Я Ходжа

***

В небольшой, всего на пять дворов, высокогорной деревне, где в доме Алима родился и вырос Фарход, так сложилось, что девушек-ровесниц не было. Так хоть и редко, но иногда бывает. Одни мальчишки, две девочки окологрудного возраста, родившиеся прошлым летом у жены Мельника, и пожилые старухи, самая молодая из которых была ровесницей его матери, Фатимы. Впервые очутившись в огромном, на его взгляд, Городе, Фарход был поражен обилием женщин. Но, так как, по восточным обычаям, все они появлялись на людях с прикрытыми паранджой лицами, женщины как таковые так и оставались для него тайной за семью печатями, что не мешало расти и набирать силу его фантазиям и догадкам. А тут такое… Городской праздник с полураздетыми танцовщицами. Получается, дорогие мои читатели, что юный воин впервые увидел девушек с открытыми лицами. И первое, что он увидел, была Гульнора, дочь кузнеца Джафара, исполняющая танец огня. Так Фарход впервые в жизни ощутил своё сердце, и пламя, вспыхнувшее в его душе, оказалось беспощадным.

Отец научил его всему, что умел – мастерски фехтовать, держаться на лошади, улыбаться, когда чувствуешь боль, и биться до последнего за то, что кажется справедливым. Фарход умел читать и писать – у его матери, Фатимы, была небольшая библиотека, доставшаяся от отца, учёного и поэта, которого дети и тем более внуки так и не застали на этом свете. Но никто из родителей не предупредил его о том, что нужно беречь своё сердце, и о том, как и каким оружием можно победить Любовь. Люди были равны в своём бессилии перед этим бедствием, как перед чумой или старостью.

***

Ночь. Ещё одно небольшое горное поселение, кишлак на четыре двора с хозяйственными пристройками, общим хлевом и амбарами. Тяжёлое от небесного свинца облако перекрывает лунный свет. У невысокого каменного колодца стоит огромный, ростом почти с осла, лохматый пёс-волкодав. Его хвост отрублен ещё в детстве, уши оборваны, как это принято у собак такой породы. Он не лает, не скалится, просто смотрит, как из тени выходит Вожак в маске и останавливается напротив. Оба пса, животное и человек, некоторое время стоят, замерев, словно статуи, потом собака вздрагивает и, оторвав взгляд от человека, повернувшись, скрывается в темноте.

Бесшумными тенями появляются воины. Первый, пару раз чиркнув кресалом, поджигает факел, от него зажигают факелы и остальные. С огнем и саблями в руках они врываются в кишлак, разбегаются по домам.

Слышны крики, удары, где-то уже полыхает огонь. Сулейман, воин с повязкой на глазу, проваливается в замаскированную сухими ветками яму-ловушку. Он падает на торчащие колья, кричит. Двое оставшихся воинов, Фируз и Ибрагим, подбежав к краю и освещая яму огнем, смотрят на агонию нанизанного на заточенные жерди товарища, потом, переглянувшись, убегают. Их остаётся всего трое.

Вожак в золотой маске выходит из амбара, вкладывает кинжал в ножны. Ещё одно разочарование, ещё одна проклятая, пустая деревня. Сколько их ещё впереди? Он видит Ибрагима, который стоит возле сложенных дров, держит в руках живую курицу. Он явно собирается свернуть ей шею, но замечает Вожака. Пёс подходит к нему, смотрит в глаза. Ибрагим бросает птицу.

– Прости, командир…

Курица, кудахча, недовольно тряся перьями, убегает. Из хижины, стоящей на самом краю поселения, доносятся крики – женский и детский плач, потом звуки ударов, хрипы и мужской смех. Что-то тяжёлое падает и разбивается внутри.

Второй воин, Фируз, подталкивая саблей, выводит из хижины босого невзрачного мужичка, по виду дехканина, с джутовым мешком на голове. Толкает его к ногам Вожака. Мужичок падает на живот. Его руки связаны за спиной, на руке драгоценный перстень, который странно смотрится на фоне нищенской одежды дехканина. Мужичок с трудом поднимается, встаёт на колени. Вожак вопросительно смотрит на воина. Фируз касается саблей пленника:

– Ходжа Насреддин, господин.

– Уверен?

– Там были женщины с детьми. Он признался, они подтвердили.

– Зачем мешок?

– Если увидят, кого взяли, захотят отбить.

– Да. Ты молодец, Фируз.

Мужичок, стоя на коленях, смотрит сквозь редкое плетение мешка на Вожака-Пса. Пёс подходит, присаживается, снимает с головы пленника мешок, рассматривает его лицо. Мы видим мужичка со спины, только затылок и свежую ссадину на нем.

