По «банановым республикам» без охраны (роман-путеводитель)

Особенно в выклянчивании еды отличаются носухи. Задрав вертикально вверх свои полосатые хвосты, они, как по команде, собираются возле первого кинувшего им чипсы туриста, и не отстают от него до тех пор, пока бедняга не скормит прожорливым зверькам все свои съестные припасы и не ударится в бега, чертыхаясь и проклиная собственную благотворительность. Воздух в закрытых от солнца верхним ярусом деревьев и практически не проветриваемых низинах тяжел и удушлив. К тому же только что прошел дождь, и можно даже невооруженным глазом видеть испарения, поднимающиеся от влажной почвы. Спасибо за посыпанные мелким гравием дорожки, господа устроители! Без них тропинки под ногами сотен туристов давно бы превратились в непролазную чавкающую грязь, такую же, как в российской глубинке. Только не в черную, а в красно-бурую.

Бедные, бедные люди, которые жили в таких вот древних метрополиях без спасительных кондиционеров. Или, хотя бы, вентиляторов. Как я понимаю те племена, которые ушли отсюда на завоевание горных пастбищ и потом никогда не захотели вернуться на свою пропитанную влагой родину! Я бы тоже не вернулся. Ни за какие рождественские накатамали!

Но вот деревья как-то сами собой раздвигаются, воздух свежеет, и я попадаю на большую площадь с прекрасно сохранившимися двумя то ли храмами, то ли пирамидами, стоящими друг напротив друга и вылезающими своими макушками аж за верхний ярус леса. А по бокам еще какие-то строения, чуть менее пощаженные временем и бешеной растительностью тропиков. Но все равно величественные даже в виде остатков былой славы. Останавливаюсь, пораженный мощью и великолепием открывшейся перспективы. И начинаю понимать, что должны были чувствовать простые охотники, земледельцы и ремесленники, когда в ночи равноденствия, под нависающей над миром луной, здесь проходили ритуальные игры в мяч и жертвоприношения военнопленных. Жуть и мороз по коже. Даже в такую жару.

Иду к понравившемуся мне почему-то больше других зданию. Табличка перед ним утверждает, что это Храм Великого Ягуара и что имеет он в высоту целых 44 метра. Что ж, заберемся, поглядим на мир глазами жрецов, тем более что никаких ограничений на подъем, кроме собственных физических возможностей и соответствующей обувки, правила поведения не устанавливают. Чем и пользуются азартно карабкающиеся по ступеням молодые, и не очень, туристы.

Ступени у храма не просто высокие, а чрезвычайно высокие, и подниматься по ним приходиться, по очереди забираясь на каждую двумя ногами. И жертвам до алтаря на самом верху, похоже, было идти совсем не просто. Интересно, а как забирались туда жрецы в своих тяжелых облачениях и с гроздьями драгоценностей, торчащими из ушей, ноздрей и свисающими с прочих конечностей? Это ведь должно было выглядеть довольно забавно и отнюдь не торжественно, а, скорее потешно. К счастью, мне не надо трясти золотишком и каменьями: у меня с собой только камера, а на ногах отличные найковские кроссовки. Так что я таки добираюсь до верхней площадки без существенных потерь, смахиваю несколько капель пота со лба и висков, и – застываю, пораженный. Вот это видок, скажу я вам!

Над зеленым океаном сельвы, простирающимся до самого горизонта во все стороны, немного поодаль торчат гордые головы еще как минимум трех таких же башен, как та, на которую я только что вскарабкался. А над всем этим безбрежным пространством неспешный ветер гонит низко-низко облака, какие посветлее, какие потемнее. И некоторые тучи, совсем уж серые и брюхатые, даже периодически извергают из себя молнии, разящие землю своими причудливо изогнутыми жалами.

Одна из этих громоздких, как дирижабль, туч, неторопливо приблизившись, как раз начинает побрызгивать помаленьку водичкой и на меня. Спрятавшись было от этой океанической жути внутри алтаря, немедленно выхожу, зажав нос, под разыгравшийся дождик наружу. Что ж, и жрецам за время своего долгого бдения над подлунным миром тоже надо было периодически отливать. Чего уж про нас, туристов-то говорить? Не спускаться же с этакой кручи в кустики! Обхожу площадку по периметру и замечаю, что храм неподалеку как будто бы даже повыше будет. Надо сходить проверить!

