Седьмой круг ада

Он не понимал и того, что «возмущенной массы населения» нет, и уже не может быть в обезлюдевшем и смертельно голодном городе. Чистку начал еще Моисей Урицкий летом 1918?го, но этот первый председатель Петрочека был безусловно либералом и успел уничтожить лишь пятьсот-шестьсот «социально опасных личностей» заложников из «бывших»…

Как только Юденич начал готовить наступление на северную столицу, председатель Петросовета Зиновьев вместе с председателем Петрочека Комаровым, оба люди молодые и энергичные, срочно взялись за новую чистку города, который, несомненно, сконцентрировал в себе интеллигенцию, офицерство, чиновничество, знать, купечество и представлял собой скрытую угрозу для новой власти.

Времени было очень мало, поэтому брали по принципу потенциальной опасности. «Социально-враждебные элементы» подлежали не просто аресту и изоляции, а немедленному расстрелу. К моменту, когда Юденич подходил к Петрограду, город действительно превратился в пролетарскую столицу (какой не стала даже Москва), и чудом уцелевшие, оставленные то ли по недосмотру, то ли по невозможности столь массовых репрессий, образовывали самую робкую и самую голодную часть населения недавней столицы, размещенную в уплотненных коммуналках. По сравнению с 1917 годом население Петрограда уменьшилось вдвое.

Ничего этого прямолинейный генерал Юденич не мог понять и принять. По его мнению, «этого не могло быть, потому что не могло быть никогда». Но еще до того, как построить хитроумный план освобождения Петрограда, Николай Николаевич совершил более серьезную ошибку. Ох, не орел был генерал, не орел, хоть и отличался храбростью!

Будучи жестким и настойчивым сторонником единой и неделимой России, в верности которой он клялся, Юденич отказался дать гарантии самостоятельности Эстляндии и Финляндии в будущем, после победы. Финляндия, впрочем, и так уже чувствовала себя независимой. А вот Эстляндия, или, по-новому, Эстония, обиделась, причем очень серьезно. И отказалась участвовать в походе на Петроград. А могла дать Юденичу под командование тридцать тысяч опытных и дисциплинированных, прекрасно вооруженных англичанами бойцов. Бесплодные переговоры задержали выступление генерала.

Меж тем большевики, видя такую недальновидность Юденича, который хотел и соблюсти невинность, и приобрести капитал, вступили в тайные переговоры с Эстонией. Они гарантировали ей желанную независимость, разрешали прирезать некоторые русские земли на Псковщине, пообещали (и выплатили) пятнадцать миллионов рублей золотом, отдали все российское, движимое и недвижимое, имущество. А еще простили все долги и дали право на концессию русского леса.

Маленькая и нищая Эстония в одночасье становилась богатой за счет голодной и разоренной России. Новый премьер Тениссон назвал это превращение «капиталистическим чудом». Чудом, которое создали коммунисты…

Приблизившись к Петрограду, Юденич все еще не понимал, что у него в тылу образовалось враждебное государство. Подкручивая усы, он твердил о единой и неделимой. А большевики, которые в отличие от генерала изучали диалектику, рассудили так: «Пусть Эстония пока будет самостоятельная, а там посмотрим…»

Зная, что наступление Деникина на Москву захлебывается, Зиновьев и срочно прибывший в Петроград Троцкий собрали против Юденича немалые силы: шестьдесят тысяч штыков и сабель в дополнение к пятидесятитысячному пролетарскому гарнизону северной столицы.

И вышло, что рассудительный, опытный вояка Юденич, как азартный игрок в покер, блефовал, не имея на руках мало-мальски приличного расклада. И за этим игроком, воодушевленные его речами и приказами, шли восемнадцать тысяч плохо одетых для наступившей стужи юнцов, у которых за тонким сукном английских шинелек не было даже мундиров, а лишь рваные рубахи, кишащие вшами.

20 октября, вечером, пока блеклая дымка не затуманила дали, генерал Юденич долго и пристально рассматривал в бинокль опустевшие, словно вымершие улицы Петрограда. Это показалось ему добрым знаком.

