Военно-морские, охотничьи и рыбацкие истории. Серьёзно и смешно, всегда с любовью. Книга 1

В 1966 году охотничья страсть получила новое направление. Моя будущая жена Татьяна подарила мне книгу Михаила Заславского «Таксидермия птиц», купив её совершенно случайно в книжном киоске на Балтийском вокзале, когда ехала навещать меня в училище, в Петергоф. Мне всегда было очень жаль ощипывать красивое оперение птиц или снимать шкуру со зверей, теперь же я понял, что красоту добытых животных можно сохранять на долгие годы.

С тех пор прошло более пятидесяти лет, к этой книге прибавилось много другой подобной литературы, но по-прежнему подарок жены лежит на видном месте, зачитанный почти до дыр. По-серьёзному делать чучела я стал позже, во время службы на Северном флоте.

Североморск. Мост через реку Ваенгу. Татьяна, Марина и Антон. 1974 год

К моменту моего выпуска из училища у нас с Татьяной уже было двое полугодовалых детей-двойняшек, такой большой семьей мы и приехали служить на север Кольского полуострова. Суровая природа Кольского околдовала нас сразу. Служба молодого лейтенанта и маленькие дети позволяли познавать природу Севера лишь урывками, однако тем чётче запоминались эти охотничьи и рыбацкие вылазки. Если у меня выпадали выходные дни, мы всей семьей уходили в сопки, часто с ночёвкой. Делали шалаш, ловили рыбу, любовались чудесными северными далями, открывающимися с вершин сопок. Когда дети подросли, примерно с четырёх лет мы поставили их на лыжи.

После знакомства с охотой по белым куропаткам страсть заставила меня мечтать о легавой собаке. И уже через год у нас появился четырехлетняя английская сеттеришка Вега. Мы сразу влюбились в это оранжево-крапчатое чудо. Сколько потрясающих охот подарила Вега мне и моим друзьям – охотникам! Помню первую, увиденную всей нашей семьёй, стойку собаки по белой куропатке. Вега появилась у нас зимой, а в начале июня мы вчетвером отправились в сопки отметить день рождения Татьяны. Кое-где на склонах ещё лежал плотный снег, но на солнце было удивительно тепло. Начало северного лета встретило нас криками чаек, песней северного соловья – варакушки, кряканьем уток по многочисленным озёрам и речкам. Вега то убегала вперёд по вьющейся вдаль, почти неприметной каменистой тропе, то возвращалась назад, как бы приглашая нас побыстрее идти дальше, в интересное и неизведанное. Маленько устав, присели отдохнуть на солнечном угреве, близ огромного, отдельно лежавшего камня, своими очертаниями напоминавшего знаменитый Гром-камень из-под монумента Петру I в Питере. Слегка перекусили, не забыв и собаку. Неожиданно Вега, непрерывно принюхиваясь, забегала по склону сопки, на длинной потяжке подошла слева к этому самому Гром-камню и, держа голову высоко, стала. Мы замерли. Через несколько секунд из-за камня вышел белоснежный, с кирпично-рыжей головой и шеей куропач, и, что-то недовольно бормоча, взлетел, моментально скрывшись между сопок. Собака, обнюхав место взлета, с довольным видом подбежала к нам. Стойку легавой собаки и Татьяна, и дети видели впервые.

1971 год. Появление Веги

Пропорционально моему взрослению росла и охотничья страсть. С ноября по февраль на Севере наступала полярная ночь. День побеждал ночную мглу только на два – три часа, однако рассеянный свет от снежного покрова давал возможность и рыбачить, и охотиться ещё несколько часов. А если погода была ясная, с луной и звёздами, то и гораздо дольше. Я полюбил ходить на охоту в одиночку, выйдя из дома около часа ночи и к утру оказываясь далеко от города, среди любимых сопок с куропатками и беляками. Мне приходилось говорить Татьяне, которая боялась за меня, что я хожу на охоту с приятелем Степаном. Жена разобралась с обманом только через несколько лет, случайно повстречав Степана в городе, в то время, когда я был на охоте. От неприятного разговора мне не удалось уйти, даже «прикрывшись» добытыми куропатками…

