Вампир, 1921

Его настоящее, естественное бесстрашие не вызывает у меня вопросов, я уже встречал таких людей в своей жизни. Интересно другое.

Доктор Алоис был родом из Саксонии, но в раннем детстве родители переехали вместе с ним в городок Кель. Мать, кровная француженка, стремилась быть как можно ближе к родине и в итоге обосновалась с мужем на берегу Рейна, который естественной границей разделял два государства.

После 1871 года, который был знамением мировой слабости Франции, понемногу возобновилась социальная интеграция двух государств, но тем не менее, брак немца и француженки считался маргинальным. Маленький Алоис от этого страдал слабо, хотя дети, как известно, бывают достаточно жестоки. Несколько раз он дрался насмерть с малолетними обидчиками своей матери, имевшими наглость назвать ее французской шлюхой, а то и чего похуже…

Как бы там ни было, около 1903 года Алоис поступает, с третьего раза, в медицинский университет Страсбурга. Его обучение проходит там довольно гладко, даже слишком гладко для сына немца. Воистину, человеческие предрассудки не имеют границ. А из предрассудков, как известно, очень часто произрастает ненависть.

В 1910 году, как мне рассказал сам доктор за миской полевой каши, он был распределен на работу и успел лишь войти в практику, как война выдернула его из привычного уклада жизни. Как практикующий врач, он был отправлен на фронт, и первые же дни боев окрасили все его существование неодолимыми потоками крови и жестокости. Алоис окреп уже на фронте, восполнив недостаток цинизма военными буднями. Профессиональная карьера врача сложилась для него в единую мозаику, но для успешного будущего нужно было пройти самое серьезное за его жизнь испытание – мировую войну.

Железным катком она прокатилась по всему его существованию, когда после очередной успешной операции, в 1915 году, он прочел в письме, что мать скончалась от болезни. Это подорвало силы доктора на достаточный период, чтобы он впервые за свою практику вынужден был остановить любую работу.

Тогда лишь приказ вышестоящего руководства и отеческое напоминание, что от его работы зависят жизни многих десятков, если не сотен, бойцов, вернули доктора Вебера к действительности. Он снова приступил к своим обязанностям, но с гораздо меньшим рвением, чем прежде. С этого момента даже смерти на его операционном столе, пусть и редкие, уже не вызывали в нем тех же чувств, что и ранее. Маленький Алоис понемногу начал превращаться в большого циника.

Спустя год после трагедии его отношение к работе восстановило частицы былого пыла, и он стал гораздо более внимательным. Но прежнего отношения доктора к медицинской практике вернуть не удавалось никак. Я и Луи познакомились с ним уже в Вердене, куда его перевели не более двух месяцев назад. Доктор Алоис попал к нам по Бар-ле-Дюку, который связал линию фронта со столь необходимыми линиями снабжения после проведения русскими Нарочской операции. В отличие от многих офицеров, даже на фронте гнушавшихся разделить с солдатами трапезу или долгий разговор сквозь военное затишье, он всегда старался сойти за своего. Его можно было не любить, но ненавидеть – нельзя.

А я смог так поступить. Когда случилась беда с Валентином, я смог почувствовать ненависть к доктору Веберу. Мне тогда показалось, что он сделал недостаточно, чтобы вытащить моего друга из бездны безумия. Алоис лишь пожал плечами, когда я, будучи разгневан и обижен на судьбу, почти крича спросил его, почему Валентин, которому едва исполнилось двадцать два, обречен теперь влачить жалкое существование умственного калеки. С того момента, я сам стал искать все возможные способы обратить эти изменения.

Доктор Вебер возится за столом, он снова что-то ищет. Скорее всего, заработавшись с очередным пациентом, он снова забыл, куда отложил необходимые для работы бумаги. Несмотря на катастрофическую близость фронта, волокита и бюрократия нашей армии никуда не делась, и даже полевые врачи тратят уйму времени на то, чтобы сделать подробный отчет, или записать всех принятых солдат, начиная от больных простудой, до располосованных осколками снарядов.

Я молчу и сижу в углу его личной палатки. Пытаюсь пить то подобие чая, что иногда бывает у нас. Термос доктора, приобретенный им во время поездки к родителям, – настоящее чудо немецкой инженерной мысли. Он позволил мне осквернить его армейским пойлом, но я не чувствую за собой вины. Теперь мы с ним стали еще ближе, несмотря на серьезную размолвку. Я не мог знать, что спустя неделю этот врач, давший клятву Гиппократа, не способен будет спасти моего друга. А еще через две станет инвалидом по нелепой случайности. Тогда же погиб и Луи. Я явно почувствовал, что такое цена. Цена поступков, действий, решений и слов. Незадолго до ранения доктора Вебера я лишь грубил ему и внутри себя считал повинным в «смерти» Валентина. Но теперь его нет, а роль доктора в этом кровавом театре под именем «Верден» играет сестра милосердия Жозефи.

