Трисвечница

– Ты, Матреша, креститься-то умеешь?

Она перекрестилась. Да так благоговейно, так чинно, что священник удивился.

– А молитовку какую-нибудь знаешь?

Молитовку… Мотря прочитала ему «Отче наш», «Верую», «Богородице Дево, радуйся» да еще пропела тропарь мученице Параскеве, который мало кто знает.

А к десяти годам стала у Мотри смекалка проявляться. Вот как-то собрался Алексей в Шацк. Перед Троицей это было. В этот праздник со всех шацких церквей прихожане общим Крестным ходом ходят. Ох, и хорошо… Идет этот ход, колышется, как дубрава. Священники поют: «Благословен еси, Христе Боже наш, Иже премудры ловцы явлей, низпослав им Духа Святаго, и теми уловлей вселенную…», а крестоходцы подпевают: «Пресвятая Троице, Боже наш, Слава Тебе». И возносится их дружное пение прямо в небеса. И птицы поют, и каждый листочек и каждая травинка Бога славят. А небеса – ликуют, ликовствуют. Хорошо!

Ну, вот собрался, значит, Алексей в Шацк, и Мотря попросилась идти вместе с ним.

– Куда тебе в такой путь? – сказал ей отец. – Идти десять верст. А вставать надо в четыре утра. Не встанешь ты в такую рань.

– А вот и встану, – задиристо сказала Мотря, – только ты меня спать рядом с собой положи.

Усмехнулся Алексей:

– Ну, будь по-твоему. Ложись спать вместе со мной. Если проспишь – не обессудь. Один уйду.

И что бы вы думали? Мотря, когда отец уснул, привязала поясок к его ночной рубахе и положила конец этого пояска себе под подушку. Это чтобы почуять, когда батюшка вставать будет. Так и случилось. Стал Алексей вставать, Матрешин поясок дернулся и разбудил ее. Удивился Алексей, улыбнулся, огладил рыжеватую бороду и сказал Мотре:

– Ты, синица, не велика птица, да сметливица.

Ныне Мотря вместе с Аниськой на клиросе в Троицкой церкви поет. И голос у нее тоже красивый, бархатистый такой. А поскольку она сметливая, Алексей и Анна отдали ее в школу. Мотря два класса в ней закончила, читать умеет. Молится по книгам, читает вслух для всей семьи акафисты и жития святых. Вот…

А четвертого февраля девятьсот десятого года Анна Петрина родила еще двух девочек – двойняшек. Назвали их Марией и Агафьей. Только Машенька вскорости скончалась. А Ганя жива, хоть и слаба здоровьем. Сейчас за ней присматривает сестрица Матреша. Внимательная, исполнительная девочка. Только напугана очень. С детства, с пяти лет. Это наш урядник Мотрю напугал – побил при ней палкой ее маму, Анну. Ну и случилось что-то с девочкой. С тех пор у нее руки трясутся. Она даже рукодельничать не может.

– Господи, помилуй! – округлив глаза воскликнула маменька, моя маменька. – Грех-то какой, праведницу обижать… Что ж это урядник так распалился?

– Обличила она его при всем честном народе. Он, ржавая его душа, деньги берет с простых людей. За устройство дел всяческих: ну там спор какой решить или порядок где навести, так он берет сторону того, кто ему денежку дает. А то, что она праведница… Кто об этом знает? Ее больше знают как «бабу с вывихами».

– Это как?

– Ну, думают, что Анна не в своем уме…

– А она что?

– Она-то? Юродам молва как овцам трава. Съедят и не заметят.

– А какая молва бывает о юродивых?

– Мир о них так судит: «Все люди как люди, живут себе, Богу молятся, добрые дела делают, а юроды дурака валяют».

– Разве это плохо, когда люди добро стараются делать, когда хорошей молвы о себе хотят? – с сомнением спросила я Василия Афанасьевича.

– Сурьезный вопрос, егоза… э-э… Елизавета Флоровна! Да, люди, конечное дело, хотят после себя добрую память оставить. Только как оно порой бывает? Смотришь на некоторых таких, добреньких… Они и смиренные вроде, негордые. Все хорошо, пока кто-то на них клеветать не начнет. Тогда они так переживают, что грехи себе наживают. Раздражительность, гневливость… Добрые дела не ради доброй молвы надо делать. Господь сказал, что, если ты творишь милостыню, «пусть левая рука твоя не знает, что делает правая».

– Это как же? – заерзала я. – Как же? Я сама руками управляю, знаю, чего они должны делать.

– Любезная Елизавета Флоровна, – по-учительски заговорил Карпуня-книгочей. Взял чашку с чаем и, отхлебнув глоток, продолжил: – Расскажу я вам простенькую историю. Дело было так. Лет двадцать тому назад были в нашей губернии пожары. Страшные, жуткие пожары. Помнишь, Акулина Трифоновна?

– Помню, как не помнить, – вздрогнула маменька.