В семидесятые годы прошлого века охота по белым куропаткам на Севере разрешалась до апреля. В апреле иногда выдавались удивительно тёплые солнечные деньки, когда можно было раздеться по пояс и, щурясь от яркого блеска снегов, бегать на лыжах, скрадывая начинающих уже по-весеннему барабанить куропачей. Потом наступало северное лето, которое быстро проходило – удавалось только несколько раз сходить на рыбалку. Охотничья страсть ждала осенней охоты с легавой. Эта охота никогда не надоедала: она длилась до самой зимы, и даже зимой, если снега было мало, либо он превращался в плотный наст под воздействием ветра и мороза.

Мичман Князев Владимир Константинович. 1970-е годы

Удивительно, но охота скрашивала службу, не особенно лёгкую на Крайнем Севере. Она помогала мне – молодому офицеру – обрести уверенность в себе, выработать стойкую жизненную позицию. Сергей Тимофеевич Аксаков писал, что в общении с природой охотник вдыхает в себя «…безмятежные мысли, кротость чувства, снисхождение к другим и даже к самому себе, и тогда неприметно, мало-помалу рассеется это недовольство собою, эта презрительная недоверчивость к собственным силам, твёрдости воли и чистоте помышлений».

Одним из лучших людей, встреченных мною на Севере, да, пожалуй, и в жизни, был мичман Князев Владимир Константинович, старше меня лет на двадцать, страстный рыбак и философ флотской жизни.

Он никогда не читал Аксакова, но мыслил с ним одинаково. Сидя у костра, он учил меня этой своей философии: «Не думай о службе, о всяких неурядицах, вообще о плохом, не мелочись, а лучше подыши свежим воздухом, посмотри на окружающую тебя природу, она укрепит тебе волю, заставит поверить в свои силы, и придёшь ты домой с чистыми мыслями и чувствами». У Владимира Константиновича было и прилепившееся к нему прозвище – Старый. Очевидно, за его мудрую жизненную позицию. Много раз Старый, успевший повоевать на Большой войне, говорил мне о том, что в мирное время быстро оценить человека сложно: все люди кажутся одинаковыми, и что только на природе человек проявляет себя, раскрывается полностью. Потом, через много лет, я прочитал у Соколова-Микитова: «Природе вообще одинаковость не свойственна: вы не найдёте в лесу два одинаковых дерева, два одинаковых листочка на дереве! А люди, удаляясь от природы, становятся одинаковыми…». И снова поразился прозорливости суждений Старого. Попадая по службе в непростые ситуации, я смело пользовался и другими его советами. К примеру: когда меня распекал начальник, я представлял себе ныряющий в волнах поплавок или стойку любимой собаки. И тогда волны неприятных эмоций обходили меня стороной, я словно бы проскальзывал между их колебаниями. А самое интересное, что и начальник в этой ситуации быстро понимал бесполезность своего эмоционального взрыва и переходил на более конструктивное обсуждение!

Однако охотничья страсть не давала мне жить спокойно ни на Севере, ни потом, во время многих охотничье-рыбацких странствий. Она заставляла порой совершать удивительные, иногда на грани безрассудства, поступки. Страсть уводила меня в одиночку за десятки километров от жилья, летом и зимой, толкала на поиск новых, неизведанных мест, я порой забирался в такую глушь, что сердце замирало, где, случись какая-нибудь неприятность, никто бы меня не нашёл. И почти всегда рядом была собака – верный и преданный друг. Мало-помалу я начал воспринимать своего ушастого друга и себя единым существом. В этом слиянии вырастала единая страсть, страсть охотника и собаки.

