Мертвые сраму не имут

– Не знаю, – ответил Михаил. – Петр Николаевич просил не задерживаться.

– А я не сумею так быстро оформить вам выездные документы.

Михаил так и не понял, пошутил или серьезно сказал это Щукин, и поэтому коротко обронил:

– Неприлично задерживаться. Это как во время боев – засиживаться в тылу.

Пожимая Михаилу руку, Щукин как бы между прочим сказал:

– Я полагаю, у вас все же найдется свободное время. Не соблаговолите ли как-нибудь однажды навестить Таню. Скрасьте ее одиночество. Она будет рада.

– Я изо всех сил постараюсь. Да-да, я непременно ее навещу.

И уже когда Михаил покинул помещение и по лесенке спустился на улицу, звякнул дверной колокольчик и на пороге вновь встал Николай Григорьевич:

– Совсем упустил. Примите один дельный совет. Вы, верно, слышали о Павле Николаевиче Милюкове? – с верхней площадки спросил Щукин.

– Припоминаю. Кажется, во Временном правительстве был министром иностранных дел? – стоя внизу, на улице, ответил ему Михаил.

– Ну, это так, проходное, – отмахнулся Щукин от этих слов Михаила. – Но он – блестящий историк, политолог, публицист. Он только недавно вернулся из Англии и сейчас находится здесь, в Париже. Рекомендую встретиться с ним. Он вам многое прояснит. А эти правительственные клерки ничего умного вам не откроют. У них профессия такая: быть дураками. Скажешь умное слово, и тот, который выше тебя, подумает, что ты умнее. И завтра ты уже на улице. У них там все по Дарвину – естественный отбор. Умных туда не берут. Поговорите с ними хотя бы для того, чтобы убедиться в этом.

– Спасибо за добрые советы.

И с этим они расстались.

Вечером Щукин пораньше ушел со службы: спешил порадовать Таню, что в Париж снова приехал Микки Уваров (для Тани он по-прежнему оставался Микки) и в ближайшие дни обещал ее навестить.

Щукин догадывался, что у Тани с Микки сложились определенные отношения. Совсем недавно он заметил, что Таня стала носить непривычную для нее одежду: широкую, не облегающую талию, и до его сознания дошло, что дочь находится в интересном положении, и ждал. Ждал, когда однажды Уваров попросит руки его дочери. А еще он ждал, что Таня сама пойдет с ним на откровенный разговор. Он начинать его не хотел, но понимал, что и Тане пойти на такие откровения с отцом очень нелегко. Щукин же боялся, что своим неуклюжим мужским разговором он разрушит те добрые доверительные отношения, которые сложились у них давно, вскоре после смерти матери. В Париже Таня редко выходила в свет и большей частью находилась в одиночестве, и эти их отношения только еще больше укрепились.

– У меня для тебя очень хорошая новость, – едва войдя в квартиру, еще с порога сказал он.

– Письмо или какие-то вести от Вяземских? – попыталась угадать Таня.

Вяземские после отъезда из Турции Щукиных тоже вскоре оказались в Париже, и их дочери почти все время проводили с Таней: либо сидели у нее в гостях, либо они все вместе гуляли по Парижу. Но больше всего Таня дружила со своей сверстницей Анютой – старшей из трех дочерей Вяземских. Но уже вскоре после их переезда в Париж Анюта вышла замуж за какого-то высокопоставленного итальянского чиновника. Свадьба была шумной, бестолковой, с большим количеством итальянских гостей, и речь за столами в основном звучала итальянская, которую никто из немногих присутствующих русских не понимал.

Вскоре после свадьбы Анюта с мужем уехала куда-то в Италию, кажется, в Милан, остальные Вяземские тоже здесь долго не задержались и вскоре переехали в Лондон. С тех пор Таня осталась в Париже в полном одиночестве.

– Нет, не угадала. Это не вести от Вяземских, – сказал Николай Григорьевич.

– Ну, не томи, пожалуйста! Тогда что же? – почти вскрикнула Таня.

– Что ты волнуешься? Я же сказал: хорошая для тебя новость. В Париж по своим служебным делам снова приехал Микки Уваров и обещал в ближайшие дни навестить тебя.

– Микки? – угасшим голосом переспросила Таня.

– Да. Он уже полковник! Ты увидишь, как ему идут полковничьи погоны! Гусар!

Таня не приняла этот торжественный тон отца и спокойным, будничным тоном сказала:

– Но он, кажется, и был полковником, когда последний раз навещал меня.

– Нет. Всего лишь капитаном, – поправил Таню Николай Григорьевич и, поняв, что его сообщение не произвело на дочь никакого впечатления, спросил: – Вы что же, перессорились?

