Несвоевременные

– Да. Мы должны выступить в паре – не как пациент и врач, а как соавторы доклада. Нужно, чтобы аудитория увидела психически здоровую женщину, готовую рассказать свою удивительную историю. Ведь путешествия во времени – тема преинтересная! – Доктор продолжал убеждать Аду, тем самым пытаясь внушить и самому себе, что научная авантюра, в которую он втягивал её, имела резон. С одной стороны, его часто посещало желание бросить бесперспективную затею: слушатели доклада могли воспринять его позицию как откровенно антинаучную. С другой же – охваченный исследовательским фанатизмом, позволить себе беспричинно отступиться он не мог.

– Расскажу тебе, почему я вообще заинтересовался твоим случаем и сразу усомнился, что ты страдаешь психическим расстройством, – перескочил Экзистенский. – Начну с того, что понятие ментального путешествия во времени в нейрофизиологии используется ещё с семидесятых годов прошлого века. Не сейчас и не мной придумано. Однако термин фигурален. Он обозначает способность человека воспроизводить в памяти пережитые моменты, а также предвосхищать события недалёкого будущего. За это отвечает эпизодическая память. Благодаря ей каждый «путешествует» назад и вперёд по ленте времени, оставаясь при этом здесь и сейчас. Я же, изучив множество публикаций, пришёл к смелому выводу, что человеческий мозг способен на ещё большее, на гораздо большее: в том числе генерировать двойников, взаимодействующих с миром обособленно от тела, а также воспроизводить образ этого тела, который окружающие будут воспринимать как материальный. Именно этот двойник совершает перемещения во времени. Так произошло и с тобой.

По работе я неоднократно беседовал с людьми, которые также утверждали, будто путешествовали в прошлое или в будущее, но произошедшая с тобой история уникальна хотя бы тем, что путешествие твоё было направлено в обе стороны. Исследуя один лишь твой случай, я пришёл к выводам, которые, несомненно, заинтересуют научное сообщество. Хочу, чтобы о тебе узнали! Разве можно оставить втуне столько моего труда? С тобой я работаю два года. Ты позволишь их перечеркнуть?

Ада подняла залитое слезами лицо.

– Вы негодяй и манипулятор – судорожно выдавила она. – Как же ловко вы играете на чужих слабостях!

– Прошу простить великодушно, – смутился Экзистенский, – я такой, какой есть.

– Чего вы от меня хотите?

– Хочу услышать рассказ о перемещении в прошлое, пусть он и станет тысяча первым за два с половиной года, что ты в больнице. Впрочем, не станет: представь, что видишь меня впервые, и впервые расскажи мне свою историю. Настолько подробно, насколько сама её помнишь. Прежде ты только в общих чертах описывала суть, почти не углубляясь в детали. Но и этого хватило мне, чтобы отметить: у тебя великолепная память на мелочи – твоя амнезия, если она и есть, весьма избирательна. А ещё ты владеешь слогом. Нам потребуется не один день – возможно, и не неделя, – чтобы вместе заново совершить путешествие в твои воспоминания. Мы будем делать перерывы, чтобы ты отдохнула и собралась с мыслями. А если сочту нужным, я буду задавать уточняющие вопросы.

– Будет тебе рассказ, – бросила та, сдаваясь. – На, препарируй.

На низеньком, устланном ворохом отработанных бумаг столе на полутёмной кухне золотились две рюмки, рядом стояла почти осушенная бутылка виноградного бренди, к стене прислонились фарфоровая миска с крупными маслянистыми кусками копчёной горбуши и доверху наполненная пепельница. За столом сидели двое – Эдмунд Францевич Экзистенский с лицом средневекового трагического героя и его товарищ и коллега Роман Плид.

Ночь тянулась медленно, бренди был распит, разговор лился. Экзистенский перевернул вверх дном бутылку себе в рюмку, схоронил пустой сосуд под столом, выпил содержимое рюмки залпом и отправил в рот кусок рыбы. Такое мещанское сибаритство трагическому герою не подобало, но в каждом жесте, в том, как он держался, оставалось мастерски сыгранное благородство, маскирующее его приземлённость.

Он воззрился на Плида. Роман выглядел как-то бесхитростно тоскливо, был похож на сонливую дворнягу – такой же тощий, линялый и понурый. Пока Экзистенский говорил, тот слушал, исподлобья глядя сквозь собеседника, теребил двумя пальцами мочку уха, словно усмиряя рвущееся нетерпение, и иногда нет-нет да и изрекал что-то, что показалось бы Эдмунду Францевичу не более, но и не менее осмысленным, скажи он это задом наперёд. «Человек-палиндром, – подумал Экзистенский усмехнувшись. – Фу-ты ну-ты, не имя, а анаграмма!»