Охотничья страсть научила меня никогда не пасовать перед трудностями: ни на службе, ни в семье, ни – тем более – на охоте и рыбалке. Так, сначала на охоте, а потом и в других делах, я научился искать Удачу до последней возможности. И много раз было так, что она – Удача – приходила ко мне в самый последний момент.

Страсть дала мне возможность достаточно быстро приобрести навыки опытного охотника и хорошего стрелка. В отдельные периоды жизни мне приходилось с успехом этими навыками пользоваться. Так, во время службы на Севере я частенько снабжал дичью свою семью, что серьёзно разнообразило наш рацион. В период полуголодной горбачёвской перестройки, да и потом, с выходом на пенсию, я, изготавливая чучела животных, значительно повышал денежные возможности семьи, что позволяло в весенне-летне-осенний период достаточно свободно заниматься любимыми делами: собаками, охотой, рыбалкой, просто жить в лесах.

Достаточно рано я начал понимать, что стремление к лёгкой добыче недостойно человека – охотника. Я понял, что лучшие охотники – это те, кем руководит не корысть, а интерес к природе, к самому процессу её познания и приобщения к ней. Аксаков писал: «…чем более трудности, тем более требуется искусства от охотника и тем драгоценнее делается добыча». Золотые слова. И уже давно, особенно в теперешнем моём возрасте, не трофеи влекут меня, а потаённое общение с природой, само охотничье действо, работа собаки. Эти мысли, зародившиеся сначала в каких-то отдалённых уголках охотничьей души, плавно и закономерно привели меня к соблюдению принципов охраны природы. Много читая о североамериканских индейцах, я преклонялся перед их бережным отношением к природе и охотничьим зверям и птицам. А в один прекрасный момент я понял, что во мне ухитряются одновременно уживаться как неуёмная охотничья страсть, так и сильное чувство охранителя природы. Без этих, одновременно живущих в душе чувств, не может быть настоящего, страстного охотника. Пришвин писал: «…особенность нашей охоты – что она содержит в себе священное чувство охраны природы как нашей родины. Наш идеал – это дедушка Мазай, который вместе с Некрасовым со всей охотничьей страстью бьёт дупелей, а весной во время наводнения спасает зайцев. И если бы я не знал в себе как охотник такого же Мазая, хорошо понимающего, когда можно убить зайца и когда, может быть, и самому убиться, чтобы этого зайца спасти, я бы с отвращением бросил охоту и восстал бы против охотников. …охотник – охранитель природы и защитник своей родины». В Западной Европе охотничья фауна практически существует только благодаря охотникам. Именно они, или на их средства, а не безружейные ревнители природы, разводят охотничьих птиц и зверей, разводят и выпускают в угодья.

К сожалению, в теперешнее время всеобщей дозволенности часто встречаются люди с ружьями – так я их называю – которые стреляют осенью глухарей из машины, уток загоняют моторками, зайцев – из-под фар и тому подобное, список можно продолжить. Когда я предлагаю им пойти со мной в лес с собакой и поискать там вальдшнепов или выводки глухарей и тетеревов, эти люди, как правило, отказываются, предпочитая по легкому, с комфортом, из машины стрелять беззащитных птиц. Этих людей объединяет с «евдокиями» одно: они не понимают существующего в душе настоящего охотника простого закона: Охотясь, познавай и защищай! Так, люди с ружьями стреляют всё подряд, не стараясь познать и уж тем более защитить, а «евдокии», заполошно возмущаясь убийствами беззащитных животных и проповедуя вегетарианство, не понимают охотника как исследователя и защитника природы. Виталий Бианки дал таким «евдокиям» блестящий ответ: «Опять от нас вегетарианства требуют, а мальчишкам-то охота куда как завлекательна. Не понимают, что через охоту – в лес, потом глаза разгорятся – любознательность и познание». И как же мне порой хочется сунуть им под нос слова Алексея Ливеровского: «Парадокс: охотник убивает и защищает! …убыль охотничьих животных проще всего объяснить осуждением охотников. Обывателю легче воспринять выстрелы на охоте, чем заметить тихую смерть тысяч подобных живых существ в результате бесхозяйственного применения удобрений, ядохимикатов, мелиорации, вырубки лесов и т. п.... Масштабы потерь несопоставимы!