Я снова нашел в себе силы открыть дневник только через месяц. В июне 1916 года.

Госпиталь, июнь 1916 г.

Я даже не знаю, где точно нахожусь, но наконец у меня появилось время написать несколько строк. Сумасшедший ритм войны выбивает из колеи, и я не могу думать ни о чем, кроме цели своего выживания. Сегодня двадцать пятое, и не более трех-четырех дней назад мы все были на волоске от полного поражения. Позавчера немцы были отброшены, но форт Во, в придачу к уже оккупированным землям около Дуамона, фрицы оставили при себе. Я едва не погиб, когда пытался помочь артиллеристам, и вражеская атака обрушилась на наш участок практически со всей своей чудовищной силой. Стальная машина Германии смяла нас, как отработанную бумагу, и скоро разорвет на части. Мы сдержали солдат противника на подступах, но потери просто чудовищны. Как сказал бы доктор Алоис, пришло время заказывать гробы вместо коек, настолько велики были каждодневные потери. Ко всему прочему, не прекращались вспышки заразных болезней, которые через окопы передавались очень быстро. От сыпного тифа страдали все – и немцы, и французы, и англичане, и русские, и в этом мы были едины. Все мы были хрупкими людьми.

Я подцепил тиф незадолго до немецкого отступления, и врачи, прибывшие примерно в то же время, считали, что жизнь моя в опасности. Но, как ни парадоксально, иммунитет, истощенный за несколько лет войны, лишений и недоедания, смог справиться с болезнью, и к окончанию неудачной операции немцев я пошел на поправку. Сейчас даже могу держать в руках карандаш.

Тиф вытащил из меня последние силы, выжал досуха, словно лимон, и теперь я переправлен в расположение стационарного госпиталя. Медсестры чрезвычайно добры и ухаживают за мной не хуже родной матери. Я быстро поправляюсь, но в моем возвращении на фронт лечащий врач очень сомневается. Мне жаль думать об этом, ибо всех своих друзей я оставил там, по ту сторону жизни. Переправка подальше от окопов, по замыслу наших штатных докторов, должна была пойти на пользу моему выздоровлению. Организм нуждался в поддержке, хорошем питании и отсутствии стресса. Успокоившись, я уже привык к содержанию в госпитале настолько, насколько это вообще возможно. Сестры узнавали меня, но у них даже ночью не было времени, чтобы побеседовать на долгие темы. Мне очень не хватало компании, делать было нечего. Краем уха я слушал, что говорят о фронте, и смог узнать много интересного для себя. Так, доподлинно стало известно, что русские под командованием генерала Брусилова уже около месяца теснят немцев и их союзников, и это здорово помогает нашим войскам держать оборону до последнего. Антанта наконец выходит на новый уровень ведения войны, и это не могло не радовать. Правда, стоило мне задуматься чуть глубже, в голове всплывали образы фронта и войны, и ощущение легкости, которое пыталось сопровождать меня с момента выздоровления, куда-то улетучивалось. Жадно отлавливая крохи любой информации, я искал хоть кого-то, кто был при Вердене в той же роте, что и я. Но никого не было.

Я уже почти отчаялся, как вдруг солнечным утром 30 июня спокойную доселе палату сотряс дикий выкрик…

– Альбер!!! Старый артиллерист, как твои дела?

Я не мог поверить своим глазам. На пороге, с перебинтованной половиной головы и с гипсом на обеих руках, стоял неунывающий Эмиль. Он явно был рад видеть меня, но скрыть болевые ощущения оказывалось труднее, чем он предполагал. Было видно невооруженным глазом, как его улыбка время от времени переходит в гримасу оскала, а он этого даже не замечает. Я не стал заострять внимание на столь мелкой детали. Мы встретились здесь, в этом мире боли и одиночества. Остальное было неважно.

Я пригласил его присесть на мою койку, и он тут же приковылял. Улыбка немного ослабла, и в его потухшем взгляде явно читались тоска и уныние. Но не таков был Эмиль, чтобы в момент такой встречи позволить себе расклеиться. Переборов боль, он снова нашел силы улыбнуться до ушей.

– Здравствуй, старый товарищ. Вижу, тифу тоже не удалось свести тебя в могилу. Как ты чувствуешь себя, после месяца болезни?

– Я болел гораздо меньше, дорогой Эмиль. Но спасибо за вопрос, сейчас мне гораздо лучше. Что произошло, почему ты здесь, еще и в таком виде?

