Машины как я

– Ты можешь мне рассказать, – сказал я ласково.

– Ты знаешь достаточно.

– Походы в мечеть как-то с этим связаны?

Она взглянула на меня с жалостью и вяло покачала головой.

– Адам пересказал мне заключительную речь судьи, – соврал я, вспомнив, что он назвал ее лгуньей. Злонамеренной.

Она сидела, прижав пальцы ко рту, поставив локти на стол, и смотрела в окно.

– Ты можешь доверять мне, – сморозил я.

Она наконец прочистила глотку и проговорила:

– Это все неправда.

– Я понимаю.

– О боже, – снова сказала она. – Ну почему Адам рассказал это тебе?

– Я не знаю. Но я знаю, что ты все время думаешь об этом. Я хочу тебе помочь.

Я не сомневался, что после этих слов мы возьмемся за руки, и она мне все расскажет. Но я просчитался.

– Ты что, не понимаешь? – сказала она жестко. – Он пока еще в тюрьме.

– Да.

– Еще три месяца. А потом он выйдет.

– Да.

– И как ты собираешься мне помочь?!

– Я сделаю все, что смогу.

Она вздохнула и спросила тихо:

– Знаешь что?

Я молчал.

– Я тебя ненавижу.

– Миранда. Ладно тебе.

– Я не хочу, чтобы ты или твой особый друг знали обо мне это.

Я взял ее за руку, но она вырвалась.

– Я все понимаю, – сказал я. – Но что бы я ни узнал, это не меняет моих чувств к тебе. Я на твоей стороне.

Она вскочила из-за стола.

– Это меняетмоичувства. Это отвратительно. Отвратительно, что ты знаешь это обо мне.

– Для меня не отвратительно.

– Для меня не отвратительно.

Она передразнила меня в дебильной манере, подчеркивая мое жалкое притворство. Теперь она смотрела на меня по-другому. Она собиралась сказать что-то еще. Но в этот момент Адам открыл глаза. Должно быть, она включила его незаметно от меня.

– О’кей, – сказала она, – вот тебе кое-что, о чем не знает печать. В прошлом месяце я была в Солсбери. К дому подошел какой-то жилистый тип с выбитыми зубами и передал мне послание. От Питера Горринджа. Когда он выйдет через три месяца…

– Да?

– Он обещал убить меня.

В моменты стресса или страха, в меньшей степени, у меня начинает дергаться правое веко. Я поднял ладонь к брови, как бы в жесте задумчивости, хотя знал, что тик незаметен окружающим.

– Это был его сокамерник, – сказала она. – Он сказал, что Горриндж говорил серьезно.

– Ну да.

– Что «ну да»? – рявкнула она.

– Лучше тебе отнестись к этому серьезно.

Тебе – не нам. Я заметил по ее взгляду и общему напряжению, как она восприняла эти слова. Я сказал так специально. Я несколько раз предлагал ей помощь, и она отмахивалась от меня, даже передразнивала. Теперь же я увидел, как она нуждалась в помощи, и ждал, чтобы она попросила меня. Возможно, напрасно. Я попытался представить этого Горринджа: верзила, выходящий из качалки, заматерелый в нанесении увечий подручными средствами, как то: лом, мясной крюк, гаечный ключ.

Адам пристально смотрел на меня и слушал Миранду. Она не стала просить о помощи напрямую, но, по сути, сделала это, рассказав о своем бедственном положении. Полиция была не склонна принимать меры против еще не совершенного преступления. У нее не было доказательств. Угроза Горринджа была чисто словесной, к тому же со слов другого человека. Но Миранда настаивала, и полиция согласилась допросить Горринджа. Тюрьма располагалась севернее Манчестера, и встречу согласовывали целый месяц. В итоге Питер Горриндж, само добродушие, очаровал сержанта полиции. Он сказал, что просто пошутил насчет убийства. Это была всего лишь фигура речи, как значилось в полицейском протоколе: «Я бы убил за курицу с карри». Он мог сказануть что-то подобное в присутствии сокамерника, не отличавшегося умом, а тот мог воспринять это всерьез. Когда же сокамерник вышел на свободу и оказался проездом в Солсбери, он решил сделать доброе дело. За ним давно отмечалась некоторая злопамятность. Полисмен записал все это, вынес Горринджу предупреждение, они признались друг другу в любви к футбольному клубу «Манчестер Сити», пожали руки и разошлись.

