Времена года. Лето Кетцалькоатля

– Не хочу! – коротко ответил Толик и внутренне напрягся.

– Съешь хотя бы яблоко! – настаивал отец.

– Не буду! – ещё сильнее напрягся Толик.

– Ешь, тебе говорят!

– Толинька, ну хоть кусочек! – запричитала мать.

Принуждённый власть в семье предержащими Толик через «не хочу» откусил небольшой кусок, мученически прожевал, проглотил, и его тут же, на кухне, вырвало.

– Чего ж вы на парня-то насели зазря? – укоризненно спросила вышедшая на кухню поставить чайник на плиту соседка по коммуналке – пенсионерка тётя Валя: – Неужто невдомёк – не пришёл он ещё в себя после карантина!

Тётя Валя по доброте душевной учила Толика читать и писать. В благодарность за её педагогические старания отец сжал зубы и процедил через них со всей возможной мягкостью и деликатностью:

– Вы б, Валентин Степанна, не лезли не в своё дело, а? Дайте нам пять минут наедине, и мы тут сами как-нибудь разберёмся!

Тётя Валя и Толик ушли. Каждый в свою комнату.

А отец с мамой долго ещё, никак не пять минут, обсуждали на кухне насущные педагогические проблемы современности. На повышенных оборотах молодых темпераментов обсуждали.

По телевизору после мультика показывали бурное море. Улыбчивый Олег Анофриев, стоя у пирса, о который неистово бились равнодушные к человеческим проблемам и страстям пенистые волны, пел о настоящей мужской дружбе:

– Если радость на всех одна, на всех и беда одна,

– Море встает за волной волна, а за спиной – спина.

– Здесь, у самой кромки бортов, друга прикроет друг,

– Друг всегда уступить готов место в лодке и круг.

Толику песня понравилась. Он её, в отличие от крокодильих слезливых виршей, понимал, а потому свернулся под убаюкивание размеренной мелодией клубочком на кушетке и мигом заснул…

Во сне он торжественно, под руку, вёл белокурую Ленку в фате и подвенечном платье прямиком из туалета в обеденный детсадовский зал. А вместо органного марша Мендельсона их сопровождала накатывающими волнами прибоя давешняя «Песня о друге».

Зал был празднично украшен развешанными там и сям гигантскими блестящими обёртками от конфет «Ирис Кис-Кис», «Гусиные лапки» и «Мишка на Севере».

Сами конфеты лежали соблазнительными горками на праздничных столах по соседству с подносами с шоколадным печеньем, фруктовой пастилой и алюминиевыми суповыми мисками, до краёв наполненными сгущёнкой.

С другого конца зала невесть откуда прилетевший Змей с улыбкой в 64 попарных клыка разгонял огромными крыльями застоявшийся спёртый воздух непроветриваемого в холодный сезон садика. Голова у него, в отличие от сказочного Змея Горыныча, была лишь одна, но зато какая!

Она была богато, как новогодняя ёлка, украшена серебряными и золотыми гирляндами. С ушей свисали пудовые нефритовые серьги, а ноздря, на манер бычьего кольца, была проткнута чисто обглоданной костью ягуара.

Толик с изумлением разглядывал неописуемо величественного в своей первобытной мощи и невыразимо, до мелкой непроизвольной дрожи в коленях, ужасающего Змея.

Он усилием заставил себя отвёсти взгляд от демонического гостя. Тут же учуял идущий от невесты восхитительный запах земляничного мыла, улыбнулся во сне, и мать, не спускавшая с него глаз уже битый час, тоже посветлела лицом, смахнула набежавшую слезу.

Вспоминая историю с незавершённой женитьбой, он с грустью выдохнул…

На горизонте меж тем показалась прикорнувшая одним бочком на песчаном берегу баржа, приспособленная для приёма туристических теплоходов и, чуть поодаль, в двухстах от неё метрах – трёхэтажный бело-зелёный дебаркадер.

«Метеор» начал сбавлять ход, плавно опускаясь с крыльев на днище. Капитан включил сирену, отогнавшую за корму с полсотни галдящих, мечущих на головы зевак жидкие бомбы возмездия чаек и крачек, а Толик всё ещё продолжал улыбаться, вспоминая своё первое невинное предложение.

– «Интересно, а как бы на моём месте поступил дед?»

Он попытался мысленно представить себе деда в детском саду на карантине. Со спущенным до щиколотки чулком. Образ не вырисовывался.

Дед не был коммунистом, и насколько Толик помнил, никогда и не стремился им быть. Но патриот он был взаправдашний, причём больше патриот той России, которую знал ещё с царских времен и о которой иногда вспоминал за вечерним неторопливым чаем.

Его редкие рассказы о прадеде – начальнике железнодорожной станции, об интеллигентных, требовательных, но и доброжелательных учителях городской гимназии, куда он поступил в 1917-ом году, и о крестьянах, почтительно снимавших картузы, когда они, проходя мимо раскрытых в тёплые майские вечера окон дома, слышали звуки исполняемого матерью на рояле «Полонеза» Огинского, восхищали мальчика неимоверно.

Дед вырос и повзрослел, когда страна уже умылась кровью Первой мировой и Гражданской войн. Когда ведомая партией в неведомое светлое будущее молодёжь зачитывалась поэтом-трибуном Владимиром Маяковским, комсомольцем-добровольцем Николаем Островским и искренне верила в скорую победу пролетарской революции на всем земном шаре.

– «Единица – вздор,

единица – ноль,

один –

даже если

очень важный –

не подымет

простое

пятивершковое бревно,

тем более

дом пятиэтажный!»

Все, кто мало-мальски умел читать или хотя бы имел возможность слушать радио (разумеется, за исключением кровопийц-нэпманов и закостеневших в своем кулацком эгоизме зажиточных крестьян!) – все поголовно хотели стать Павками Корчагиными, сделать что-то для своей великой Родины, для партии и лично для глубокоуважаемого товарища Сталина.

– «Жизнь дается человеку один раз и прожить её надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жёг позор за подленькое и мелочное прошлое, чтобы, умирая, смог сказать: вся жизнь и все силы были отданы самому прекрасному в мире – борьбе за освобождение человечества!»

Никто не объяснял, от чего или от кого именно нужно было освобождать человечество. Вопрос решался чисто по понятиям партийных последователей Корчагина. А также идейных вдохновителей трудящихся всех стран. Понятия, в соответствии с законами диалектики и кадровой текучкой среди вдохновителей, не раз менялись.

Отправляемые на ПМЖ за тридевять земель в тридесятые сибирские и заполярные царства кулаки, равно, как и члены их семей, освобождённые от излишней собственности, ни малейшего сочувствия у рабоче-крестьянской молодёжи не вызывали.

Одетые в одинаковые гимнастёрки и толстовки, подстриженные под одну гребёнку, светящиеся единственно одобренным из всей палитры человеческих чувств энтузиазмом, юноши и девушки были заняты учёбой и строительством Магнитки, ДнепроГЭС, Турксиба, дорог, метро…

– Комсомольцы-добровольцы,

– Мы сильны нашей верною дружбой.

– Сквозь огонь мы пойдём, если нужно