Миссия в Париже

Илья Кузьмич ничего не ответил. Лишь скупо улыбнулся.

– А откуда вы знаете, как царь на блоху смотрел? – пошутил Кольцов. Из бестолкового повествования Бушкина он мало что понял и пришел к выводу, что продолжать этот разговор пока бессмысленно. Надеялся, что в разговор вступит Иван Платонович. Но он обиженно молчал.

Бушкин же никак не мог угомониться, продолжил все тем же ворчливым голосом:

– Представляю. Я все представить могу. Закрою глаза – и вижу, как все может быть. Я в нашем театре, на личном бронепоезде товарища Троцкого, кого только не представлял! Царя, правда, не довелось, а князей всяких, графей уймищу переиграл. Даже Лев Давыдович как-то мне сказал: «Очень у вас, товарищ Бушкин, все натурально получается. Прямо по учению товарища Станиславского». А я товарища Станиславского месяц назад как увидел. Там, в Москве. Он мне еще даже слова не успел сказать.

– Давайте так сделаем, Бушкин! Пока о деле ни слова, – предложил Кольцов. – Вот вечером встретимся с теми товарищами, что смотрят на вас, как царь на блоху, вы всю свою обиду им и выскажете. Всех выслушаем. Посоветуемся. И примем какое-то решение. Согласны?

Не ожидая ответа словоохотливого Бушкина, Кольцов обернулся к Старцеву, взял его за руки:

– Здравствуйте, дорогой мой Иван Платонович. Мы так давно с вами не виделись.

И старик вдруг приник к нему, уткнулся лицом в его легкое пальтецо, плечи стали вздрагивать, послышались тихие всхлипы.

Кольцов обнял его, словно заслоняя от всех бед, прижал к себе и, успокаивая, стал растерянно бормотать:

– Ну-ну! Не надо так. Ничего не случилось. Найдем мы эти саквояжи. А не найдем, и хрен с ними. Для одного человека это, может, и потеря. А для государства – неприятность, конечно, но не такая отчаянная.

Кольцов гладил спину Старцева, и тот постепенно стал успокаиваться.

– Вы ведь умеете держать себя в руках, – продолжал Кольцов. – Я это знаю. Я порой удивлялся…

– Не надо. Ничего не говори, – попросил его Иван Платонович. – Я ведь понимаю: государственное дело. Кто-то должен нести ответственность. Виновным назначили меня.

– Кто?

– Ну, те. Они допрос мне учинили. По три раза все переспрашивали, запутывали. Может, хотели поймать меня на лжи?

– Глупости. Никто ни в чем вас не подозревает, – твердо и даже сердито сказал Кольцов.

– Не надо, Паша! И вообще, мы не о том говорим, – постепенно успокаивался Старцев. Помолчав немного, продолжил: – Я, когда в Гохране довелось поработать, чего только не насмотрелся! Веришь – нет, бриллианты едва не с горошину величиной в руках держал. И красоты неземной.

– Ну что ж теперь? Может, отыщем?

– Я о другом. Когда такие бриллианты в ранты запихивали, я подумал: да как же это можно? Такие ценности! Достояние России! И как в море выбрасываем. Вот они меня вроде как в воровстве подозревают. А воры-то – они. Да-да! Все они! А я всего лишь их пособник. Пособник воров. Совсем уж низкая роль… Бессонница замучила. Лежу и вспоминаю, какие камни в том проклятом саквояже были. Ладно бы, на свои государственные забавы пустили бриллиантовый песок, мелочь. Еще куда бы ни шло. Так ведь нет, все лучшее вывозим. Если так дело пойдет, скоро и до «Графа Орлова» руки дотянут.

Кольцов вспомнил, что и он там, в кабинете Свердлова, подумал об этом же: разбазариваем, раскрадываем Россию. Но Свердлов сумел успокоить его, даже убедить: причина уважительная – во что бы то ни стало необходимо остановить войну, сохранить жизни людей. Ради такой цели можно пожертвовать какой-то долей бриллиантов. Можно-то можно. Обычно так начинается. А потом…

Вот грядет голод. И опять святая причина для разворовывания: сохранить жизни людей. А потом воровство войдет в привычку, и разворовывать государственную казну станут просто так, без причины. Точнее, причину в большом и сложном государственном механизме всегда можно найти. Печальная перспектива, если, не дай бог, это сбудется.