Спускаюсь значительно быстрее, чем поднялся, но приблизительно с теми же неудобствами от незнания альпинистских технологий древних майя. Выхожу с площади и по тропинке, по тропиночке, добираюсь до интересующего меня сооружения. Забираюсь примерно таким же образом, как и полчаса назад. Точно, это даже выше, но ощущения от высоты похожие. Как будто на колесе обозрения, или в останкинском ресторане «Седьмое небо» поздне-советского периода, только передо мною не современный, а законсервированный столетиями город, пронзивший пышную сельву упрямыми каменными башнями.

Площадка для игры в мяч в Тикале слишком мала, чтобы загипнотизировать волшебной реальностью потерянного мира, и я без сожаления оставляю ее вниманию только что прибывшей группы по-детски наивных японцев. Для них любой камешек, названный ушлым гидом автохтонным чудом света, является предметом искреннего восхищения, достойным немедленного запечатления на камеру. Мой путь – к новым вершинам древних храмов, и я взбираюсь на каждый из них, где ступени позволяют это сделать. Почему-то, забравшись куда-то в очередной раз, я спускаюсь уже не по храмовым ступеням, а по длиннющей деревянной лестнице с великим множеством поворотов. Лестница узка для двухполосного движения, и поднимающиеся по ней должны ждать на промежуточных площадках, пока спускающиеся не пройдут поворот. Сколько сегодня уже было у меня этих ступеней, ступенек и ступенечек, сосчитать не хватит терпения человеческого! Спустившись с последней из них на площадку отдыха, предусмотрительно сооруженную для таких же, как я, изможденных храмовым альпинизмом туристов, я нахожу свободную скамью со столом и без сил на нее опускаюсь. Хвала тикальским богам!

Невидимое за тучами солнце уже давно перевалило за полдень. Все нормальные обитатели тропиков уединились на сиесту, и только неутомимые туристы продолжают заново переживать и оживленно обсуждать увиденное. Я молча жую припасенные заранее бутерброды, запиваю их тепленькой водичкой и время от времени отгоняю докучливых носух, привлеченных запахом ветчины. Марево, поднимающееся с поверхности сырой почвы, искажает очертания деревьев, руины древнего города, удаляет от меня голоса чирикающих поодаль туристов и попугаев. Веки тяжелеют и незаметно смыкаются, челюсти замедляют свой ритм и постепенно вовсе перестают жевать. Я медленно откидываюсь на спинку скамьи, сижу в таком положении несколько минут, а потом и вовсе опрокидываюсь навзничь на широкое сиденье и окончательно теряю связь с напрочь отсыревшей действительностью.

Просыпаюсь в тростниковой хижине от боли в закоченевших руках. Они почему-то связаны за спиной в локтях, а сам я сижу в неудобной позе, подпирая угол хижины затекшей в шее головой и плечом. Темнота внутри кромешная, и это при том, что стены из тростника усохли настолько, что в дыры между стеблями свободно пролезает мой большой палец. В них же проникает и дрожащий свет откуда-то издалека. Да еще какой-то звук, похожий на гул толпы.

Слышу тяжелый вздох. С трудом поворачиваю непослушную шею и вижу слабое мерцание, исходящее от капелек влаги на лице сидящего рядом со мной человека. Начинаю ощущать исходящие от него запахи пота и мочи. Глаза еще больше привыкают к темноте, и – о, ужас! – я понимаю, что нас здесь несколько, таких же, как я, чьих-то узников. Все связаны в локтях, все сидят с полусогнутыми коленями и тяжело дышат, как будто ожидая прихода чего-то страшного. Наконец, я с изумлением замечаю, что на моих соседях нет ничего, кроме набедренных повязок. И на мне, кроме нее, тоже ничего нет! Откуда-то издалека доносится многоголосый выдох толпы, взрываются утробным ревом раковины морских моллюсков – caracoles – и страшно начинают отбивать неведомый мне ритм гулкие тамборы. Господи, да что же это такое? Где я?!