Объявляя охотников убийцами, незаслуженно обижают миллионы россиян. Некоторые “защитники” считают, что охотник любит в охотничьем процессе сам факт убийства живого существа. Это клевета! Тогда охотник ходил бы на бойню, а не на охоту. Удовлетворение и радость охотник получает не от физического факта умерщвления живого существа, а от достижения цели, завершения подчас сложного, длящегося иногда часами, а бывает, и днями процесса охоты»

Такие вот «евдокии-запретительницы», проспав до 12 дня, вполне серьёзно думают, что охотники перестреляли всю дичь, и в этом своём заблуждении упорно доказывают вредность охоты, а ведь им надо только встать пораньше да выйти в лес, или в поле, или на берег реки, и тогда они убедятся, что жизнь охотничьих зверей и птиц бьёт ключом. Как ответ «евдокиям» звучат и слова охотничьего писателя Георгия Семёнова: «…жизнь охотничьих животных утихает днём, словно её и не было… Не мясо охотнику нужно, а свой, привезённый из далёкого далека, добытый собственным умением, смекалкой и удачей, самый красивый из всех тетеревов, самый хитрый и самый большой, бровястый петух».

Настоящий, страстный охотник слышит разговор леса, лугов, ручьёв. Он замечает такое, что не видит обычный человек. Мне, к примеру, опыт, накопленный в ожидании «завтрашней» охоты или рыбалки, дал возможность предсказывать – и достаточно точно – прогнозы погоды, этим приобретенным свойством пользуются теперь даже соседи по даче. Однако и в городе охотник видит и слышит больше, чем горожанин – не охотник. Вот примеры. Идём с собакой по парку, гуляем. Встретили соседа, тоже с собакой. Разговариваем. Краем глаза замечаю ястреба-тетеревятника, крупную самку, гоняющую голубей. Показываю соседу. Не видит… А когда всё-таки увидел, то мазнул взглядом, и опять глаза в землю… Не интересно ему это примечательнейшее явление, редкое в городе. Второй пример, уже обратного свойства. Знакомый, хороший городской человек, упросил меня взять его на глухариный ток. Сходили. Не слышит. Рассказываю, подвожу… Совсем не слышит. Так он и не понял великого таинства брачной песни этих прекрасных огромных птиц…

К старости я начал замечать за собой некоторые сентиментальные настроения. Они вылезают из моей сущности очень примечательно. Так, много раз на охоте я, после прекрасных работ собаки, отпускал птиц, говоря себе: «Красиво летит… Пусть живёт…». Или вынесу жучка или бабочку, даже карамору, из дома и отпускаю на улице. Замечу камешек красивый, приметный, и не хочу, чтобы он утонул в бетоне, лучше я его брошу подальше, к речке, чтобы жил да радовался… Что это? Как объяснить? Встречается ли это у людей с ружьями? Или это шизо? Но уж больно дельная и приятная шизо!

Охотник нужен людям. Кого зовут, разыскивая заблудившегося в лесу человека? Кого спрашивают, чем кормить приблудную собаку или кошку, как вылечить раненое животное? Кого ценят в армии? Кто станет на защиту леса от порубок? Всё это охотник! А знания эти замечательные пришли к нему через страсть неуёмную. И получилось всё так сказочно-великолепно, что страсть охотничья служит на пользу всем людям, а не только охотнику.