– Ну вот, после этих пожаров несчастные погорельцы по всему нашему уезду ходили. Помогали им люди как могли. И вот решили богатеи нашего села Ялтуново помочь им. Собрали одежду, еду. Как раздавать? Один из богатеев, Иван Сидоров, встретил Анну Петрину и посоветовался. А та ему говорит: «Пусть левая рука твоя не знает, что делает правая». – «Это как?» – спросил он. «Да так. Раздавайте тихо, мирно, каждому, кто нуждается». – «Ну, мы же во славу Божию еду раздать хотим. Бесплатно. Пусть все люди знают, что мы им помочь хотим». – «Неплохое дело вы задумали. Да, неплохое… Только ничего у вас не выйдет. Правая и левая рука значат тайну милостыни».

Карпунин замолчал и опустил глаза на пол, разглядывая затейливые, похожие на цветочные клумбы половички. А я заерзала:

– Ну и чем дело-то кончилось?

– А тем, – сказал Карпунин, подняв с половичка крошку хлеба и положив ее в рот, – что бедным ни крошки не досталось.

– Как так?

– А так. Собрали богатеи одежду да еду, принесли к ялтуновскому храму и стали раздавать. Набежали на раздачу пройдохи, оттеснили погорельцев и в первую очередь стали все разбирать. А когда пришла очередь погорельцев, там уже – фью! – пусто.

Потому я к Петриным почтение имею. Они странникам не ради доброй молвы ночлег дают, кормят и поят их. Христа ради они это делают. И трудятся Петрины от зари до зари. Землю обрабатывают, урожаи большие собирают, скотину держат, кур, гусей. А сами постятся.

– Куда ж они урожай девают? И скотина им зачем, коль они постятся все время? – спросила я.

– Так я уж сказал: нищих да странников кормят. Петрины за год одной картошки по сорок мешков собирают, а к весне ее даже на семена не хватает. Вот… Бывало, Анна свои и мужнины лапти странникам отдавала. Так и ходили Петрины босиком.

Маменька встала из-за стола, подошла к божнице и ласково поправила угасающий фитиль лампады. Огонек ожил и благодарно затрепетал.

– Да… – сказала маменька. – Анна и Алексей – Божии люди. Свет веры во тьме мира.

– Как есть огоньки праведничества. Тихие, теплые. Только вот о чем сказать хочу.

Григорий подошел к маменьке, ловко взял под ручку и усадил на лавку.

– Хочу я, свет мой Акулина Трифонова, про молву с тобой поговорить. Особо о таком случае. Было дело – пошла об Анне Петриной добрая молва. И вот что она сделала. Пришла на ледяную горку, с которой ребятишки скатывались, задрала юбку и скатилась прямо на попе. Мужики да бабы забурчали-заворчали недовольно, а когда Алексей подошел, на него даже прикрикнули: «Ты чего это, мил друг, жену распустил? Посмотри, что она тут пред ребятишками вытворяет!» Ну, Алексей – он не лыком шит. «А я чего? Я ничего… – говорит. – У нее ведь всего-навсего одна юбка. Другой нету. Нельзя же последнюю юбку рвать. Вот и скатилась моя Аннушка как могла».

После этого односельчане перестали в Петриных видеть праведников. Разговоры об этом умолкли. Да ненадолго. Проведал народ, что к ним старцы ходят, и опять зауважал – вот, мол, Петрины какие люди, к ним даже старцы ходят.

Анне от такого уважения тревожно стало, ну прямо не по себе, и все тут. Она мне даже пожаловалась на это. «А ты возьми кочергу, сядь на нее да опять скатись с горки», – посоветовал я.

Она так и сделала. Кто-то снова стал ее укорять, кто-то насмешничать. Опять умолкли разговоры про ее праведность, и опять ненадолго. Второй раз фокус-покус с горкой не прошел. Тогда я сказал Анне, чтобы она ходила, надев на одну ногу лапоть, а на другую валенок, а в церкви на службе стояла, держа в руках поленья. Все это она исполнила. Народ простил ее за горку, даже за валенок с лаптем простил, а вот то, что она на службе с поленьями в руках стояла… После этого люди Анну стороной стали обходить. Только те, кто понимал, что она юродствует, – те завсегда уважительно ее встречали, даже кланялись при встрече. А некоторые бабы да девицы стали к Анне по ночам домой ходить. Собираются, молятся, духовные песни при лучине поют. Лучина горит, потрескивает, как будто подпевает. Огонек у нее как живой: колышется-колыхается. А песни хоть и грустные, да назидательные. Вот послушайте.

И Василий Афанасьевич, подперев длинной натруженной ладонью заросшую кудреватой бородой щеку, запел:

Тужит-плачет душа наша
Перед Спасовым перед образом,
С чем прийти ей, подъявитися
На Страшной Суд да на праведной.
Не поможет душам нашим
Ни злато, ни серебро,
Ни прелесть наша лицемерная,
Ни скупость наша лукавая,
Ни гордость безумная.