Толпа возбуждается вместе с музыкантами, гул ее постепенно превращается в океанский прибой, неутомимо штурмующий тысячелетиями неприступную сушу. Прибой все усиливается, свет в многочисленные дырах бесполезных стен хижины становится ярче и ярче. Факелы приближаются, мы еще больше подтягиваем ноги, и тут плетеный полог с дверного проема резко отдергивается и перед нами предстает мускулистый воин в роскошном головном уборе из перьев кетсаля и ужасающей раскраской на изрезанном шрамами поджаром теле и горбоносом лице.

Он указывает копьем на ближайшего к дверному проему пленника и что-то кричит ему гортанным голосом. Остальные цепенеют в ужасе и стараются спрятаться друг за друга, вжаться в дырявые стены, раствориться в душном тяжелом воздухе. Рассвирепев от задержки, воин кричит опять, на сей раз обращаясь к кому-то снаружи, и в хижину тотчас вбегают еще двое или трое, хватают всех подряд, вытаскивают их вон, ставят на ноги, попутно награждая ударами древками копий. Через несколько секунд приходит и моя очередь.

Мы снаружи, в окружении кольца из воинов и ревущей за ними толпы. Факельный свет в безветренной ночи выхватывает из темноты искаженные лица людей с перекошенными редкозубыми ртами и расширившимися от возбуждения зрачками. Кто-то с глиняной миской, полной темной жидкости, подбегает к каждому пленнику, макает руку и густо мажет грудь несчастного чуть пониже левого соска.

Когда все перемазаны, главный воин опять отдает гортанную команду, копейщики направляют острия на нас и подталкивают, понуждая идти в направлении ревущих раковин и низко рыкающих тамборов. Пройдя длинным коридором из закрывающих звезды деревьев, между таких же, как наша тюрьма, только обмазанных глиной, тростниковых хижин, мы шаг за шагом приближаемся к пространству, освещаемому пляшущим светом сотен факелов. Мерцающая лесная темнота расступается перед огромной, в полнеба, пятнисто-желтой луной, зловеще нависшей над своими земными владениями.

Еще несколько строений, только уже каменных, широкий проход, и – перед нами огромная площадь, битком набитая перевозбужденными людьми, не то пританцовывающими, не то трясущимися в каком-то запредельном экстазе. На том конце площади – огромная каменная пирамида, чья лестница и верхний алтарь освещены гигантскими кострами в массивных каменных чашах. Самый большой костер разожжен на вершине пирамиды, а вокруг этого костра стоят с поднятыми к луне руками люди в пышных головных уборах из перьев птиц и золота.

Толпа, увидев нас, уже не просто ревет, а визжит без памяти. Некоторые вертятся волчком и падают навзничь, раздирая себе в кровь лицо и грудь, извергая изо рта обильную пену, а остальные поневоле расступаются и еще больше сатанеют от вида корчащихся в конвульсиях соплеменников. Воины решительно расталкивают собравшихся, щедро раздавая тычки древком копья налево и направо. Нас ведут прямо к пирамиде. И чем ближе мы к ней подходим, тем меньше сил остается в гнущихся от страшного предчувствия ногах.

Ступени лестницы слишком высоки, чтобы обессилевшие от ужаса пленники могли взобраться по ним сами. Нас уводят вбок, за пирамиду, где с нее спускается канат, сплетенный из лиан. Воины под прицелом копья разматывают веревки на наших локтях и немедленно спутывают ими запястья и щиколотки. Затем привязывают запястья к канату и поднимают первых двух пленников наверх, как будто тянут ведро с водой из глубокого каменного колодца.

Оставшиеся на земле видят, как первого из поднятых, крепко схваченного за руки и за ноги, воины кладут на каменный алтарь, лицом к равнодушной луне. Даже снизу нам видно, как выпяченная вверх грудь несчастного вздымается в судорожном дыхании. Из внутреннего помещения торжественно выходит жрец в тяжелом головном уборе, с массивными золотыми браслетами на руках и ногах, препоясанный по груди и по чреслам ремнями с ожерельями из нефрита и перламутровых раковин и подведенными черной краской горящими глазами.

