Любовь и вечная жизнь Афанасия Барабанова

То летит стрижом, то ползёт, словно муравей, то скачет, будто боевой конь, а то стоит себе, словно стог сена в поле. Иной раз, думаешь, что прошёл всего час – а глянешь на циферблат, батюшки! – часа три, не меньше! А иногда время движется, как цыганская кибитка – медленно, неспешно, тяжёлым облаком над землёй, и хочется поторопить, да вожжей таких не сыщешь. Если только убить время за картами или за кружкой вина, а лучше всего забыться крепким сном, чтобы когда проснёшься – уже наступило завтра, о котором столько мечтал.

Так думал Штернер, полулёжа в санях, глядя на чистое небо после снегопада, на голубую его даль, на белые облака, и грусть расставания с Татьяной постепенно покидала сердце.

Мысли повернулись в другую сторону, напомнив ему, куда и зачем он едет столько времени из Германии.

Вдоль дороги мелькали верстовые столбы. На них сидели чёрные вороны и громко каркали на своём «французском» вслед саням:

«Вор-ро-бейчиково, карр!.. Вор-ро-бейчиково, каррр!..»

Что ждёт Штернера там, в этой невзрачной на вид деревеньке, затерянной на Русской Возвышенности? Возвышенное или Низкое?… Куда так настойчиво спешит молодой книгоиздатель из Берлина? Какая тайна сопровождает всю его жизнь?

За ним, мой читатель! Главное, ничего не пропустить и не прервать нить событий. Набрось на себя мысленно тёплую шубу, надень рукавицы, надвинь на лоб шапку и – вперёд, за санями! Ещё мелькнёт на пути с десятка два верстовых столбов, а там, глядишь, за поворотом – и новая глава романа!

Глава IV

«АЛЬМА МУТТЕР»

Печальный, трепетный и томный,
Назад, в отеческий мой дом,
Спешу, как птица в куст укромный
Спешит, забитая дождём.

    Николай ЯЗЫКОВ

Поначалу Атаназиус считал верстовые столбы, затем, когда в глазах зарябило от берёзовых стволов, смежил веки и вдруг увидел своего маленького сына, сидящего у него на коленях…

…– Папа, расскажи новую сказку…

– Сам сочини, – поцеловал он Георга в затылок.

– Я не умею.

– А ты попробуй.

– Пробовал. Не получается…

– А давай так: сочини сначала что-нибудь ты, потом продолжу я, потом снова ты и опять я, авось, вместе и получится.

– Как братья Гримм?

– Почти что. Только мы с тобой не братья.

– Тогда как сын и отец Штернеры. Верно?…

Сын Георг был уже большой мальчик. Он умел читать, считать и даже немного писать. Что поражало многих взрослых, так это то, что читал он на двух языках – на немецком и русском. И говорил тоже на русском и немецком. Семейный врач Вилли Вайль не разделял родительский восторг, уверяя, что это слишком большая нагрузка на детскую психику, особенно если ребёнку всего четыре года. Эту же теорию разделяли с доктором оба дедушки Георга. Но, несмотря на все треволнения и запреты, мальчик рос умным и здоровым, с каждым днём прибавляя не только в весе, но и в разных знаниях, которыми пичкали его домашние.

– А как братья Гримм сочиняют сказки? – интересовался Георг у отца. – Сначала один сочиняет, потом другой?

– Они их не сочиняют, а собирают.

– Как это собирают? Как грибы?

– Можно сказать и так, – улыбнулся Атанахиус. – А вообще-то ездили они по городам нашей Германии, слушали, как люди рассказывают сказки и записывали их в свои записные книжки. Грустная сказка из Марбурга, весёлая из Бремена, волшебная из Касселя. Потом их обработали, облагородили и напечатали в типографии – так получилась самая большая книга немецких народных сказок…

…И Атаназиус вспомнил лето 1831 года, когда он лично встречался с братьями Гримм. Об этой встрече читатель узнает гораздо позже. Сейчас же «сивый голубь» повернул за последний поворот, и взору Штернера открылся деревенский пейзаж – два десятка тёмных бревенчатых изб, среди добела заснеженных берёз и тополей. За ними, в снежной дымке, стоял барский дом, с колоннами – не дом, а целый замок, с большим фруктовым садом вокруг, второго которого не сыскать – ни в уезде, ни в губернском городе, а может быть, даже и по всей Москве. По другую сторону дома раскинулся парк, с лебединым озерком и с разнообразьем резных беседок – от деревянных до мраморных.

Штернер даже присел в санях, чтобы в полной мере наглядеться такой красотой и нищетой одновременно. Осталось лишь спуститься с горы, и деревня, которая виделась ему во снах и в мечтах, станет реальностью.

«Под голубыми небесами
Великолепными коврами,
Блестя на солнце, снег лежит…»

– вновь прочёл про себя Штернер Пушкина.

«Прозрачный лес один чернеет,
И ель сквозь иней зеленеет,
И речка подо льдом блестит».

Наверное, эти строки Пушкин писал о речке Искре, что протекала через деревню Воробейчиково прямиком в уездный город Зуев. На правом берегу открылась берёзовая роща, полная в летнюю пору розовых подберёзовиков – «хоть косой коси», крепышей-боровиков, с бархатистыми шляпками, сладчайших ягод, гудом пчёл в малинниках, и с серебристым сиянием ландышевых колокольчиков, источающих по весне неземной аромат.

– Куда, барин?! – обернувшись, крикнул Никифор.

– За околицу! – так же криком ответил Штернер. – Останоовитесь у последней избы!..

Сани юркнули вниз, под гору, и через мгновенье уже неслись по главной и единственной улице Воробейчиково.

У старого колодца на них обернулись деревенские женщины в странных одеждах из тонкой ткани, напоминающие древнегреческие хитоны и плащи, собранные в пышные складки, пропущенные под левой рукой и завязаны на правом плече.

– Чего это они? – спросил изумлённый Никифор.

– Может быть, деревенский маскерад?… – неуверенно ответил Атаназиус.

И ещё долго, с удивлением, смотрели вслед друг другу – Штернер на деревенских баб в античных нарядах, а те – на молодого барина, появившегося невесть откуда в Воробейчикове.

Наконец, Сивый, разгорячённый свободным бегом, остановился у последней избы и громко заржал.

Атаназиус выпрыгнул из саней и пружинистым шагом направился к кособокому крыльцу.

– Жди, я скоро!.. – крикнул извозчику.

– А поклажу нести?

– Неси! – И поднялся на старое крыльцо.

Никифор подхватил дорожную корзину с сундуком и бережно поставил из перед крыльцом.

Штернер толкнул дверь от себя. Она со скрипом отворилась, дохнув в него из курной избы сизый печной дым. От неожиданности он закашлялся и, пригнувшись, чтоб не стукнуться головой о притолоку, вошёл в избу.