А охотничьи и рыбацкие путешествия? Что может вспомнить в конце своей жизни человек из большого города-монстра, не ночевавший у костра, не блуждавший в лесах, не падавший без сил у хрустального ручья, не видевший северного сияния, ни разу не промокший под летней грозой, не ощутивший упругих толчков огромной рыбины на крючке, не видевший изумительно-страстной работы своей любимой собаки, которую сам же и натаскал? И я счастлив, что за время своей охотничьей жизни мне довелось всё это испытать: ловить рыбу на многих реках и озерах России, проходить бескрайние топкие болота, блуждать в диких лесах и тундре, ночевать в снегу, влезать на скалы и пробираться сквозь камыши, натаскать шесть замечательных собак и охотиться с ними…

Путешествуя с ружьём и спиннингом, я был свидетелем, а иногда даже и участником, таких событий в живой природе, которые «евдокии» и люди с ружьями могут увидеть только по телевизору в программе из жизни животных. Ну, кто из них мог видеть схватку росомахи с лисой, или подъём сёмги по водопаду в период нереста, или, может быть, они переживали нападение громадного лося в период гона, видели погоню и удар кречета по крякве или охоту тетеревятника на вальдшнепа на весенней тяге? А внезапные встречи с медведями? А может, они зашивали своей собаке шкуру после удара кабаньего клыка? Или они убивались по своему ушастому другу, погибающему от укуса змеи?…

Сейчас я живу на берегу тихой реки среди уже совсем не бескрайних лесов Северо-Запада, и услужливая Память выносит эти воспоминания из своих глубин. Воспоминания распахиваются передо мной всеми красками, словно звёздчатое северное сияние, когда оно разбегается над головой быстрыми разноцветными лучами, в совершенном безмолвии производя лёгкое шуршание, как, наверное, шуршало бальное платье Пушкинской Натали…

Началом этих воспоминаний часто служит внезапно проявившееся событие, мгновенно устанавливающее связь с подобным событием, произошедшим много лет назад. Это может быть песенка серой мухоловки у крыльца дома, а может – красиво падающее пёрышко от пролетевшей в высоте птицы, шум листвы или скрип лыж по снегу. Всё это встряхивает мою память и заставляет меня «распахнуться» внутрь себя. И я снова путешествую, проходя заново все свои охотничьи тропы, и снова рядом бежит мой ушастый друг, и страстные наши души снова сливаются в едином охотничьем порыве…

Примечательно, что сейчас, когда я вспоминаю наших собак, они представляются мне единым существом, и совершенно неважно, что между некоторыми из них лежит временное пространство в несколько десятилетий. Стоит только задуматься, и… вот они, наши собачки: носятся в стильном поиске, безошибочно находят дичь, совершают изумительные, разнообразные стойки, прекрасно подают, уверенно разыскивают сбитую птицу, ну, а если ты мажешь, то обижаются совсем по-человечески…

А музыка леса? Литавры и барабаны грозы, перкуссия весеннего стука дятла, легкие скрипичные звуки шелестящей листвы берёз, саксофоны ручьёв и виолончельные взвизги крушащихся ледоходом льдин, слаженное звучание потрясающего хора весенних птиц… Неужто это хуже поп-музыки, надоедливо звучащей по радио и телевидению, когда расслабленные шоу-недомужики, с трудом выговаривая нескладные слова, сетуют на свою пропащую жизнь и уход любимых – таких же порнографических женщин, измазанных в помаде, непрерывно курящих и пьющих?… И всё чаще приходит чудовищная мысль, что Живая Земля, которой наконец надоест безумная «деятельность» этих людишек, просто – одним щелчком – сбросит их со своей поверхности, как человек сбивает с рукава соринку…

…

з

Эта буковка «з», та, что сверху, не опечатка. Мой ноутбук стоял на столе во дворе, и я распрекрасно на нём клацал пальчиками, вкладывая в слова потрясающе умные мысли, как мне казалось. Вдруг сверху, с высокой сосны, упала шишка и ударила по клавише с буковкой «з». И буква «з» напечаталась. А в кроне сосны сидела рыжая, уже седеющая к зиме белка, она и уронила шишку. А может быть, и швырнула в меня, чтобы я совсем-то не отвлекался в своих воспоминаниях от происходящих в настоящее время событий!