Воцарившееся молчание отдалось неприятным щемлением в груди, и Экзистенский поторопился прервать его.

– Самое страшное, – заключил он, – это когда тебе верят.

– И что ты намерен делать? – поинтересовался Плид. Он выровнялся, поднял взгляд, и его парафиновые глаза отразили мерцание лампочки.

– Ну как – что… Идти к цели. Симпозиум в начале мая. Осталось полтора месяца. Доведу начатое до конца и со спокойной совестью подам на увольнение. Пора навсегда избавиться от внутренних чудовищ.

– Чем же ты будешь жить?

– Мне будет на что прожить: продам свои патенты, буду получать пассивный доход с многолетних наработок.

– Я не о том. Как же твоя дальнейшая работа, прорыв в современной науке? Ты же всегда горел работой.

– Горел, да вот и выгорел. А науку пусть двигают другие – я дам им базу. Слишком много времени и сил ушло на то, чтобы я мог сказать последнее слово. И что теперь? Я продал всё человеческое, что было во мне, ради пустых исследовательских амбиций.

– Да брось ты, – возразил Плид. – Для врача недобросовестного пациенты и не люди вовсе. А ты не просто врач, ты знаток душ и их спаситель. Современный мессия, помазанник расчётливого бога, заброшенный его рукой в душевнобольной мир, – вот моё глубокое убеждение.

– Ты напрасно так считаешь. – Эдмунд Францевич пододвинул пепельницу и сплюнул. – Я сам предателем ощущаю себя.

– Кого ты предаёшь? Аду?

– Да.

– Вовсе нет. Ты даёшь ей веру.

– Веру во что? Напротив, я лишаю Аду веры в людей и подаю ей ложную надежду, что мир услышит её, раскается – он перед нею виноват – и примет. А медицина говорит, она безнадёжно больна… Все видят, как угасает её рассудок, один я отказываюсь поверить. И что же я говорю ей? «Встань и иди!» Ты здорова, говорю я ей. Ты такая же, как все мы, уверяю я. И всё ради чего? Лишь чтобы Ада доверилась мне и сдалась, а я воспользовался её беспомощностью. Но, прославив себя, я нанесу ей новую рану. Человек, который мне открылся, инструмент для меня, да и только. Привлеки я к Аде лишнее внимание – не видать ей свободы: ну кто откажется иметь такой материал для исследования, если я популяризирую феномен! Она явилась, будто отшельница какая-то, даже запрос дежурного из приёмного покоя в полицию не помог ни её личность установить, ни родных найти – изучай не хочу. Можно до конца дней ставить опыты над её сознанием. Что сделается с Адой? Вдруг не сможет пережить – я говорил, что у неё, помимо прочего, суицидальный эпизод в анамнезе? Бремя вины в гибели Ады ляжет на меня… И без того мне слишком хорошо знакомо это чувство.

– Будь она и впрямь шизофреничкой, ты мог бы утешиться тем, что она не осознаёт вещей, которые так мучат тебя, – произнёс Плид и уронил голову на сложенные руки.

Экзистенский покашлял и потянулся к висящей на спинке стула куртке, нашаривая в кармане пачку сигарет.

– А ты знаешь, что она мне рассказала? – спросил он.

II

Шум колёс и протяжные гудки клаксонов ворвались в моё сознание, как в распахнутое окно. Я почувствовала, как кто-то приподнял меня под мышки, и открыла глаза.

– Вам нехорошо? – Склонившийся надо мной обеспокоенно крутил головой. – Кто-нибудь, вызовите врача!

Он заботливо придерживал мои плечи и голову, дыша мне в лицо. Вокруг уже собралась стайка зевак, наблюдавших за происходящим. Мой благодетель опять заозирался и, видимо, прочтя сочувствие в глазах кого-то в толпе, крикнул: «Гражданка! Позовите подмогу!»

Я встрепенулась и села, согнувшись почти пополам, чтобы от слабости снова не упасть.

– Постойте, не нужно врача! Я в порядке.

Туман в голове понемногу стал таять. Незнакомец помог мне встать. Только сейчас я смогла отчётливо рассмотреть его: это был мужчина средних лет в палевом костюме из плотной, жаркой шерстяной ткани. На круглой голове сидела помятая коричневая шляпа, из-под которой смотрели невзрачно-серые глаза в обрамлении редких белёсых ресниц, а под маленьким, похожим на кожаную пуговицу носом росла жиденькая щётка усов, едва покрывающая тонкую верхнюю губу. «Мужичок из пронафталиненного шкафа, – было подумала я. – Может, нищий? Бездомный?» Но для бродяги он выглядел чересчур опрятно.