Но на рассвете 21?го по всему фронту загремели красные орудия. Огонь был такой густой и мощный, что армия Юденича даже не стала огрызаться. Она тронулась с непригретого еще места, покатилась вспять, увлекая за собой и неудачливого ротмистра Савина…

Ротмистр Савин отступал вместе с армией. Вместе с ней голодал. От беспробудного, вызванного безнадежностью пьянства и вынужденных грабежей хозяйственная часть развалилась, и в армии не стало даже хлеба. Забирали у населения все, что было можно съесть. Только еда имела цену. На коротких остановках жгли костры, варили из добытой неправедным путем муки суп-затируху и пекли оладьи.

Вместе с отступающей армией шли беженцы, многие с детьми. Офицеры, опасаясь расправы, уводили с собой семьи. Тащились бывшие присяжные поверенные, профессора, аристократы и купцы, тоже голодные, озябшие и вшивые.

Чем дальше отходила армия от Петрограда, тем ужаснее, катастрофичнее, безысходнее становилось ее положение.

Ударили морозы. Запуржило.

Покинули Ямбург. Докатились до Нарвы. Но в Нарву не вошли: уперлись в многорядные проволочные заграждения. Попытались их растащить, но не удалось: засевшие по ту сторону проволоки эстонцы открыли беглый огонь. В ответ и свою долю свинца получили, разумеется, но дело от этого не сладилось.

Генерал Ярославцев метался на коне перед колючей проволокой, яростно ругался с эстонцами, требовал:

– Вы что же, черти! Союзнички, мать вашу… Пропустить войско!

– Затем «шерти»? – насмешливо неслось из-за колючей проволоки. – Тут – Эстония, там – Россия. Русское войско пускай остается в России! Мы с Россией больше не воюем! Mы с Россией шелаем установить мир!..

– Это с какой же еще Россией? С большевиками?! – скрипел зубами Ярославцев. – А ну, зови сюда свое начальство! Генерала Дайдонера давай сюда, мать его…

И вновь возобновлялась перестрелка.

Армия оказалась меж двух огней. От Ямбурга ее теснили красные, отойти в Нарву не позволяли эстонцы, решившие принять предложение большевиков о заключении мира.

И пока генерал Юденич в Ревеле униженно выторговывал у нового премьер-министра Эстонии Тениссона, начальника штаба Соотса и министра внутренних дел Геллата мизерные уступки, армия, пропустив беженцев к себе в тыл, отбивала атаки наседающих красных. Видно было по всему, что дело идет к концу: ну, еще день, ну, два… А потом?

Вечерами военные и гражданские смешивались, сбивались возле костров, бурно обсуждали свое печальное будущее. Ротмистр Савин в споры не вступал. Он сидел у огня, молчаливый и непроницаемый, как индейский бог, помешивал палкой оранжевые уголья, и казалось, это занятие целиком поглощает его. Он словно бы отделял себя от всех других, от этих унылых неудачников, столпившихся на самом краешке русской земли. Они напоминали ему зайцев, очутившихся в половодье на острове: вода все прибывает, остров уменьшается – еще чуть-чуть, и волны поглотят его. Зайцам – зайцево. А он – из другого племени, удалого, бесстрашного и веселого. В том мире, который он не так давно покинул и к которому тянулся сейчас всем своим существом, вот в эти самые мгновения гремела степь под копытами коней, свистели сабли и раздавались тоскливо-смертельные вскрики. Где теперь его лихие товарищи? Под Москвой? В Москве? Жаль, ах, как жаль, что он нынче не с ними! Но еще хуже, пожалуй, что за все дни отступления – никакой информации о боевых действиях вооруженных сил Юга России.

Одноногий человек в белом прожженном валенке неуклюже наклонился к костру, подхватив головешку, прикурил и, словно бы читая мысли ротмистра, простуженным голосом сказал:

– А «царь Антон» тоже… тово… по сопатке получил. Дошел почти до Москвы и обратно покатился! Не знаете, где его войска теперь пребывают?

Ротмистр поднялся, впился взглядом в обмороженное лицо одноногого, схватил за лацканы старенькой шубейки:

– Брешешь, сволочь!

– Пес брешет! А мне зачем? – Одноногий аккуратно высвободился из его рук, разочарованно продолжил: – Я надеялся у вас новостями посвежее поживиться, а вы, вижу, на сей счет еще темнее меня… Вижу по нашивкам, ротмистр, вы из Добрармии? Я и сам из нее.