Я старался слушать как можно внимательнее. Хотя мне мешала тревожность. Адам тоже слушал, кивая с умным видом, как будто не был выключен последний час и уже понял. Миранда, чье настроение я так перенимал, говорила с легким возмущением, направленным уже не на меня, а на полицию. Не поверив ничему из того, что Горриндж сказал сержанту полиции, она подкараулила в клинике парламентария-лейбориста от Клэпема, разумеется, старого тертого калача, профсоюзного лидера, наводившего страх на банкиров. Но тот тоже направил Миранду в полицию. Предполагаемое покушение на ее убийство не представляло интереса для избирателей.

После рассказа повисла тишина. Мне хотелось задать очевидный вопрос, чего я не мог сделать, чтобы не проколоться. Что она такого натворила, чтобы заслуживать смерти?

– А Горриндж знает этот адрес? – спросил Адам.

– Он легко может его выяснить.

– Ты когда-нибудь видела или слышала, чтобы он совершал насильственные действия?

– О да.

– А он не мог просто пытаться запугать тебя?

– Это возможно.

– Он способен на убийство?

– Он очень, очень зол.

Она отвечала на его занудные вопросы так терпеливо, словно перед ней сидел частный детектив, живой человек, а не «ебанаямашина». Адам точно знал, что именно совершила Миранда, каким ужасным образом она перешла дорогу Горринджу. Хотя все это совершенно его не касалось, и я подумывал снова его отключить. Мне хотелось еще кофе, но я чувствовал такую вялость, что не мог заставить себя подняться со стула.

И тогда мы услышали шаги по узкой дорожке между домами, которая вела к общей входной двери. Для почтальона слишком поздно, для Горринджа слишком рано. Прозвучал мужской голос, как бы кого-то наставлявший. Затем раздались звонок и быстро удалявшиеся шаги. Я посмотрел на Миранду, она посмотрела на меня и пожала плечами. Звонок был моим. Миранда не собиралась подниматься.

Я повернулся к Адаму:

– Будь добр.

Он немедленно встал и пошел в маленькую прихожую, заставленную чем попало и завешанную одеждой. Мы слушали, как он поворачивает замок и открывает дверь. Через несколько секунд дверь снова закрылась.

Адам вернулся в комнату, ведя за руку мальчика, очень маленького мальчика. На нем были испачканные шорты, футболка и розовые резиновые сандалии на пару размеров больше. Руки и ноги мальчика были в грязи. В свободной руке он держал коричневый конверт. Он держал Адама за указательный палец и пристально переводил взгляд от Миранды ко мне. Мы оба непроизвольно встали. Адам взял у мальчика конверт и передал. Конверт был мягким и мятым, замусоленным и пестрел полустертыми карандашными надписями. Внутри лежала моя визитная карточка, которую я не так давно вручил отцу мальчика. На обратной стороне жирным черным маркером было написано: «Ты хотел его».

Я передал визитку Миранде и посмотрел на мальчика, вспоминая его имя.

– Привет, Марк, – сказал я добрейшим голосом, – как ты сюда попал?

Миранда уже склонялась над ним, что-то мурлыча. Но Марк смотрел не на нас, а на Адама, по-прежнему сжимая его палец.