Музыка смолкает, а за ней постепенно утихает и рев толпы. Все взгляды собравшихся внизу теперь прикованы к вершине пирамиды со стоящим возле алтаря жрецом. Он дожидается полной тишины, которую даже дикие обитатели сельвы не осмеливаются прерывать, простирает вверх руки и говорит, обращаясь к висящей прямо у него над головой гигантской луне:

– At Tz?aqol, at B?i tol, qojaztu?, qojawak?axaj, man qojamestaj, man qojamalij, at kawawil chi kaj, chi ulew, Ruk?u?x Kaj, Ruk?u?x Ulew, Taya?taqetal, qatzij, ri xtib?e q?ij… (О, ты, Тсаколь, о, ты, Битоль, посмотри на нас, услышь нас, не оставляй нас без своего покровительства, о, ты, кто на небе и на земле, сердце Вселенной, дай нам будущее, продолжение рода, до тех пор, пока Солнце и Луна будут ходить по небосводу!)

Кто-то из его помощников, низко склонив в почтении голову и вытянув далеко вперед руки, подает ему широкий обсидиановый нож, хищно поблескивающий в лунном свете, и жрец, коротко замахнувшись, вонзает его под ребра извивающемуся пленнику. Ловко орудуя острым клинком, вспарывает несчастному грудную клетку от края до края, засовывает внутрь по локоть правую руку, и, нащупав то, что искал, оскаливается звериным оскалом и вырывает из еще живого человеческого тела окровавленное сердце!

Подняв его над головой, так, чтобы видели все собравшиеся на площади, жрец предлагает трепещущее сердце неподвижно застывшей Луне, что-то крича при этом. Толпа уже даже не ревет, а воет непотребно, сердце в руках жреца вздрагивает еще несколько раз, выплевывая из себя остаток крови, и, наконец, покорно утихает.

Жрец бросает его на хищно взметнувшийся от радости жертвенный огонь. А безжизненное тело уносят на другую сторону пирамиды и сбрасывают вниз, как мешок с навозом. Из-за воплей толпы даже не слышно звуков бьющегося о ступени несчастного куска плоти, бывшего всего десять минут назад живым человеком.

Мы, все стоящие внизу, окончательно падаем духом. Кто-то плачет, кто-то воет не по-человечьи от охватившего все естество ужаса, кто-то мочится под себя, не замечая этого. Когда мне связывают запястья и тащат наверх, влажные остроугольные камни пирамиды сильно обдирают кожу в нескольких местах, оставляя на теле длинные кровоточащие борозды. Но я не чувствую боли. Я вижу только нависшую надо мной огромную равнодушную луну и слышу доносящийся откуда-то снизу рев вконец обезумевшей толпы, узревшей еще одно доживающее в руке жреца сердце.

Меня крепко прижимают к липкому от крови каменному ложу, перехватывают смертельными объятиями руки и ноги, на долю секунды зловещую луну закрывает тень занесшего надо мной обсидиан жреца и – я чувствую острую жгучую боль под левым соском. Инстинктивно хватаюсь за уколотое место, прихлопнув при этом ладонью то ли комара, то ли еще какую кровососущую тварь. Весь в липком поту привстаю, неуклюже сажусь на скамью, спускаю на живот задравшуюся во сне футболку и очумело думаю, что же это за дикость такая, и из какого фильма ужасов, мне только что приснилась.

Поглядев по сторонам, обнаруживаю, что испанцы и японцы испарились вместе с послеполуденной влагой. Откуда-то из подкорки выныривает тягучая мысль о том, что, если и я, хотя бы ползком, не начну тотчас же двигаться по направлению к выходу из парка, то мне придется самому искать себе пристанище на ночь в ближайших окрестностях. И что-то совсем уж, поверьте, не хочется, чтобы это было нечто похожее на дырявую тростниковую хижину из моей кошмарной сиесты!