– Ну, все! Давайте пока прекратим! – попросил Ивана Платоновича Кольцов. – Вы – курьеры. Всего лишь. Могли и не знать, что перевозите. Так что отвечают пусть те, кто облечен властью, кто изобрел это постыдное воровское «бриллиантовое взяточничество».

– Не согласен! – упрямо настаивал Старцев. – Я знал. Знал и участвовал. Потому и сужу себя ночами. Строго сужу.

– Это в Москве им все выскажете. Сейчас же давайте думать о том, как это случилось? Кто мог это сделать? Вспоминайте все-все. Может, и найдем, за что уцепиться?

– Мы им все рассказали. Как на духу, – вступился за Старцева Бушкин.

– Оставьте до вечера этот разговор, – вмешался до стих пор терпеливо молчавший Илья Кузьмич Болотов. – Насколько я знаю, вечером вас навестит тот самый злодей, который снимал с вас допрос. Только никакой он не злодей, и ни в чем никого из вас он не подозревает. Я немного в курсе. Но больше ничего говорить вам не стану. Не уполномочен.

Такой вот нескладной и безрадостной получилась парижская встреча Кольцова со Старцевым. Эти проклятые саквояжи заслонили им удовольствие от общения после длительной разлуки. У каждого из них накопилось друг к другу много вопросов. Но на ум не шло ничего, кроме этих украденных саквояжей.

Глава четвертая

А ранним вечером, когда синие сумерки опустились на Париж, в их полуподвал спустились трое. Двое сопровождали пожилого, крупного, богато одетого господина. Он тяжело дышал и опирался на инкрустированную серебром самшитовую трость с набалдашником из слоновой кости. Кольцов догадался, что это и есть Борис Иванович Жданов, о котором много слышал от Фролова, но никогда не доводилось его увидеть. И то сказать: у них были совершенно разные дороги, которые нигде и никогда не пересекались. Да и не могли пересечься, если бы не этот из ряда вон выходящий случай.

Жданов был легендой. Фролов был знаком с ним и не однажды тесно общался, поэтому Павел знал о Жданове больше многих. Знал, что в девятьсот четвертом он легализовался в Париже, основал собственную банкирскую контору «Борис Жданов и К». За долгие годы она завоевала стойкое признание не только во Франции. Но все же основными ее клиентами были родовитые эмигранты, покинувшие Россию не с пустыми карманами еще в предгрозье, когда до Гражданской войны оставались уже не годы, а месяцы, и по всей Империи народ без устали митинговал и колобродил. Мало кто знал, что все эти годы банкирская контора Жданова принадлежала большевистской партии и немалые доходы поступали в ее кассу. Но к началу двадцатого года касса была почти начисто выпотрошена. Пытаясь остановить войну, большевики пустили на взятки все ценное, что еще представляло в мире какой-то интерес. Тогда чей-то глаз и упал на ценности, которые не успела прихватить с собой, второпях покидающая родные края, буржуазия. Главным образом, на бриллианты, которые всегда во всем мире имели довольно высокую цену.

Но случился парадокс. Чем больше богатели на российских взятках высшие французские чиновники, тем менее охотно поддерживали усилия тех, кто действительно добивался прекращения российской бойни. Чиновники понимали, что с последним выстрелом иссякнет бриллиантовый ручей, текущий из России.

И все же, уже чувствовалось, что война идет к концу. Французское правительство постепенно выводило свои войска с территорий Советской России. Еще бы немного поднажать! Еще бы чуть-чуть!..

Бориса Ивановича не покидала надежда, что саквояж с бриллиантами будет найден. Или уж, во всяком случае, где-то всплывут о нем достоверные сведения и навсегда похоронят надежду. Во что, конечно, Жданову не хотелось верить.

Сопровождал Жданова Илья Кузьмич Болотов, который в последние годы стал его незаменимым помощником и доверенным лицом. Второй спутник был высокий и худой, в просторном макинтоше и модном английском котелке. Павлу показался он знакомым, но хорошо его рассмотреть не успел: внимание главным образом было приковано к Жданову. К тому же, джентльмен в макинтоше сразу же скользнул в сумеречный угол комнаты и там словно растворился.