Мальчик мог испытывать шок, но внешне никак этого не выражал. Я подумал, что ему не помешало бы выплакаться, потому что в нем чувствовалось внутреннее напряжение. Он стоял среди чужих людей на незнакомой кухне, расправив плечи и выпятив грудь, всем видом показывая, кто тут главный. Росту в нем было чуть больше метра, но он держался молодцом. Сандалии, судя по всему, он донашивал за старшей сестрой. Кем же он был? Я рассказал Миранде о стычке на детской площадке, она поняла суть записки. Миранда попыталась приобнять Марка, но он вывернулся. Возможно, он не привык к таким телячьим нежностям. Адам стоял, не двигаясь, в полный рост, и мальчик крепко держался за его внушавший уверенность палец.

Миранда присела на корточки, чтобы не нависать над мальчиком, а быть с ним лицом к лицу.

– Марк, ты среди друзей, – сказала она мягким голосом, – и у тебя все будет хорошо.

Адам не имел ни малейшего опыта общения с ребенком, но в его распоряжении имелась вся мыслимая информация о детях. Выждав пару секунд после слов Миранды, он самым непринужденным тоном спросил:

– Так, что мы будем на завтрак?

– Хлеб, – сказал Марк, ни к кому конкретно не обращаясь.

Прекрасный выбор. Я с готовностью принялся за дело. Миранде также не терпелось сделать бутерброд, и мы оба стали толпиться на тесной кухне, избегая касаться друг друга. Я отрезал хлеба, она достала масло и тарелку.

– И сок? – предложила Миранда.

– Молоко, – немедленно последовал решительный ответ, вселивший в нас уверенность.

Миранда налила молоко в бокал для вина, единственную чистую посуду для питья. Но Марк отказался взять это в руки. Я сполоснул кружку из-под кофе, Миранда перелила в нее молоко и снова протянула Марку. Мальчик взял кружку обеими руками, но подойти к столу не пожелал. Мы смотрели, как он стоит посреди кухни и, закрыв глаза, пьет из кружки, а потом ставит ее на пол.

– Марк, – сказал я, – намазать тебе масла, джема, арахисовой пасты?

Он отрицательно покачал головой, словно мои слова его огорчили.

– Один хлеб?

Я разрезал ломоть на четыре части. Ребенок взял их с тарелки, зажал в кулаке и стал методично жевать, посыпая пол крошками. У него было интересное лицо. Очень бледное, полное, чистая кожа, зеленые глаза, алые губы бантиком. Светло-рыжие волосы были стрижены машинкой почти под ноль, отчего выделялись его большие уши.

– А что теперь? – спросил Адам.

– Пи-пи.

Он прошел за мной по узкому коридору в туалет. Я поднял стульчак и помог ему снять шорты. Трусов на нем не было. Дальнейшая помощь не требовалась, и он выдал мощную струю, не сбавлявшую напора довольно продолжительное время. Я еле дождался, когда же он перестанет журчать, и сказал:

– Сказку хочешь, Марк? Поищем книжку с картинками?

Хотя я очень сомневался, что у меня имелась такая.

Он ничего не ответил.

Мне давно не доводилось видеть такой микроскопической пиписки, служащей выполнению единственной нехитрой задачи. Я почувствовал его полную беззащитность. Мальчик вымыл руки с моей помощью, но отказался вытирать их и выбежал в коридор.

На кухне царила благодать. Адам и Миранда заканчивали уборку под музыку фламенко по радио. Свалившийся на нас ребенок осложнил жизнь, но вместе с тем принес в нее что-то жизненно важное – бутерброд без масла и свою отверженность. Наши беспорядочные заботы – любовная измена, споры о машинном сознании, угроза убийства – показались такими ничтожными. Теперь, когда с нами был ребенок, нашей главной заботой стало поддерживать чистоту и порядок и только потом давать волю мыслям.

Гитарные переборы по радио сменились сумбурной и грозной оркестровой музыкой. Я выключил радио, и в наполнившей пространство тишине отчетливо прозвучал голос Адама:

– Один из вас должен обратиться в соответствующие инстанции.