– Нет, почему же? У нас с ним милые дружеские отношения.

– Только и всего?

– Разве этого не достаточно?

Щукин понял, что Таня не собирается открывать ему свою тайну, и решился.

– Танька! – так иногда называл Таню отец в порыве дружеского расположения. – Не пора ли нам поговорить откровенно и начистоту. Или ты думаешь, что я ничего не замечаю? Нет, мне далеко не безразлично, как ты живешь и чем ты живешь.

– Я хотела. Я много раз собиралась. Но не хотела тебя расстраивать. Даже не так: я боялась, – решительно, но сбивчиво заговорила Таня. – Да, у меня будет ребенок. Поначалу я боялась, что ты начнешь меня отговаривать. А сейчас… сейчас уже поздно, он уже есть. Он подает признаки жизни и, вероятно, очень ждет своего появления на свет. Ты это хотел от меня услышать?

– Я догадывался. А потом, позже, я уже знал, – сказал Щукин. – Но почему он не пришел ко мне и, как всякий порядочный человек, не попросил у меня…как это…твоей руки? Или благословения? Так поступают в нормальном человеческом обществе. Даже если рушится мир, если война, эти законы никто не отменял. Даже сегодня. Я думал, он отважится. А он? «Полковник!».

– Ты напрасно гневаешься на Микки, папа. Это не он.

– Не он? – сраженный этой новостью, Николай Григорьевич опустился в кресло. Когда-то, в совсем недавние времена, он вершил судьбами тысяч людей, а тут рушилась судьба одного-единственного родного ему человека, а он был слеп. Он шел по ложному следу. – Что, это и в самом деле не Уваров?

– Нет, папа.

– Ну, хорошо. Я верю тебе. Но я не могу допустить мысль, что твой избранник – какой-то проходимец. В таком случае почему он до сих пор не пришел ко мне? Ну, случилось! Но разве он не понимает, что пойдут суды-пересуды, сплетни. Он губит не только твою, но и мою репутацию.

Он говорил и в то же время понимал, что это не те слова. Но иных слов он сейчас не находил. Все то хорошее, связанное с его дочерью, которое он слишком долго рисовал в своем воображении, в одночасье рухнуло. Он готов был ко многому, к тому, что все может произойти не совсем так, как ему хотелось, но оправдывал это войной, которая вторглась в их размеренную, спокойную жизнь. Он допускал, что может произойти какой-то сбой, и случится все не совсем так, как мечталось. Но главное обязательно сбудется: у Тани будет красивая свадьба, будет муж, дети и будет его тихая старость в кругу близких ему людей.

– И все же, кто он? – спросил наконец Николай Григорьевич.

– Его нет, папа.

– Как это – «нет»? Он погиб?

– Возможно. Я не знаю. Да и в этом ли сейчас дело? Будет ребенок. Мой ребенок.

– Наш ребенок, – поправил Таню отец.

– Надеюсь, ты полюбишь его так же, как всю жизнь любил меня и маму.

– В этом ты можешь не сомневаться, – тихо сказал Щукин, размышляя о чем-то своем. И затем сказал: – Я только хотел бы знать, он погиб в бою? Он был достойным офицером? Это важно, потому что и я, и ты – мы должны им гордиться. И твой ребенок… наш ребенок… для него это тоже когда-то будет иметь значение, кто был его отец.

– Давай оставим этот разговор, у меня заболело сердце, – взмолилась Таня. – Придет время, и я все тебе о нем расскажу, и ты, и наш будущий ребенок, не сомневаюсь, будете им гордиться.

Пережив этот тяжелый разговор, Таня долго не могла уснуть. Она слышала: даже заполночь отец не ложился спать. Он ходил взад-вперед по узкой кухоньке и время от времени открывал и закрывал оконную форточку. Таня поняла: отец, много лет не куривший, снова закурил.

Два дня у Михаила Уварова ушло на то, чтобы получить аудиенцию одного из чиновников секретариата премьер-министра. Ришар Ромбер был советником Аристида Бриана и занимался русскими вопросами. Уже не молодой лысоватый человек, с пожеванным лицом, в роговых очках с увеличительными стеклами, делавшими глаза большими, совиными, встретил Михаила в бюро пропусков и провел в свой небольшой кабинет. Усадив Михаила в кресло, сам сел напротив. За его спиной висела карта Российской империи, Турции на ней не было. Получалось, что разговор о судьбе Русской армии будет умозрительным.

– Итак, позвольте узнать, что привело вас ко мне? – спросил господин Ромбер на русском языке, который с его грассированием был больше похож на французский. – Коротко доложите суть вашего вопроса.