Бегу к турбюро так, как будто за мной все еще гонятся свирепые воины Тикаля. Слава Богу, автобус еще не уехал. Гид понимающе улыбается и ободряет меня, говоря, что туристов частенько размаривает беготня по ступеням храмов в удушливом воздухе сельвы. В любом случае, они бы без меня не уехали. Да, господа, это вам не Россия, где ваши сумки могут погрузить в автобус, получить деньги за проезд, а потом спокойненько отчалить, пока вы отлучились пописать на минутку!

Пока едем назад во Флорес, я расспрашиваю гида о том, как мне лучше завтра добраться до Белиза. Мне очень хочется посмотреть тамошний барьерный коралловый риф. Говорят, он похож на свой знаменитый австралийский аналог, только размером поменьше. Во всяком случае, второе место в мировом коралловом рейтинге ему все равно принадлежит по праву. Предлагаю парню двадцать долларов за посредничество. Гид смотрит на меня вначале как на сумасшедшего богатенького Буратино, потом понимает, что я действительно собираюсь это сделать, и обещает поговорить с кем-то по возвращении в город. На том мы и останавливаемся. А пока продолжаем с ним наши научно-познавательные разговоры, чем немедленно приводим испанскую молодежь в безразлично-зевотное состояние.

Высадив у аэропорта всю тинэйджерскую команду, гид просит шофера проехать прямо в центр города в отель «Петен», где я быстренько плачу за ночь, кидаю свой рюкзачок, mochila – по-местному, и мы едем куда-то дальше в темноте. Гид оживленно о чем-то болтает с шофером, наверно, оба довольны заработанным за день. Но я их особо не слушаю, так как все еще до конца не очухался от достопамятной сиесты. А пока мы оставляем, справа по борту, какую-то странную, уходящую в никуда, то есть, прямо в воду, дорогу. Похоже, что это какая-то коса или плотина, потому, что вода блестит с обеих ее сторон. Гид оборачивается и сообщает, что это самая старая часть города, расположенная на острове, на месте павшей в войне с конкистадорами последней столицы майя Петен-Итца. Видимо, успокаивает меня. Подъезжаем к какому-то едальному заведению со множеством припаркованных пикапов. Заходим, я предлагаю пройтись по пиву. Ни гид, ни шофер не имеют ничего против, и я прошу бармена дать нам tres servezas, por favor (три пива, пожалуйста).

Пока нам выставляют бутылки и снеки, гид оглядывает зал, замечает кого-то и быстренько направляется к нему, оставив нас с шофером одних за барной стойкой. Через несколько минут он возвращается с каким-то не очень опрятно одетым пузатым дядькой и объявляет мне, что у меня сегодня самый счастливый день. Я слегка напрягаюсь. Почем у нас будет нынче счастье за килограмм? Знакомимся с дядькой. Он, оказывается, едет завтра по делам в Бельмопан, малолюдную столицу Белиза, называвшегося когда-то Британский Гондурас. А еще раньше принадлежавшего Гватемале. Из-за чего по сей день на гватемальских картах граница-то с Белизом как бы и проведена, но зато нет названия государства по ту сторону границы. Поскольку, надо полагать, по мнению властей, оно продолжает быть территорией Гватемалы. Вот, объясняю я своему новому знакомому, на территорию этой безымянной страны я и хочу попасть. Поможете?

Конечно! Бодренько так отвечает мой потенциальный перевозчик. Всего лишь за сто долларов (а это, между прочим, месячный заработок многих жителей в этих краях). Понятно, что мужик смотрит на меня, голубоглазого, примерно так же, как смотрел гид двумя часами ранее. Но я, прикидывая про себя другие пути достижения цели и их стоимость, вначале выражаю сомнение по поводу соответствия обозначенной суммы предоставляемой услуге, а потом как бы нехотя соглашаюсь. Однако на предложение дать аванс отвечаю решительным отказом. Гид пытается меня убедить, что здесь нет подвоха, что новый шофер чуть ли не приходится дальним родственником самой матери Терезе, но я тверд и непреклонен. А под конец еще и заявляю, что или отдам ему деньги по прибытию на место, либо отдам их за другой транспорт, который доставит меня до пункта назначения. Тем более что мне столица Белиза сто лет не нужна. Она слишком далеко от моря. Последний аргумент имеет действие, мы бьем по рукам, договорившись, что Мигель (так зовут моего нового личного шофера) отвезет меня сейчас в отель, а завтра утром заедет за мной. Прощаюсь с гидом, засовывая в нагрудный кармашек его рубахи бумажку с изображением отца-основателя Банка Нью-Йорка – Александра Гамильтона. Может, он ожидал большего, но виду не подает. Молодец парень!