– Ну, здравствуй, Ходжа. Эмир соскучился по твоим шуткам.

Мужичок плюётся, кровавый плевок попадает на маску Пса. Вожак снова надевает ему на голову мешок. Ибрагим показывает на сидящих в пыли двух седых, растрепанных старух и девочку лет шести-семи.

– Что с этими?

Вожак встаёт, достает красный шёлковый платок, вытирает маску.

– Оставь их живыми, Ибрагим, и ты всю оставшуюся жизнь будешь ждать удара кинжалом во сне или яда в своей пиале. И ты, и твои потомки. Тебе это надо?

***

Горная тропа. Ночь истончилась, темнота перевалила за край, начинается утро. Ходжа Насреддин плетётся по тропе. Он связан тяжелым арканом, на голове мешок. Конец аркана привязан к луке седла Вожака, который едет первым. За ними едут оставшиеся двое воинов. Один из них, Фируз, давно уже едущий с закрытыми глазами, от истощения теряет сознание и мешком сваливается с лошади. Все останавливаются. К упавшему воину подбегает его товарищ, Ибрагим. Пощупав пульс, обращается к Вожаку.

– Господин, можно дать ему воды?

Вожак отрицательно качает головой.

– Оставь воду лошадям.

– Он умрёт, если не дать ему воды.

– Ты знаешь, Ибрагим, мы дали обет, поклялись на Коране, что не будем принимать ни воды, ни пищи, пока не доставим Ходжу Эмиру…

– Я помню, Пёс, но мы не дойдём.

Вожак поворачивает маску в сторону, показывает плетью на коня.

– Кровь не пища и не вода.

Пожилой воин вытаскивает кинжал, приставляет его к шее своего коня и делает надрез. Подставив деревянную чашку, набирает в неё кровь. Конь испуганно ржёт и переступает копытами. Ибрагим успокаивает его, шепчет:

– Потерпи, друг… Я немного. Фируз не должен тут умереть.

ЗАВЯЗКА

Пологие холмы возле Города, солнечное утро, горная дорога, снежные вершины на горизонте, с которых стекают вниз белые и пушистые, как хлопок, облака. Воздух чист и прозрачен, наполнен пением цикад, жужжанием насекомых и густым, вязким запахом диких горных трав. Мы видим пчелу, сидящую на цветке, она шевелит своими прозрачными крылышками и тыкается лапками и усиками в каплю росы на сиреневом колючем бутоне.

Если быть внимательным и неторопливым, если кроме интереса к собственной персоне проявить его к окружающему миру, то мы увидим, что жизнь во всяких проявлениях наполняет эту траву и землю. Но человек от своего рождения так устроен, что не может увидеть всего. И виной тут не только устройство его зрения, которое показывает только то, что его глаза способны зафиксировать. Виною тут внимание, которое обычный человек не может собрать в узкий, всё рассекающий луч, прорезающий время и пространство. Внимание человека всегда расплывчато и неустойчиво, а любая концентрация стоит огромных сил и умения владеть своим сознанием. Сознанием, которое проявляется с опытом и годами неустанных поисков и занятий. Просто так оно не возникает и не даётся.

Недаром какой-то мудрец в какой-то очень далёкой тёплой стране однажды сказал, что, будь люди внимательнее, смогли бы управлять этим миром. Мудрец понимал, что говорит в пустоту, что люди, даже слышавшие его фразу, не поймут, о чём он говорит, и будут и дальше считать его чудаком, оторванным от мира. Поэтому мудрец был одинок и мечтал лишь об одном, всё-таки разбудить хотя бы ещё одного человека.

Да, забыл вам сказать, что этот мудрец считал, что все люди на земле спят и проводят свою недолгую жизнь во снах. Как же разбудить их, как помочь, и стоит ли вообще это делать, если они даже не понимают, подобно слепым щенкам, что вокруг существует что-то большее, чем их восприятие.

– Наверное, это можно сделать, – думал мудрец, – не зря же в мою голову пришли эти мысли? Но тогда они уже не будут людьми, а станут теми, кого сами называют богами. Нужно ли это им?

***

Но, друг мой, мы снова отвлеклись, вернёмся же к нашей истории.

Мы слышим, как кто-то вдалеке едва слышно напевает песенку. Поёт так, что мы не можем разобрать всех слов.

МУЖСКОЙ ГОЛОС:

…Еду я и напеваю,

И печали я не знаю.

Я пою цветам и птицам,

Я пою прохожим лицам,

Камню, дереву, траве —