– Обратимся, – сказала Миранда. – Не сейчас.

– В противном случае возможно осложнение юридической ситуации.

– Да, – сказала она.

Имея в виду «нет».

– Родители мальчика могут не быть единодушны. Возможно, мать его ищет.

Он ждал ответа. Миранда смела хлебные крошки и прочий мусор в кучку у плиты и нагнулась над ней с совком.

– Чарли мне сказал, – проговорила она тихо, – что его мать мымра. Она его лупит.

Но Адам четко исполнял программу. Он излагал аргументы с тактичностью адвоката, дающего неприятные советы клиенту, которого он не должен потерять.

– Это понятно, но ваши действия могут быть неправомочными. Марк, вероятно, ее любит. И с юридической точки зрения в отношении несовершеннолетних ваше гостеприимство может быть расценено как правонарушение.

– Ну и пусть.

Марк стоял рядом с Адамом и держался двумя пальцами за его джинсы. Адам понизил голос, оберегая детскую психику, и сказал:

– Если позволите, я зачитаю вам выдержку из акта о похищении детей от тысяча девятьсот…

Миранда с силой ударила совком о край мусорного ведра с крышкой, вытряхивая мусор. Я протирал бокалы и смотрел, как моя возлюбленная злится на своего любовника. Ебаная машина говорила дело. Мирандой же двигало что-то другое. Вероятно, Адам был не в состоянии понять ее или разумно объяснить, отчего она раздражается на мусорное ведро. Я смотрел и слушал, протирая бокалы и ставя их на полку в буфете, где они давно не стояли.

Адам в своей деликатной манере продолжал:

– Ключевое слово в этом акте наряду с «похищением» – это «удержание». Возможно, полиция уже ищет ребенка. Могу я…

– Адам. Достаточно.

– Тебе может быть интересно услышать о некоторых похожих случаях. В 1969 году одна женщина в Ливерпуле зашла в круглосуточный автосервис и увидела там маленькую девочку, которая…

Миранда подошла вплотную к Адаму, и на секунду мне показалось, что она его ударит. Но она проговорила ему в лицо, чеканя каждое слово:

– Я не желаю слышать твои советы и не нуждаюсь в них. Спасибо!

Марк заплакал. Сперва его губки бантиком развязались, затем раздался долгий нисходящий стон, перешедший в сдавленные рыдания, свидетельствовавшие, что его легким не хватало кислорода. Марк старательно втянул в себя воздух, обливаясь слезами. Миранда что-то залепетала и попробовала приобнять его, но это не сработало. Малыш выдал такой оглушительный рев, что соседи вполне могли броситься к точке сбора, решив, что это воздушная сирена. Адам перевел взгляд на меня, я пожал плечами. Марку явно требовалась мама. Но Адам взял его на руки, усадил себе на бедро, и почти сразу рев прекратился. Марк пришел в себя и с нового ракурса оглядел нас, икая, прозрачными глазами из-под слипшихся ресниц. А затем бодро объявил:

– Хочу купаться. С лодкой.

Услышав это волеизъявление, мы выдохнули с облегчением. Как мы могли не выполнить такую просьбу? Тем более с подобающим сопровождением в виде отрыжки, икоты и гортанных согласных. Мы были готовы дать ему все, чего бы он ни попросил. Но где было взять лодку?

Мы стали лихорадочно соображать, как ублажить Марка.

– Ну, давай тогда, – пролепетала Миранда как добрая мамочка.

Она протянула к нему руки, но мальчик отстранился от нее, зарывшись лицом в плечо Адама. Адам стоял как вкопанный, глядя перед собой, а Миранда, чтобы загладить свой конфуз, воскликнула:

– Побежали в ванную.

И повела их за собой по коридору в мою не самую опрятную ванную. Вскоре я услышал плеск льющейся воды.