Проспав почти десять часов безо всяких машин времени и прочих подобных перемещений в пространстве, я бодро встаю, принимаю душ (кто знает, что ждет нас впереди?), плотненько завтракаю яичницей с жареной фасолью и беконом, прошу сделать мне в дорогу несколько сандвичей и выхожу на улицу. Мой шофер на видавшем виды пикапе «Ниссан» уже ждет меня с открытым капотом. Все в порядке? Да, только уровень масла и тосола проверил. Ну, надо же! А я-то думал, что все местные оставляют сей элемент предрейсового осмотра на усмотрение заправщиков с ближайшей АЗС. По крайней мере, прекрасные амазонки уж на сто процентов так делают. Что ж, значит, Мигель все же заботится где-то как-то о своем железном коне, и у меня есть надежда благополучно добраться, по крайней мере, до Бельмопана. Поехали.

Белиз

Всего лишь около 9 часов утра, а влажный тягучий воздух уже раскаляется до банного уровня. К несчастью, машина у Мигеля самая, что ни на есть рабочая лошадка, такая же, как у Леопольдо, да и у других простых тружеников, и кондиционер в ней японскими производителями просто-напросто не предусмотрен. Не по чину, стало быть. Но одно дело прохладные горы, и совсем другое – пропаренные равнины с прямоугольниками фермерских полей и остатками юкатанской сельвы. Так что, хоть окна в кабине открыты настежь, но я все равно ощущаю себя парным чешским кнедликом на тарелке джунглей. А дорога, между прочим, далеко не везде заасфальтирована и пылит, пылит, зараза! Короче – страдаем помаленьку.

Попадаются кое-какие деревеньки, похожие друг на друга, как вчерашние носухи – такие же малоопрятные, но с высоко задранными хвостами в виде всенепременной рекламы Кока-Колы на любой обшарпанной лавчонке! Грязные детишки срываются из тени пыльных придорожных деревьев, где они целыми днями наблюдают со скуки за дорогой, бегут за машиной, что-то верещат нам вдогонку.

Может, как Киса и Ося на том кавказском перевале, орут «давай денги, денги давай»? Часа через полтора-два тряски по убогому «шоссе» подъезжаем к деревне с громким названием Ciudad Melchor de Mencos, что означает «Город Мельчор де Менкос». Это и есть граница? Н-да, хорош городишко…

Чем ближе к погранпункту, тем больше туристических лавок, предлагающих приобрести напоследок гватемальские сувениры. Они мне уже ни к чему, а вот глаз радуется чистоте и опрятности улочки исхода из страны. На границе практически никого нет, и Мигель сразу мог бы проехать в безымянное государство Белиз, как местный. Гватемальскую сторону прохожу свободно и я, только заполняю пару миграционных деклараций, да штамп убытия в паспорте ставят. На белизской стороне нас встречает могильного вида холмик с клумбой и выложенная белыми покрашенными камнями надпись «Welcome to Belize». Значит, страна все-таки не безымянная!

Мне, в отличие от Мигеля, нужно оформить визу стоимостью 50$, а до этого еще заполнить анкету. А в анкету вклеить фотографию. А фотография та за отдельную плату местному фотографу. Но я, закаленный шоковой экономикой переходного периода, всегда имею при себе несколько своих физиономий на бумаге про запас, и деревенского фотографа постигает профессиональное разочарование. Пока пограничник проверяет мои документы и пробивает мою бледную личность по компьютеру, я осматриваю комнатенку, служащую ему офисом и пропускным пунктом одновременно. На стене висят несколько плакатов с фотороботами и реальными фото тех, кого все всегда ищут, но, почему-то, редко находят. Меня и моих близких, слава Богу, среди них нет. Что и подтверждает пограничный компьютер.