– Такие вот дела, – сказал Жданов, словно продолжил давно начатый разговор. – Новости, которыми мы на сегодняшний день располагаем, весьма странные. Скудные и мало утешительные.

Все насторожились. Старцев и Бушкин пододвинулись поближе к Жданову, напряженно ждали продолжения. Кольцов, неторопливо вышагивавший по длинной нескладной полуподвальной комнате, остановился. Лишь джентльмен в макинтоше даже не шелохнулся, вероятно, он был предварительно посвящен в новости, которые собирался изложить Жданов.

– Я предполагаю… подчеркиваю: предполагаю, что тайная французская полиция совершенно случайно и с опозданием что-то узнала, точнее, догадалась о курьерах из России, и поэтому сработала довольно топорно. Поводом послужила отправленная Москвой шифрованная радиограмма. Текст был банальный.

Жданов излагал все так подробно, во многом повторяясь, лишь затем, чтобы и Кольцов тоже был посвящен в эту историю.

– В пустенькой бытовой радиограмме был указан Северный вокзал. А он, кажется, единственный в Европе – в Париже, – продолжил Жданов. – За него-то и зацепилась Сюрте. Не обнаружив курьеров на опустевшем вокзале, логично обратили внимание на близко находившийся от вокзала кабак «Колесо». Все дальнейшее и вовсе пока не понятно. Какая-то драка. Стрельба. В чем причина? Наших товарищей это, как ни странно, не коснулось. Они покинули «Колесо», в чем я их не могу обвинить. Результат: потеряны два саквояжа. Из не очень достоверных источников мы узнали, что вроде бы Сюрте располагает одним. Всего лишь одним. Где второй? – Жданов обвел слушателей многозначительным взглядом.

Все промолчали, настороженно ждали продолжения рассказа. Кольцов тоже стал теперь понимать еще меньше, чем тогда, в Москве, после беседы со Свердловым.

– Как нам известно, содержимое саквояжа курьера Бушкина не представляло никакого интереса. Обычные вещи путешествующего обывателя.

– Да, он был пустышкой, – подтвердил Иван Платонович. – В таком случае можно предположить, что…

– По тому, чем мы располагаем, трудно что-либо предположить. Совершенно не факт, что французская тайная полиция заполучила оба саквояжа, – подал свой голос незнакомец, до сих пор молча сидевший в сумеречном углу. Он подхватил свой стул, перенес его к столу, но не сел, а, опираясь на него, продолжил: – А также, что она извлекла из второго тайное содержимое, но по каким-то причинам решила это скрыть. Такое же предположение, как и все остальные. И все они, как я понимаю, ведут в тупик. Точно известно совсем немногое. Исчезли два саквояжа. Один, похоже, каким-то образом оказался в Сюрте. И в Сюрте ли, тоже вопрос. Возможно, это обычное ограбление. Судьба второго саквояжа, «Роули», который нас прежде всего интересует, и вовсе неизвестна.

Кольцов до этой минуты никак не мог сосредоточиться на разговоре. Его мучило смутное подозрение, что сопровождающий Жданова человек в макинтоше ему знаком. Павел несколько раз бросал взгляды в затемненный угол, но никак не смог его разглядеть. И вот сейчас, пока он еще даже не вышел на свет, а лишь прозвучал его голос, Павел твердо понял: это Фролов. Этот голос, низкий, чуть хрипловатый, он не спутал бы ни с чьим другим.

– Что говорится в задаче? Что надо приложить все усилия для выяснения судьбы именно второго саквояжа.

Да, это был он, Петр Тимофеевич Фролов, чуть постаревший, несколько преображенный одеждой. Но какими судьбами он оказался здесь?

Фролов тоже с легкой улыбкой пристально смотрел на Кольцова.

– Петр Тимофеевич! – воскликнул Павел, они обнялись и долго стояли так в борцовской позе, похлопывая друг друга по спине. – Вот уж не ожидал. Вы ведь, кажется, обитаете в Стамбуле?

– Был в Стамбуле. Теперь вот – из Англии. И тоже, как и ты, прибыл только сегодня.

Все еще обнявшись, они разговаривали только вдвоем, и только о своем, и все остальные, радуясь этой встрече двух друзей, молча слушали.