Неожиданно я остался один на кухне и с удивлением понял, что рядом не было никого, кому бы я мог излить душу об утреннем параде эмоций. Из ванной снова раздались негодующие крики. На кухню вбежал Адам, схватил картонную пачку овсянки и, вынув из нее пакет с крупой, разорвал по сгибу, разгладил на столе и с поразительной ловкостью – должно быть, по инструкции с японского сайта оригами – сложил кораблик, барку с косым парусом. После чего стремглав вернулся в ванную – и крики прекратились. Лодка была спущена на воду.

Я сидел за столом в отупении, понимая, что должен сесть за компьютер и заработать хоть сколько-нибудь денег. Приближался день квартплаты, а на моем счету было меньше сорока фунтов. У меня были акции бразильской компании по добыче редкоземельных элементов и, возможно, было пора их продать. Но я не мог заставить себя подняться. У меня периодически случались депрессии, вполне умеренные, безусловно, не суицидальные и не затяжные, просто бывали такие моменты, когда смысл, и цель, и всякая радость жизни покидали меня, оставляя в состоянии кататонии. Я мог просидеть так несколько минут и не вспомнить, что меня так занимало. Я глазел на немытые кружки, чайник и кувшин на столе перед собой и думал, что, по всей вероятности, никогда не выберусь из этой жуткой квартирки. Две смежные конуры, которые я называл комнатой и кухней, с паршивыми потолками, стенами и полами – здесь мне суждено торчать до самой смерти. Подобная участь ожидала и большинство моих соседей, только они были на тридцать-сорок лет старше меня. Я видел их в магазинчике Саймона, тянущимися за серьезными журналами на верхней полке. Особенно я обращал внимание на пожилых мужчин в поношенной одежде. Много лет назад каждый из них совершил какую-то глобальную ошибку в жизни – устроился не на ту работу, женился не на той женщине, не написал ту самую книгу, безнадежно подорвал здоровье. Теперь все у них было в прошлом, и они доживали свой век за счет остаточной умственной тяги или любопытства. Но их лодка давно пошла ко дну.

Вошел Марк, босиком и в ночной рубашке, в которой я узнал одну из моих футболок. Эффект оказался забавный. Захватив края ткани по бокам, он принялся носиться по кухне туда-сюда, потом кругами, потом стал неуклюже кружиться на месте, чтобы ткань развевалась вокруг. В результате у него закружилась голова, и он стал шататься. Миранда вышла из ванной с ворохом его грязной одежды и пошла к себе наверх, стирать. Видимо, она всерьез решила, что Марк останется с нами. Я сидел, обхватив голову, и смотрел на Марка, который то и дело поглядывал на меня, желая убедиться, что я слежу за его выкрутасами. Но я пребывал в прострации и обращал внимание на Марка только как на единственный подвижный объект в помещении. Я никак его не подбадривал. Я сидел и ждал Адама.

Когда появился Адам, я сказал ему:

– Сядь сюда.

Опустившись на стул напротив меня, Адам издал слабый щелчок, похожий на щелканье пальцами. Технический бзик. Марк продолжал ходить на ушах.

– Почему этот Горриндж, – спросил я, – хочет навредить Миранде? И не увиливай.

Мне нужно было понять этого робота. Я уже отметил одну особенность его поведения. Всякий раз, как Адаму приходилось делать выбор между тем или другим ответом, его лицо замирало на едва уловимую долю секунды. И так же было сейчас – ничтожная заминка, но я ее заметил. Должно быть, он просеял тысячи вариантов ответов, распределив их по степени релевантности, полезности и нравственности.

– Навредить? Он собирается убить ее.

– Почему?

Производители Адама ошибались, полагая, что я буду впечатлен его томным вздохом и механическим движением головы, отвернувшейся от меня. И я по-прежнему сомневался, что он действительно видел.

– Она обвинила его в преступлении, – сказал он. – Он отрицал обвинение. Суд поверил ей. Но другие не поверили.