Что по беличьи может означать эта буква «з»? Может: «Закругляйся!?» Ну, хорошо, закругляюсь.

…

Что же написать в концовке моего такого эмоционального повествования? Можно, конечно, сказать – как вывод – что охота – исторически сложившееся популярное социальное явление; что нерасторжима связь человека с природой; сообщить про её благотворное влияние на духовный мир человека, на формирование характера, мироощущения; что охота возвращает жизнерадостность, ясность ума и физическое здоровье после этих ужасных городских условий.

Однако как сухи и неинтересны эти строки, и вряд ли будут страстные охотники в них вчитываться.

Скажу-ка я другими словами.

Всех нас – настоящих охотников и собак – ведёт на охоту влюбленная в природу охотничья страсть! Доверьтесь ей, и она введёт вас в свои тайники, развернёт перед вами свои богатства, покажет все краски и звуки лесов и вод, недоступные ни людям с ружьями, ни «евдокиям-запретительницам»…

Для меня же отказ от охоты – это конец жизни: сначала психическое увядание, затем – физическая смерть. А совсем в старости, когда мир сузится до размеров какой-нибудь комнатушки, я очень надеюсь, что память перенесёт меня в тверские, вологодские, карельские, ленинградские леса, мурманские сопки, подмосковные луга, Карпатские горы… И снова я встречусь с моими дорогими собаками, и мы пойдём вдоль бесконечной широкой реки, рыбача и охотясь, ночуя у бесчисленных костров, изредка встречая близких людей и просто знакомых рыбаков и охотников. И так будет вечно…

…

Все это я постараюсь завтра рассказать нашей Евдокии, когда она соизволит проснуться после 12.00, а если не поймет, то не буду особенно страдать из-за этого: ведь будет ещё множество счастливых дней, когда потащит нас с моим ушастым другом неуемная охотничья страсть, одинаково бурлящая в наших жилах, в леса и болота, поля и луга…

Деревня Новая (Чагрин Камень). Статья написана в 2010 году, некоторые дополнения в 2020 году.

Часть третья. Рассказы

Три патрона и английский сеттер. Разные мысли, приходящие на охоте с легавой

Сон не хочет отступать, завораживает, уносит к чему-то смутному и расплывчатому. Бесконечно долго продираюсь сквозь его частокол и, наконец, просыпаюсь. Медленно вспоминаю, как вчера, перетащив вещи из машины в дом и наскоро перекусив, мы с Линдой – восьмилетним английским сеттером – залегли спать, не протопив печь. Ноябрь в этом году не особенно холодный, однако дом за две недели нашего отсутствия полностью растерял накопленное тепло. Уставшие, после тяжёлой дороги с автомобильными пробками, снеговыми зарядами и обледеневшим асфальтом, мы «продрыхли» до девяти часов утра, и сейчас вылезать из-под тёплого одеяла совершенно не хочется.

За окнами медленно светлеет. Отяжелевшая от влаги сосновая лапа легонько постукивает в стекло. «Смотри-ка, никак ветерок поднялся», – бормочу я собаке. Линда барабанит хвостом по полу своё полное согласие с моими словами и изображает готовность идти куда угодно. Электрочайник даёт возможность быстро позавтракать, и наступает долгожданная минута сборов. Старенький ИЖ-58М двенадцатого калибра, полный патронташ на 24 патрона, нож, спички в герметичной упаковке, рюкзачок с прокопчённым котелком, видавшая виды кружка, чай, сахар, несколько бутербродов. Одеваюсь. Резиновые сапоги, ватник (не шумит в лесу и мало заметен поздней осенью), запасные носки… всё! Линда озабоченно носится кругами вокруг дома, то подбегая и заглядывая в глаза, то отбегая к лесу и зовя за собой. «Пойдём к реке!» – говорю ей, и понятливая собачка сразу же бежит по едва заметной тропинке к речному обрыву, где у берега в кустах ивняка укрыта наша старая деревянная лодка. Она полна воды, сверху покрытой сантиметровым льдом. Проламываю сапогом лёд, опасаясь, как бы не разорвать резину. Быстро очищаю лодку от кусков расколотого льда и шарю голой рукой в воде в поисках утонувшего черпака. С трудом нахожу его и, время от времени дыша на озябшие пальцы, вычерпываю воду. Линда терпеливо стоит на берегу рядом с вещами. Наконец все приготовления закончены, оружие и снаряжение уложены, собака в позе вперёдсмотрящего застывает на носу лодки. Отправляемся!

