Грация и Абсолют

За ней следила, сидя за столиком с Дэном, Галя, задавшая ему вполголоса вопрос:

– Интересно, а как скоро она в этом избраннике разочаруется?

– Пари о сроке меня не привлекает, – ответил Пятунин и отправил в рот очередной кусочек мяса.

– Она не думает, что у старика и его подручного на уме? Старый со мной поболтал, деревенской свинопаске уделил внимания, а этот с Аликом занят. Мне кажется, – Галя хихикнула, – нас, троих девушек, хотят попробовать.

– Если для этого есть достаточные средства… – Дэн с улыбкой налил ей вина, – я имею в виду не только деньги, но и связи, которые помогают исполнять желания… жизнь может удивительно измениться к лучшему.

– Циник! – она одёрнула его.

– Я всего лишь прямодушен. Почему и тебе не быть такой?

Галя, вспыхнув, искала что сказать, чтобы вышло натурально. Тут начались танцы.

Алик танцевала с Виктором, с Дэном, с незнакомыми мужчинами, которые наперебой её приглашали, и снова с Виктором. Ждала, он скажет, что завтра позвонит ей и они встретятся…

Лонгин Антонович позаботился, чтобы девушки и Дэн возвратились домой на такси. Можов вывел профессора из ресторана, и тот, стоя на тротуаре, прощался с отъезжающими. Алик, когда Виктор открыл для неё дверцу машины, садясь, снизу глянула на него требовательно. Он молчал.

«Держит паузу, чтобы увидеть меня просящей, – думала она по дороге домой и дома, – ставит меня вровень с теми, какие у него были».

30

Он не позвонил на другой день. Прошёл ещё день, ещё. Как она нервничала! её выпуклые чувственные губы были искусаны до крови. Чтобы легче переносить ожидание, обращалась к фантазии. Ей было дано претворять переживания в акварели, сугубо по-своему запечатлевая тех, кто близок или просто оказался рядом. Первого возлюбленного, её ровесника, который лишился невинности одновременно с ней, она оставила себе на память в виде солдатской пилотки бутылочного цвета, украшенной, вместо звёздочки, мордочкой котёнка.

Её вторым стал бесспорный чемпион института по девушкам, их длинноволосый баловень и мучитель, сказавший ей: «Наша постель ничего не значит». Помимо обиды, её поразило обозначение «постель» в его устах. Она изобразила его в виде согбенной фигуры, несущей на себе матрац. Позже она преподнесла незабываемую фразу Дэну… Но актёру Данкову так и не смогла сказать, что их постель не значит ничего, хотя кончилось именно тем.

Она всё более изощрялась в своеобразной творческой манере, дар создавать покровы помогал ей снимать их с характеров, схватывая сущностное. Дэн был обращён ею в кокетливо завязанный розовый бант: густо-розовый цвет переходил в бледно-розовый и окаймлялся слабым морковным. Актёр Данков, чувствительный лицемер, любитель похвалами вызывать боль и прикарманивать всякий трогательный трепет, был лишён ясных контуров и представал как пятно Роршаха – психологический тест для проверки фантазии – растёкшиеся по листу и причудливо перемешанные кляксы, чередование фиолетового, синего, голубого цветов в богатой гамме их оттенков, с лёгкой примесью бордового.

Думая, как изобразить Гаплова, который занимал видную должность в облисполкоме – ведал культурой, – Алик мысленно усмехалась: с тобой – ни за что! Но не слишком ли настойчиво стремилась она отделаться от ощущения прикасающихся липких пальцев? Изрисовала лист отпечатками и пальцев, и ладоней: лиловых, грязно-серых, цвета портящегося мяса.

Проще всех было с Бобом: вот уж нет! Его портретом стал шар: тёмно-коричневая середина окружалась бурым, к которому поодаль добавлялось чуть тёмной и чуть светлой зелени.

Папки, посвящённые нескольким мужчинам, лежали в шкафчике – ими пренебрегали. Извлекалась лишь верхняя. Зажмурившись, Алик представляла лицо Виктора. Целовала-целовала… Так беспокойно, так невероятно трудно его ждать! сдерживать нежность… «Виктор, – она звала шёпотом, с ударением на втором слоге, растягивая «о», – Викто-о-ор…»

Она перебирала листы – рисунки всего того, во что хотела бы одеть его… В первый же вечер после их знакомства, когда она ушла от него, чувствуя, до чего он не хочет, чтобы она уходила, Алик схватилась за карандаши, но они дырявили бумагу, стержни ломались – она бросилась на софу. Её будоражило сознание, как он не хотел её отпускать! Она знала, что не заснёт – всю ночь представляя его тело и придумывая наряды для него… За неделю Алик создала невообразимый гардероб, где были вязаные комбинезоны, шальвары из ткани лаке, свободные расшитые куртки и узкие сюртуки, она облачала Виктора то в червлёную с застёжкой на груди епанчу, то в наряд, в котором наряду с замшевым полукафтаном присутствовали брабантские кружева и ботфорты…