Я уже догадывался, связав события последних дней, почему в госпитале среди сотен поступающих и выписанных не было ни одного из нашей роты. Догадка мучила меня все то время, какое я был не в бреду, и теперь ключ к знаниям сидел рядом, пытаясь выдавить улыбку искренней радости сквозь нестерпимую боль. Нетерпение мое, казалось, начало сочиться наружу. И Эмиль, похоже, заметил это.

Как всегда чуткий и порой не в меру эмпатичный, он снизил голос до полушепота.

– Когда тебя увезли, зверства тифа обострились. Рота ложилась, медленно, но верно. Один солдат за другим. Но это было только начало.

Я слушал, затаив дыхание. Моя догадка подтверждалась все сильнее, с каждым словом и доводом Эмиля. Многим знакомо ощущение, когда ты всем существом осознаешь свою правоту и связанную с этим эйфорию, которую бывает очень трудно объяснить рационально. С минуты на минуту это состояние должно было снова охватить и меня.

– Немцы начали наступать снова, я думаю, об этом ты осведомлен. Они прошлись по нашим территориям, как саранча. Саранча, вооруженная «Маузерами» и закованная в стальные кирасы. Форт Во сдался быстро, я бы сказал, слишком быстро. Они пытались бороться, но общая измотанность и тяжелая ситуация сделали свое дело. Немцы продвинулись, хотя и незначительно.

Об этом я знал из разговоров врачей. Знал также и то, что Эмиль намеренно растягивает рассказ. Как будто поэт или писатель, он пытается подвести все к кульминации и оставляет самое интересное «на потом». Он хочет, прибив меня к земле скорбными вестями, закончить все новостью, что немцы отброшены, оставив за собой Во и Дуамон, они отошли к начальной диспозиции, а мы, победившие в этой схватке, живем и ожидаем нового витка событий.

Я ошибся.

– Несмотря на все это, – заканчивал рассказ Эмиль, – нашу роту ничто не спасло. Те, кто мог стоять на ногах, поддерживали другие формирования в бою, а остальные… оказались невольными заложниками ситуации. Пятой артиллерийской роты больше не существует, Альбер. Мы с тобой – двое, кто остались.

Я молчал. Тягостно, неловко. Да и что сказать человеку, который, потеряв в одночасье всех товарищей, с которыми делил стол и кров, теперь пытается улыбаться? Сказать мне было нечего. В мире войны отныне он был моим единственным родным человеком, не считая Валентина, скованного болезнью. К тому же Валентин почти наверняка был комиссован и отправлен вглубь страны. В одну из ужасных, беспросветных клиник, где таких, как он, кормили баландой и приматывали к кровати с помощью бинтов…

Эмиль заметил перемену в моих глазах. Попытался похлопать меня по плечу, и я видел, что он сделал это не случайно. Обычно он избегал ситуаций, в которых изображал комика, но сейчас я видел, что это ради меня. Нарочито, неловко. Но это было не важно. Эмиль даже нашел силы рассмеяться вполголоса.

– Ох, прости! Я же не могу даже обнять товарища. Проклятые немецкие осколки.

– Прости за столь болезненный вопрос, Эмиль, но мне и правда важно знать… Каковы прогнозы врачей на твое восстановление?

Он отрицательно помотал головой. Бинты на ней держались, но не слишком крепко. От этого создавалось впечатление, что на Эмиле надета чалма, связанная с одного бока.

– Я не знаю, друг. Некоторые говорят, что я обязательно восстановлюсь, другие… что моих рук мне уже не видать. Одно я знаю точно… – он не улыбался. – на фронт нам с тобой нельзя. Да и незачем.

В чем то, я его понимал. Хотя еще год назад, если бы кто-то сказал, что война не имеет смысла, я бы убил его лично. Прямо в окопе. Приверженцами левых партий предпринимались попытки саботажа и расстройства боевого духа среди солдат, которые велись путем пропаганды бессмысленности военных действий. Я сам неоднократно слышал их, но не обращал большого внимания, считая проявлением трусости, присущей коммунистическим течениям. Каждый из нас считал, что он не подвергнется воздействию таких речей, и как только выдастся возможность, проявит в себя в бою настолько хорошо, что вернется домой национальным героем. Но реальность оказалась куда более прозаичной.

Мы говорили с Эмилем еще около часа. Стало ясно, что рота погибла по халатности командования. Благодаря разведке, даже бойцы знали, что обстрел придется на участок, где мы выполняли строительный ремонт укреплений. Но командиры пропустили все предупреждения. Сделали они это намеренно или по глупости, я не узнаю никогда. Но то, что количество случайных погибших пополнилось еще сотней человек, я знал наверняка. Люди, пережившие столько ужасов, пали жертвами равнодушия…

Верден, декабрь 1916 г.