Я хотел спросить еще кое-что, но Адам поднял взгляд. Я обернулся на стуле. Миранда уже вошла на кухню и слышала его слова. Она тут же начала хлопать в ладоши и ухать на ужимки Марка. Шагнув ему навстречу, она взяла его за руки, и они закружились вместе. Вскоре ноги мальчика поднялись над полом, и Миранда закружила его по кухне, оглашаемой восторженным детским визгом. Когда Миранда поставила его на пол, Марк стал кричать, что хочет еще. Но она взяла его под руку и стала показывать народный ирландский танец, задорно притопывая. Марк повторял за ней, уперев свободную руку в бок и дико крутя другой. Его рука не сильно поднималась над головой.

То, что началось как джига, перешло в хоровод, сменившийся сбивчивым вальсом. Моя депрессия пропала. Глядя на Миранду, согнувшуюся в три погибели, чтобы быть вровень с четырехлетним ребенком, я снова почувствовал, как ее люблю. Когда Марк взвизгивал от удовольствия, она отвечала ему таким же визгом. Когда же она что-то пела тонким голосом, он пытался подпевать. А я смотрел на них и хлопал, но не мог не думать об Адаме. Робот сидел совершенно неподвижно, с отсутствующим видом, глядя в сторону танцующих, но сквозь них. Настала его очередь почувствовать себя лишним. Миранда увела у него мальчика. Должно быть, он понял, что так она наказывала его за болтливость. Судебное обвинение? Я должен был узнать об этом больше.

Марк неотрывно смотрел в лицо Миранде. Он был в трансе. Теперь Миранда подхватила его на руки и стала пританцовывать по кухне, напевая детскую песенку про кота-мурлыку. А я задумался, был ли Адам в состоянии понять радость танца, этих движений без всякого смысла, кроме удовольствия, и еще мне хотелось думать, что Миранда намеренно показывала ему нечто такое, что ему недоступно. Но, возможно, она заблуждалась. Адам мог имитировать эмоции и реагировать на них, и было похоже, что размышления доставляли ему удовольствие. Он также мог что-то знать о бессмысленной красоте искусства. Миранда поставила Марка на пол, взялась с ним за руки крест-накрест, и они стали медленно кружиться, совершая плавные, волнистые движения. К восторгу Марка Миранда запела: «Если ты пойдешь сегодня в лес, тебя, конечно, ждет большой сюрприз»[29]…

Через несколько часов я обнаружу, что во время этого кухонного буйства Адам связался с органами опеки. У него имелись основания для такого поступка, но следовало сообщить об этом нам. Так что после танцев и яблочного сока со льдом в саду, после того, как выстиранная одежда Марка была выглажена и надета, а розовые сандалии – отчищенные, вымытые и высушенные – красовались на его лапках с подстриженными ноготками, после перекуса яичницей и детских шуток-прибауток раздался звонок в дверь.

Две азиатки в черных платках – они вполне могли быть матерью и дочерью – из службы опеки извинились за беспокойство, вошли и предъявили права на Марка. Они выслушали мой рассказ о стычке с его родителями на детской площадке и осмотрели мою визитку с надписью черным маркером. Они были знакомы с этой семейкой и попросили отдать им визитку. Они сказали, что не собираются возвращать Марка матери, по крайней мере, не раньше, чем будет проведена всесторонняя оценка ситуации и вынесено судебное решение. Они вели себя по-доброму. Старшая женщина, которую звали Жасмин, во время разговора гладила Марка по голове. Все это время Адам молча и неподвижно сидел за столом. Периодически я на него поглядывал. Женщинам было известно, кто это, и они переглянулись со значением. Но мы с Мирандой были не в настроении знакомить их.

Завершив формальности, соцработницы кивнули друг другу, и младшая печально вздохнула. Настал тяжелый момент. Миранда ничего не стала говорить, когда они забрали у нее из рук плачущего Марка, цеплявшегося за ее волосы. Как только они вывели его на улицу, Миранда резко повернулась и пошла к себе наверх.