Наконец, все формальности соблюдены, офицер удовлетворен моим ответом на вопрос, надолго ли, и зачем, я еду к ним в их замечтательную страну (конечно, из-за барьерного кораллового рифа, дарагой!), и мы благополучно отбываем. Что интересно, дорога оказывается прекрасно заасфальтированной и даже имеет собственное имя – Western Highway. Ну, надо же, прям, Флорида какая-то апельсиновая! До Бельмопана остается километров сорок пять – пятьдесят, не больше, и по такой дороге мы пролетаем их пулей, тем более, что машин на шоссе – раз, два, и обчелся. Достопримечательностей особых не наблюдаю: все та же сельва, а на расчищенных участках посевы сахарного тростника и кое-где, кажется, юки, популярного у всех народов Центральной Америки корнеклубня. В вареном виде – что-то среднее между картофелем и репой, только волокна более продолговатые. А обжаренная – просто пальчики оближешь!

Когда показывается Бельмопан, или, вернее, когда я после поселка Роринг Крик вижу указатель, что прямо – это в центр города, а направо – это нужный мне Hummingbird Highway (Колибри Хайвэй), я сообщаю Мигелю, что дальше мне с ним не по пути. Он спрашивает, больше для приличия, разумеется, а куда же мне, собаке бешеной, надо? Я отвечаю, что на побережье, в райское местечко, называемое Placencia. Естественно, он о таком знает только понаслышке. Его ареал узко-коммерческих нужд, это – сам Бельмопан, да еще пятнадцатитысячный Белиз-сити на берегу. Он сворачивает направо и, проехав пару сотен метров, высаживает меня возле супермаркета «88». Чтобы я не скучал, стало быть, а отошел немного от дорожных испытаний в кондиционированном воздухе. Расплатившись, расстаюсь. Adios, amigo!

Освежив немного голову под крышей супера и промочив горло каким-то refresco (так здесь называют любой прохладительный напиток), выхожу опять я на дорогу ловить попутный транспорт на юг. Глаз на этой окраине низкорослого Бельмопана положить не на что, и стоять под послеполуденным солнцем с поднятым вверх большим пальцем – не лучший вариант времяпровождения для светлокожего обитателя Северного полушария. Конечно, бутылка пресной воды и бейсболка с длинным козырьком спасут вас на какое-то время, но оно того не стоит, уж поверьте мне на слово! Приблизительно так размышлял я, стоя на обочине Колибри Хайвэя возле супермаркета «88». Размышлял довольно долго, а точнее, до тех пор, пока меня не подобрал сердобольный шофер грузовика, разрешившегося от бремени срубленным сахарным тростником на фабрике неподалеку. Мне явно везет в последние сутки – плантация тростника, откуда он возит урожай в столицу, находится недалеко от того места, где с Южного Хайвэя нужно будет свернуть налево на боковую дорогу до Пласенсии. Шофер расспрашивает меня, откуда я, давно ли приехал в Белиз и все такое прочее дорожно-любопытное. Отвечаю с охотой, чтобы поддержать разговор во время дороги.

В Белизе официальным считается английский язык (наследие проклятого колониального прошлого!) – отсюда все эти Хайвэи, Сити и Крики. Родным, тем не менее, его признают всего 3% населения, и народ говорит в основном на испанском. Вообще страна по размерам малюсенькая, малонаселенная, кроме туризма и сельского хозяйства здесь ничего нет, и, видимо, никогда не будет. А как же рыбная ловля, спрашиваю я? Это только для ленивых гарифуна подспорье, отвечает шофер, да для таких, как ты, развлечение. Тээк-с, понятненько.

