял его выпить то, что положено, впадал в забытье, успокаивался, видимо, боль тревожила его меньше. Боль… на третьи сутки Скрипач осмотрел Ита, и после этого сидел рядом час, молча, в немом ужасе. Да, действительно, сломано было всё, как и сказала та неведомая женщина, которую Рифат назвал Лийга. Если точно – перелом костей таза типа Мальгеня. Разумеется, перелом вертлужной впадины. А, нет. Два перелома. Перелом левой бедренной кости. Со смещением. Даже в нормальных условиях потребовалось три, а то и четыре операции, более чем серьезных, а потом реабилитация, которая заняла бы несколько месяцев. Здесь… здесь оставалось только ждать, и пытаться как-то свыкнуться с мыслью о том, что даже если Ит сумеет после этого всего выжить, он, скорее всего, уже никогда не встанет на ноги. Впрочем, об этом Скрипач почти не думал. Он словно находился все эти дни в каком-то странном оцепенении, и не задавался подобными вопросами, вернее, эти вопросы в то время словно бы существовали отдельно от него. Он, Скрипач, был в одном пространстве – в этой странной комнате без окон, с постоянно горящем в очаге огнём, рядом с узкой скамьей, на которой лежал Ит, а вопросы – существовали в другом пространстве, с первым никак не пересекающемся. Ещё в этом пространстве существовал Рифат, хмурый, неразговорчивый, с тяжелым, словно бы осуждающим взглядом, абсолютно не стремившийся к общению и разговорам; Рифат, от которого лишнего слова невозможно было добиться; Рифат, который, кажется, укорял себя – за то, что согласился помочь. Скрипач, который об этой помощи так отчаянно просил, уже и сам понимал, что ни о какой настоящей помощи не могло быть и речи…

Однако, когда на седьмые сутки Ит немного очнулся, Рифат, кажется, слегка смягчился – если, конечно, это можно было так назвать. Сперва он сварил утром некое подобие каши из зерен танели (Скрипач узнал запах, и это его обрадовало – хоть что-то знакомое), потом предложил поесть Скрипачу, велел напоить Ита отваром, а затем сказал, снова на всеобщем:

– Надо вправлять нога. Чтобы могла ходить.

– А можно говорить на лаэнгш? – отважился, наконец, Скрипач. – Всеобщий трудно, непонятно.

До этого они общались на том подобии всеобщего, которое знал Рифат, но Скрипачу это уже надоело. Уж очень сильно был искажен язык, утеряны формы, согласования, исковерканы слова.

– Знаешь лаэнгш? – удивился Рифат.

– Знаю, – ответил Скрипач. – Другую форму, но они похожи.

– Ты умная, – кивнул Рифат. – Это сложный язык.

– Умный, – поправил Скрипач.

– Умная, – резко произнес Рифат. – Не смей говорить о себе в мужском роде. Ты халвквина, как тебе не стыдно так себя вести?

– У нас все говорят о себе в мужском роде, – ответил Скрипач.

– Это очень плохо, это неправильно, – покачал головой Рифат. – Постыдно. Тебя ужасно воспитали. Сколько тебе лет?

Скрипач открыл было рот, но, к его неимоверному удивлению, Ит его опередил.

– Двадцать, – едва слышно произнес он. – Мне двадцать. Ей девятнадцать.

– Вы сёстры? – кажется, Рифат не удивился тому, что Ит вдруг заговорил. Зато Скрипач удивился, и так и замер – с открытым ртом.

– Да, – ответил Ит.

– Как тебя зовут? – спросил Рифат, повернувшись к Иту.

– Ит, – ответил тот.

– Ужасно, – поморщился Рифат. – А тебя?