Иногда, отложив рисование одежды, она бралась за портрет. В центре листа была ярко-красная маска, верхним и боковым краями из-под неё выдвигалась маска чёрная, из-под чёрной – стальная, из-под стальной – бронзовая… маски выглядывали из-под масок, убегая вглубь: чем дальше, тем более размытые и бледные, и все они, наконец, замыкались в геометрически правильный восьмигранник, выложенный свинцом. Алик мастерски написала металл: казалось, тряхни как следует листом, и маски начнут с тяжёлым звяканьем падать на пол. Что под ними откроется?

Он позвонил на четвёртый день после субботнего банкета: профессор просит в пятницу после работы посетить его на даче. Алик сухо ответила:

– Я занята, у меня свои планы.

– Тогда я передаю ему трубку…

– Не сейчас. Я не одна, – солгала она голосом девушки, невинно говорящей правду, когда её не говорят.

На другой вечер позвонил Лонгин Антонович. Алик, сыграв колебания, неохоту, приняла приглашение.

31

Чёрной «волге» пришлось поскучать у подъезда, прежде чем появилось бедствие нескучающих в серебристо-серых брюках и в ярко-пунцовой блузке с широкими рукавами: воротничок-стойка переходил в бант, роскошные волосы были укрощённо подобраны вверх и заколоты. Перекинув куртку через руку, Алик приближалась к Виктору, который стоял у машины, держась за приоткрытую дверцу, и смотрел изнурённо: «Мучительно изысканная девочка!»

– Что случилось?

Он выдавил:

– Нет, ничего…

– Но я же вижу! Ты болен?

Он насильственно улыбнулся и жестом неудавшейся церемонности пригласил её в машину. Душа Алика заныла: профессор решил предпринять наступление и Виктора давит предвидение победы влиятельного старика. Лонгин Антонович возбуждал нарастающую досаду. «Старый немощный человек – какого чёрта ещё надо?!» Видит небо, как нелегко ей дастся жестокость.

Парень, с побито-тоскливым видом управляя «волгой», молчал. Схватить бы его за волосы и встряхнуть как следует.

– Что вы там мне готовите? – спросила она нервно.

Он прибавил скорость, проговорил бесцветно:

– Хочешь, чтобы я высадил тебя и разбился?

В охватившем её страхе ей захотелось притворно пошутить: «Кончай театр!» Справа заходило солнце, принуждая жмуриться. Не собирается ли профессор сообщить ей, что парень платит алименты? У неё зачесался висок. Автострада устремлялась к горизонту под тучкой, оставляя по бокам изрытую под строительство местность. Потом дорога стала хуже, они катили вдоль лесного массива, он поредел, и дорога повернула в него.

Въехали в открытые, очевидно, заранее ворота и оказались среди яблоневого сада. Множество яблок отягощало ветви, землю усеивала падалица, и это изобилие напоминало об обилии попрошаек, которые предпочитают вымогательство собирательству, подстрекая к наслаждению ограбить ворующих.

Виктор остановил машину перед просторным деревянным домом, обсаженным кустами, и, когда направились к двери, попытался обнять Алика. Он сделал это замедленно-трусовато – и она ошпаренно вскинулась:

– Брось!

– Пойми… – в каком-то горестном исступлении сказал он, – одно твоё слово – и ты ничего не потеряешь.

– Да что это? – выдохнула она в яростно-испуганном недоумении и отвернулась.

32

Он пропустил её в комнату, где весь пол покрывал ворсистый ковёр. В дальнем углу за письменным столом, на котором горела лампа, сидел, читая бумаги, человек. В первый же миг этот мужчина в джемпере показался Алику знакомым. Он оторвался от чтения: на неё смотрело продолговатое интеллигентское, с узким заметно выступающим носом лицо. Брат-близнец профессора?! Поражённая, она не сдержала смешка деланно-вежливой радости.

Мужчина был в очках – обычных, а ей так и виделись тёмные. Он снял очки как-то через силу, словно удовлетворяя слёзную просьбу и испытывая неловкость за просителя:

– Добрый вечер, Алла.

Её врасплох стиснуло всю, будто она проснулась и увидела в спальне чужих и раздетых.

– Вы-ы?!

Он встал из-за стола и направился к ней с видом степенного смирения.

– То, что я предстал перед вами слепым, прошу считать за причуду. Хотя она не беспочвенна. Меня, в самом деле, едва не оставили без глаз… и тем подсказали попробовать: подорожает ли солнце для того, о ком думают, что он не видит… – он напирал на неё какими-то ширящимися огнисто-плескучими голубыми глазами. – Оно подорожало! – произнёс тоном снявшего маску монарха.