Мир выцвел, увял, приобрёл оттенок сепии. Нас окружали прохожие столь же анахроничного вида: за спиной незнакомца в шляпе толклась немолодая дама с тростью, поодаль стояла женщина в кургузом плаще, делавшем её похожей на птицу-секретаря, одной рукой она подпирала бок, а другую, тонкую и суховатую, отвела в сторону, придерживая ребристую ручку синей клеёнчатой детской коляски. Прибежали двое ребят: один с виду помладше, в мятом картузе на белобрысой голове, другой – в клетчатой байковой рубашке и коротких вельветовых штанах, из-под которых выглядывали худые щиколотки. Мальчишки шептались, показывали на меня пальцами. Один толкал товарища в бок: «Смотри-ка, шмотки-то импортные!» – другой ему шипел: «Тихо ты! Фарцы поди не видал?». От всего этого веяло прошлым веком или глухой провинцией.

Я старалась гнать прочь мысли, будто неизвестные злоумышленники вывезли меня, оглушив ударом в затылок или усыпив эфиром, в незнакомый город и там обобрали и бросили, но что-то внутри меня требовало разъяснения, и молчать, неумело изображая невозмутимость, было неимоверно сложно.

– Где я нахожусь? – вымолвила я наконец.

– На Чистопрудном бульваре, – ответил кто-то.

– Вы не помните, что с вами случилось? – послышалось с другого края.

«Либо я сплю, либо они скопом затеяли странный розыгрыш!» – успокоила я себя, а вслух произнесла, отмахиваясь от назойливой опеки:

– Говорю же, со мной всё в порядке. От духоты стало дурно. Не стоит беспокойства.

Весеннее солнце в этот день как-то особенно удушливо грело.

Зеваки разбрелись, как только поняли: смотреть не на что. Я быстро обшарила карманы, убедилась, что ничего не пропало, отошла в сторону и присела на скамью. Улица выглядела настолько по-бутафорски, что следующая мысль, которая пришла на ум, как только подозрения о совершённом надо мной тайном злодеянии развеялись, вызвала усмешку: а вдруг я очутилась на съёмочной площадке и всё здесь – декорация к фильму? Те же старомодно одетые люди фланировали по Чистым прудам. Паренёк с пионерским галстуком на шее гонял мяч, за ним, подпрыгивая и весело побрёхивая, носилась пегая собачонка. Позади за чугунной оградой колесили, кряхтя и ворча, «москвичи» и ЗИЛы со вздутыми полированными мордами, протрещал мимо мотоцикл «Урал», гремя пустой люлькой. «Гастроном», «Булочная», «Столовая» – отовсюду кричали вывески.

Солнце было высоко: по всей видимости, прошло не больше часа с тех пор, как я, прохаживаясь по аллее, внезапно ощутила, как из-под ног выдернули землю. Приступ дурноты нахлынул сверху вниз, перед глазами поплыли расходящиеся круги, по телу пробежала волна оцепенения, тёмное густое забытьё обволокло меня и свалило с ног. В сновидении или обморочном бреду реальный мир мог показать мне свою изнанку. В противовес стала пугающая правдоподобностью неизменность картины.

– Скажите, пожалуйста, который час? – Голос неподалёку оторвал меня от размышлений, и я торопливо сунула руку в карман куртки за мобильным телефоном. Невысокая, полноватая дамочка с мягкой шапкой кудрявых волос рассматривала меня с выражением любопытства и какого-то тошного дружелюбия на лице. Когда в моей руке заблестел чёрный широкий экран аппарата, её лицо вытянулось и оказалось в причиняющей дискомфорт близости ко мне. Телефон не реагировал на нетерпеливые движения пальца по экрану – аккумулятор был полностью разряжен.

– Прошу прощения, не подскажу, – ответила я, спеша отделаться от тягостного внимания, и, уже обращаясь к самой себе, добавила, понизив тон: «Мне хоть бы понимать, какой сейчас год».

– Шуточки же у вас, у молодёжи… – Дамочка, услышав меня, отпрянула, и с её лица исчезло выражение добродушия. – Ты по какому летосчислению живёшь-то, деточка? Я пока ещё пребываю в твёрдой памяти: вчера ложилась спать в восемьдесят третьем и сегодня в восемьдесят третьем проснулась. – И она засеменила прочь, качая головой, как китайский болванчик, и что-то бормоча себе под нос.

«Над кем ещё подшутили! – кисло заметила я про себя, собирая остатки самообладания: меня уже начало трясти. – Восемьдесят третий – надо же придумать!.. Это было тридцать лет назад! До сегодняшнего дня годы шли по порядку – а теперь всё наперекосяк. Чертовщина какая-то!»