Наш растревоженный домашний мирок подвергался и более могучим волнениям, одолевавшим тогда всю страну, а не только Северный Клэпем. Кавардак творился нешуточный. Миссис Тэтчер стремительно теряла популярность, и не только вследствие Затопления. Предводителем оппозиции стал-таки Тони Бенн, высокородный социалист. Он был свиреп и красноречив в дебатах, но и Маргарет Тэтчер себя в обиду не давала. «Вопросы премьер-министру»[30], которые теперь передавали в прямом эфире по средам и повторяли вечерами, стали всеобщим наваждением благодаря немилосердной схватке, порой не лишенной остроумия, развернувшейся между этой парочкой. Некоторые видели в таком всеобщем интересе к парламентским заседаниям хороший признак. Один из комментаторов провел их сравнение с гладиаторскими боями времен заката Римской империи.

Лето было жарким, иногда до крайности. Вместе с ростом недовольства правительством росли уровень безработицы, инфляция, число забастовок, транспортных пробок, самоубийств, подростковых беременностей, расистских беспорядков, уровни наркомании, количество бездомных, изнасилований, разбойных нападений и депрессии среди детей. Отмечался также рост положительного свойства: числа жилых домов с канализацией, центральным отоплением, телефонной сетью и широкополосной связью; учащихся в школах до восемнадцати лет и студентов в университетах из рабочего класса; посещаемости концертов классической музыки, музеев и зоопарков; покупаемости автомобилей и домов, частоты отдыха за границей и выигрышей в лотерею, численности лосося в Темзе, телеканалов и женщин в парламенте, объемов благотворительных взносов и посадки деревьев на местном уровне, а также рост продаж книг в мягких обложках и обучения игре на всевозможных музыкальных инструментах в любых стилях среди британцев всех возрастов.

В Королевской общедоступной больнице в Лондоне семидесятичетырехлетний шахтер-забойщик на пенсии излечился от тяжелого артрита с помощью инъекций культуры его стволовых клеток в коленные суставы. Полгода спустя он пробежал милю меньше, чем за восемь минут. Подобным же образом было восстановлено зрение у одной девушки-подростка. Это был золотой век медико-биологических наук и, конечно же, роботехники, а также космологии, климатологии, математики и космических исследований. Наблюдался ренессанс в британском кино и телевидении, поэзии, спорте, гастрономии, нумизматике, эстраде, бальных танцах и виноделии. Это был золотой век организованной преступности, домашнего рабства, подлогов и проституции. Различные виды кризисов расцветали буйным цветом: детская нищета, детский кариес, ожирение, строительство домов и больниц, численность полиции и учителей, сексуальные домогательства детей. Лучшие британские университеты включались в число самых престижных в мире. Группа нейробиологов, собравшихся в Куинс-сквер в Лондоне, заявила, что достигла понимания нейронных коррелятов сознания. На Олимпийских играх был побит рекорд по золотым медалям. Естественная лесополоса, вересковые пустоши и Болотный край исчезали. Масса видов птиц, насекомых и млекопитающих находились на грани вымирания. В морях плавали целлофановые пакеты и пластиковые бутылки, но реки и пляжи сохраняли относительную чистоту. За два года британские подданные получили шесть Нобелевских премий в науке и литературе. Небывалые массы людей пели в церковных хорах, занимались садоводством и кулинарией. Но если что-то и выражало дух времени лучше всего, то это железные дороги. Премьер-министр была одержима заботой об общественном транспорте. От Юстонского вокзала в Лондоне до Центрального вокзала в Глазго поезда неслись со скоростью лишь вполовину меньше скорости реактивных пассажирских самолетов. Вагоны были битком забиты, сиденья установлены слишком тесно, окна заросли сажей, а заляпанная обивка жутко воняла. Однако продолжительность маршрута экспресса укладывалась в семьдесят пять минут.