Большая река в месте переправы довольно широкая – около ста метров. После затяжных осенних дождей она вспучилась, помутнела, по её поверхности, как весной, быстрым течением несёт всякий лесной хлам. Попадаются даже вымытые с корнем деревья, принесённые с верховьев, и подточенные бобрами осины. Особенно внимательно слежу за топляками, которые эдакими плавучими минами медленно сплавляются по реке, задрав более лёгкий конец к поверхности, а тяжелым комлем ударяясь о дно. С характерным свистом стремительно проносится табунок гоголей и скрывается за поворотом реки. Отмечаю перелинявших к зиме красиво окрашенных селезней и размышляю о том, что охотничий сезон с легавой собакой закончился, и этот наш последний выход в лес не более чем просто прогулка. Вальдшнепы отлетели, тетерева и глухари давно стойки не держат, а больше в ноябрьском лесу с английским сеттером охотиться не на кого… Сделав большой круг, прогуляемся вдоль мохового болота, попьём чайку в приметном месте на обрыве Извилистой речки и вернемся берегом Большой реки к лодке. Таков план.

Вот и берег. Этот, так называемый «дикий» берег, точно так же, как и «домашний», зарос густым ивняком, ольшаником, черёмушником и смородиной. Продираясь сквозь заросли по узкой тропинке, ощущаю терпкий запах сломанных веток дикой чёрной смородины, растущей в изобилии по всему берегу. Лет тридцать назад, когда ещё не было такого наплыва дачников, мы, почти местные аборигены, вдоволь собирали мелкие, но очень душистые ягоды чёрной смородины и до оскомины ели их. Женщины варили из них целебное варенье и пекли пироги. Сейчас у каждого на участке чёрной смородины в изобилии, всё каких-то мудрёных названий и сортов, а дикая смородина забылась, отошла на задний план и явно помельчала. Как будто почувствовала свою ненужность… Теперь, пожалуй, только дрозды-рябинники в конце лета, налетая огромными стаями на прибрежные рябины и черёмухи, лакомятся душистыми чёрными ягодами, если, конечно, удосужатся спуститься с верхних этажей.

Чемпион Мирель-Линда II (Линда). Страстная стойка по дупелю

Преодолев прибрежные заросли, мы оказываемся на лугу с высокими летом, а теперь полёгшими травами. Луговину не косят более десяти лет, со времени начала Великой перестройки и конца колхозов. Лес за это время невероятно быстро начал захват с таким трудом отвоёванной нашими пращурами территории и во многом преуспел. Он, как опытный полководец, передовыми отрядами пустил вперёд ольху, иву и черёмуху, а чуть позже – в качестве лёгкой кавалерии – стройные берёзки и осинки. Если ничего не изменится, то лет так через пятнадцать-двадцать подтянутся и тяжёлые рыцари – сосны. И придет конец луговине… Но пока в конце лета и начале осени в этом мелколесье можно хорошо поохотиться на вальдшнепов и тетеревиные выводки.

В первый год натаски Линды я не водил сюда молодую собаку: при работе по этим птицам велика возможность срыва стойки. Не сулила нам ничего хорошего и встреча с зайцем-беляком. Поэтому мы ходили на заливной луг, тянущийся вдоль Большой реки, и самозабвенно работали по дупелям и бекасам, отрабатывая снова и снова правильность поиска, постановку и послушание.