– Откуда ваши сведения? – не слушая его разглагольствований, нетерпеливо спросил Савин.

– Из газеты.

Одноногий извлек из внутреннего кармана шубейки свернутую газету.

– Вот, извольте – «Свободная Россия»… Всего несколько строчек, но весьма, знаете ли, многозначительных…

Савин выхватил двухстраничный листок, издающийся политведомством Северо-Западной армии, развернул.

Это была совсем короткая информация: военный корреспондент «Свободной России», аккредитованный при ставке главнокомандующего вооруженными силами Юга, сообщал в ней, что под Белгородом идут ожесточенные бои.

– Извольте видеть: совсем, кажется, недавно были под Тулой, а теперь – под Белгородом, – глубоко затягиваясь, сказал одноногий. – А Белгород, как я понимаю, за Курском. Стало быть…

Ротмистру не хотелось слушать словоохотливого инвалида. Прихватив газету, он отошел в сторону. Присев на снарядный ящик, неторопливо, скуки ради, исследовал обе страницы. Статья «Побольше сердца» привлекла внимание.

Кто-то из тех, кто находился все эти дни рядом с ним, ротмистром Савиным, с горечью и со слезами писал о переносимых страданиях, взывал к милосердию эстонцев:

«…не слышно ни шуток, ни смеха, ни даже оживленного говора. Морозный воздух прорезывается детским плачем, тяжелыми вздохами женщин и стариков, медлительной речью в кучках. Холодно… Люди мерзнут за проволочными заграждениями, а невдалеке поблескивает веселыми огоньками город, дымятся трубы. Там тепло, там не плачут от холода дети, там не сбиваются в кучку зазябшие люди. И с завистью и болью в сердце смотрят несчастные изгнанники по ту сторону проволочных заграждений, куда им доступа нет.

И невольно в душе рождается вопрос: «Ведь там живут такие же люди – почему они не придут к нам на помощь? Неужели им чуждо простое чувство человеколюбия? Неужели «человек человеку – волк» и разница в языках создает столь глубокую грань между людьми? Обидно за человека».

Да, обидно и тяжело наблюдать за страданиями несчастных людей, лишенных крова, превратившихся в бездомных скитальцев. И то бесчувственное отношение, какое наблюдается со стороны людей, находящихся в теплоте и уюте, служит отнюдь не единению, а созданию дальнейшей розни и затаенной обиды.

Остановитесь, подумайте – ведь все мы люди, никто из нас не застрахован от несчастий в гражданской войне. Побольше сердца, побольше человечности – ведь там, за проволочными заграждениями, мрут дети, гибнут молодые жизни. Вам неприятен наплыв чужестранцев, они нарушают спокойный ход вашей тихой жизни, врываются в ваши теплые комнаты. Все это неприятно – верю, но бывают моменты, когда простая человечность требует от нас небольших лишений.

Помогите, граждане свободной Эстонии, русским страдальцам – будущая Россия оценит вашу помощь и не забудет ее…»

Закончив читать, ротмистр поднял голову, посмотрел сухими, ненавидящими глазами на проволочные заграждения: ну погодите, за все воздастся!

В эту ночь он окончательно понял, что все происходящее здесь – агония. Ждать нечего. Надо выполнять порученное бароном Врангелем дело – и домой. Он и так потерял много времени. Не ровен час, и туда он вернется слишком поздно.

Похоже на то. За Белгородом – Харьков, а там и до Крыма рукой подать…

Ротмистр Савин понимал: он вряд ли может рассчитывать теперь на петроградские, полученные еще в Екатеринодаре, явки. Они наверняка провалены. Но и с пустыми руками он возвращаться не может: этого барон не простит, на том их отношения и кончатся. Если не хуже.

…Перед рассветом, когда тучи затянули небо, он тронулся в путь. Темноты, как ни странно, не было. Когда начинался снегопад, ротмистру казалось, что идет он по ватной пустыне. Когда же снег редел или и вовсе прекращался, из белесой мглы проступали разукрашенные снеговыми шапками ели и в мир возвращались звуки. С елей шумно срывались и ухали в сугробы комья снега.

Он шел, весь обратившись в слух.