Ваня Павлов, худенький, бледненький, одетый в потёртый костюм мальчик, обожал биологию.
Их школьный биологический кабинет был увешан огромными наглядными пособиями с изображением эволюции живых существ от палеозоя до наших времён. Ване было одинаково интересно разглядывать цветные изображения одноклеточных инфузорий-туфелек и чёрно-белые фото подопытных собак своего знаменитого тёзки.
Однажды на уроке учительница рассказала о смысле проводимых академиком Павловым экспериментов по рефлексологии и для наглядности показала фото пса с продырявленной щекой. Из псиной щеки свисала пробирка, в которую, как пояснила училка, должна была сливаться слюна, выделяемая при появлении пищи.
Оказалось, что слюна у собаки выделялась не только во время приёма пищи, но даже и при простом появлении на пороге комнаты сотрудника в белом халате, обычно раздававшего еду.
Это явление, сказала биологичка, называлось в науке условным рефлексом.
Ване очень не понравился этот самый условный рефлекс. Он мысленно представил себя на месте подопытных животных, и у него даже заболела щека в том месте, где дотошный академик обычно проделывал дырку.
«Наверно, его в детстве собака покусала, не иначе!» – подумал мальчуган.
Прозвенел звонок. Рефлексивно потерев ладошкой это самое место, чтобы убедиться в отсутствии висящей пробирки, Ваня вздохнул и стал складывать в портфель учебники.
В школу и из школы Ваня всегда ходил в компании двух друзей, живших неподалёку от его дома: Лёни из профессорской семьи и Костика, сына директрисы ресторана.
Дойдя до перекрёстка, где их пути расходились, ребята увидели лежащего на только что оттаявшем газоне лохматого пса. Пёс явно наслаждался солнечной ванной.
– О, гляди-ка! – радостно объявил Костик. – Материал для опытов пропадает!
– Да уж! – согласился Лёня и похлопал Ваню по плечу. – Нет на тебя нашего Павлова!
А Ваня ничего не сказал.
Он залез к себе в портфель, вытащил оттуда недоеденный коржик, который ему утром дала вместо денег на школьный обед мама, и бросил его (всё равно ведь засох!) собаке. Та поднялась, виляя хвостом, подошла к коржику, понюхала его пару секунд и вопросительно посмотрела на ребят.
– Не будет она его жрать! – уверенно вынес приговор румяный, упитанный Костик. – Смотри, даже слюна у неё не выделилась на твоё угощение.
– Ты бы ей колбасы дал, – посоветовал рассудительный Лёня. – На фиг ей коржик твой?
– Ага, щас в магазин сгоняю, куплю килограммчик! – парировал Ваня. – Только шнурки постираю!
– Давай-давай! – подбодрил его Костик и съязвил, поглаживая живот: – А я обедать пошёл, а то уже слюной исхожу от вида пищи. Покедова!
– До завтра, пацаны! – пожал руки друзьям Лёня. И тоже ушёл.
Ваня посмотрел на неуверенно взмахнувшую ещё раз хвостом собаку, сел на корточки и поманил её пальцем.
Собака охотно подошла. Хвост, в подтверждение выводов прославленного академика, заработал активнее.
– Ты чего, скотина неблагодарная, нос воротишь? – поинтересовался мальчик. – Колбасу я и сам люблю, да только недешёвая она!
Собака доверчиво глядела Ване прямо в глаза и даже попыталась ткнуться мордой ему в коленку.
Ване такая фамильярность не понравилась. Он брезгливо оттолкнул пса коленом, резко поднялся и пошёл домой.
Открыв квартиру ключом, Ваня зашёл вовнутрь, повернулся, чтобы захлопнуть дверь, и тут увидел стоявшую на лестничной клетке собаку, вопросительно глядевшую ему прямо в глаза.
Ваня, не раздумывая, на рефлексе, взял из туалета мамину швабру и ткнул ею пару раз в морду опять завилявшей хвостом псины.
Потом аккуратно закрыл дверь, разулся, разделся, поставил на место швабру и пошёл готовить задание по рефлексологии имени академика Павлова.
Морковь и голуби
Клавдия Павловна просыпалась поздно.
Мужа у неё отродясь не было, а единственная дочь давно укатила покорять столицу, да так и прописалась там навечно в каком-то безымянном офисе.
В общем, некуда было старушке спешить. И не для кого.
Сквозь латаные шторы в двенадцатиметровую комнатёнку настойчиво просачивались лучи озорного мартовского солнышка, раскрашивая плешивый выцветший ковёр золотистыми овалами. В одном из этих овалов уютно и уверенно распластался на боку вернувшийся с ночных похождений кот Борька.
Его широко раскинутые лапы вкупе с размеренным тиканьем настенных часов и заполошным цвирканьем счастливых синиц за окном означали, что новый день Клавдии Павловны начинался так же, как и все прошедшие.
Кукушка из часового окошка подтвердила это ощущение, бодренько прокуковав аж целых десять раз. Исполнив долг, птичка ретировалась в свой настенный «кукушник», и старушка нехотя поднялась с продавленного дивана.
Зайдя в ванную с пожелтевшим от старости, вечно слезящимся унитазом и такою же раковиной, она набрала из-под крана горсть этих слёз, ополоснула морщинистое личико и промокнула его вафельной тряпкой, которая в далёкой молодости была полотенцем.
Шаркая шлёпанцами по неровному дощатому полу, добрела до кухоньки, зажгла газовую конфорку и поставила на неё закопчённый железный чайник.
Покуда тот грелся, принесла из комнаты на кухоньку телевизор «Юность-402» с экраном размером с чайное блюдце и включила Первый канал.
Очень ей нравилось, как под бодрые звуки музыкальных заставок хорошо упитанные, лоснящиеся достатком и достоинством дикторы и дикторши рассказывали про успехи нашей славной страны и про зависть к нам коварного и подлого Запада.
– Борьк, а Борьк! – осторожно поворачиваясь на колченогой табуретке в сторону гостиной, позвала Клавдия Павловна единственного своего собеседника. – Нет, ты погляди, чаво мериканцы проклятущие удумали опять! Мало им свово полушария – они вокруг наших границ ракетов понаставили. Украину вон всю взбаламутили, хохлы нас таперь ненавидют. А ведь были, как ты, – родные, свои!