Я проболел несколько месяцев. Многие строки дневника я успел написать, пока отлеживался в палате, но они не стоят того, чтобы войти в этот труд. То облегчение, которое пришло ко мне практически через неделю после заражения, когда я обсуждал с Эмилем наши дела, было обманчивым. Болезнь съедала меня дальше, и спустя еще неделю я снова слег. Врачи отметили, что впервые видят такое странное поведение распространённой болезни, которую они знают давно. Тем не менее, нужно было что-то делать. Снова курсы лечения, бесконечные лекарства, едва питательный бульон, который мне совершенно не хотелось… Курс восстановления затягивался, прерванный рецидивами. Осенью, я узнал, что операция генерала Брусилова и русских, увенчалась триумфом. Австро-Венгрия и Германия ослаблены, натиск на Верден достиг своего минимума, с момента начала операции. Рецидивы прекратились, я снова ощутил облегчение, как и тогда, в разговоре с Эмилем, но реакция моего организма заставляла меня задумываться. Даже на моих глазах, большое количество людей не перенесло болезни. Я не только выкарабкался, но и за это время перенес еще два рецидива. Врачи даже дали мне прозвище…

Однажды, мне удалось побеседовать с доктором Жюлем Мюрье. Он заведовал терапевтическим отделением, куда меня решились перевести для процесса восстановления. На вопросы он отвечал уклончиво, пытался перевести тему. Было видно, что кроме общей занятости, ему было просто не очень приятно говорить на эту тему. Почему, для меня было загадкой, хотя решение этого ребуса пришло ко мне гораздо позднее.

Эмиль практически потерял свои руки, и как ни старались, врачи не смогли вернуть им полную подвижность. Он отшучивался, говорил, что теперь похож на мельницу со сломанными крыльями, но было видно, что боль скрывать ему удается все труднее. Оно и не удивительно – душевная боль в десятки раз сильнее физической. Эмиль сломался изнутри, и, хотя я почти не видел его, приходящим из хирургии, мне было очень больно осознавать это. Я на расстоянии чувствовал, что человек не сможет смириться с такой потерей. Однажды, он признался мне, что его посещали мысли о самоубийстве. Отчитав его, я понял, что не прав. Я не перенес таких же страданий, как он, и потому не могу осуждать его выбор. Последними моими словами в том разговоре было, что он волен поступать так, как подсказывает ему сердце. Он поблагодарил меня.

На следующий день его не стало…

В коридорах было подозрительно тихо. Я передвигался с трудом, ковыляя, но слабость в том виде, в каком я познал ее в самом начале, уже давно ушла. Сестры милосердия были на ногах, как и всегда в это время. Врачей я тоже видел, но далеко не всех, из тех что знал. Ощущение беспокойства не покидало меня, и я обязан был выяснить, почему. После двух лет на фронте, я понимал, что человеческий организм немного сложнее, чем мы привыкли о нем думать. Привычка настолько глубоко укоренилась во мне, что я стал обращать внимание на свое состояние практически постоянно. Оно стало внутренним барометром, в какой момент необходимо действовать осторожнее, в какой – задуматься о причинах беспокойного состояния. Одно я знал точно – такое состояние не наступает просто так.

Вот и сегодня, я продолжал уныло брести по коридору, когда звонкий, высокий крик сестры вырвал меня из состояния апатии. Насколько возможно, я ускорил шаг, и оказался в очередном пролете здания. Сестра пронзительно вопила, не решаясь войти внутрь помещения. Ощущая нешуточный прилив героизма, я прошел перед ней, и остановился как вкопанный.

Под потолком, зацепив веревку под изукрашенную люстру, висел Эмиль. Он был похож, в этот момент, на повешенного военнопленного. Вот только в плен его захватил не враг, а сама жизнь…

Я совладал с собой, и пошел вперед, с усилием переставляя ноги. Даже перед смертью, Эмиль с достойным немца педантизмом заправил каждый поясок на больничном халате, и только стопы, распрямленные к низу, оставил открытыми. Я дотронулся до него…

Причина беспокойства ушла. Я наконец-то понял, почему всю ночь не мог уснуть. Видимо, благодаря внутренней связи между такими боевыми товарищами, как я и Эмиль, я чувствовал, что этой ночью, в заброшенном чулане, он подготавливает все, чтобы лишиться страданий. Навсегда.

Руки были лишены бинтов, из чего я сделал вывод, что он сам их снял. Приглядевшись, понял, что даже веревку он плел сам, из остатков бинтов и льна, найденного на складе во время помощи врачебному персоналу. Теперь, я сам видел безобразные шрамы от шрапнели и осколков, покрывающие его предплечья до самых локтей. Не скрыть было и чудовищные повреждения локтевых суставов, которые неправильно срослись. Истеричные всхлипывания сестры позади, выдавали в ней практикантку. Я обернулся.

– Вы давно его нашли?