Так, переговариваясь, мы начинаем проезжать какие-то не то что горы, а, скорее горки, поросшие буйной растительностью. С правой стороны дороги они мне даже кажутся повыше, помощней, что ли, хотя из меня топограф, надо признаться, как из крокодила пассатижи. Шофер замечает мое любопытство к изменившемуся рельефу и поясняет: «Maya Monta?as. Hay varios sitios arceologicos» (Горы Майя. Здесь много археологических памятников). Это я заметил. А еще заметил обилие указателей, с увлечением рассказывающих о гостиничных оазисах для экотуристов. Ну, просто рай для любителей природы и замшелых руин! Хотя, после Тикаля, Паленке и Чичен-Итца, друзья мои, осматривать местные руины, скажу я вам, уже как-то не очень актуально. Какие бы они замечательные ни были по описаниям туристических путеводителей. А вот карстовые пещеры в этих горах весьма популярны у туристов-экстремалов и даже, не удивляйтесь, у дайверов с опытом. «Глубоко копали гномы», – как справедливо изволил заметить злой маг Саруман.

Недалеко от поворота на Южный Хайвэй вижу двухэтажное дощатое здание с причудливыми, совсем не свойственными местной солнцезащитной архитектуре, острыми гребнями крыши.

Такие островерхие терема рисовали художники-декораторы на эскизах к «Снегурочке» в Большом, или еще какой другой постановке по мотивам русских сказок и былин. Ну, там понятно, что скаты таких теремов помогали снегу не залеживаться, а здесь-то, скажите мне на милость, зачем эти художественные излишества? Внимательный шофер замечает мое недоумение и, не дожидаясь вопроса, поясняет, что это место в начале семидесятых годов облюбовали себе хиппи и выстроили на нем коммунальный дом, где и хипповали на всю катушку, пока мода на это дело не прошла. А что же там сейчас? А бес его знает. Жить в таком курятнике особо никому не хочется, вот и стоит он пока бесхозный.

Еще раз поворачиваем возле заправки «Шелл» направо, заезжаем на Южный Хайвэй и продолжаем ехать по нему между поросшими всякими деревьями горками и прибрежными плантациями разнообразных тропических фруктов. Белиз, конечно, не сравнится с прочими Центральноамериканскими государствами по объему отданных под банановые и ананасовые плантации площадей, но «банановой республикой» может называться вполне заслуженно. Хоть в семью этих стран его никак не хотят брать старшие братья и сестры, в особенности – Гватемала. Так что он сам по себе гуляет. Как киплинговский кот, или, скорее, как местная, еще не истребленная до конца состоятельными заезжими охотниками, пума.

Не проходит и часа (ну, что за потешные расстояния в этой стране!), как шофер притормаживает и указывает мне на уходящую влево к морю проселочную дорогу возле безымянной деревушки. Дорога, похоже, готовится к укладке асфальта, ибо пыль от снующих туда-сюда тяжелых грузовозов стоит прямо до зашторенного облаками неба. Мне туда, в этот ад, похоже. От денег шофер отказывается, и, как я потом отмечаю, это будет единственный раз за все время моего пребывания в Белизе, когда человек не то, что не попросил чаевых, но даже не стал брать вполне заслуженное вознаграждение. Бывают, оказывается, вот и такие, русские душой, ладино.

Однако солнце уже намыливается нырнуть на западе за горы Майя, а мне еще надо добраться до забронированного на двое суток номера в отеле «Singing Sands Inn» (Поющие Пески). По моим прикидкам, до вожделенного пристанища отсюда, с перекрестка, еще километров двадцать. И ни идеи, как я их преодолею по этой жаре и в этой пыли без противогаза. Что же, лимит удачи на сегодня исчерпан? Но нет, нет, боги явно благоволят мне! С Хайвэя на дорогу поворачивает такси, и тормозит прямо передо мной, добавив свои пять копеек к красноватому дорожному самуму. Пыль неторопливо оседает на мне и на капоте авто, а когда она немного рассеивается и машина обретает, наконец, более-менее четкие очертания, сидящий за рулем черный парень, обнажив в широчайшей улыбке белейшие зубы, что-то спрашивает с меня по-английски. Его специфический английский я ни фига не понимаю, но называю отель в Пласенсии, и парень бросает мне что-то похожее на «гет ин». Ага, это уже ближе к теме.