Тень Хиросимы. Роман-легенда

Тень смутился на мгновенье

– Кому как не тебе знать, что происходит вокруг.

– Знаю, конечно. знаю. Мне прелюбопытно было бы узнать, что происходит в тебе, мой славный друг. Чем дышит Тень, ставшая серым, тайным соправителем Гонаци.

– Чем? – Тень поднялся, подошёл к кованому ограждению балкона. Постоял, вздохнул глубоко и вернулся в спасительный полумрак тента, остановившись возле хорошо знакомой пустующей будочки. – Чем, спрашиваешь… если бы я знал ответ. Чем? Ещё вчера во мне была уверенность во дне сегодняшнем. И вот он наступил – этот день… И что? Пустота, Цивилиус, пу-сто-та.

– Ты чувствуешь себя выпитым и не можешь понять, кто же всё-таки пил. Ты? Или кто-то другой? Правильно.

Веки Тени метнулись вверх. В глазах застыло крайнее удивление. Как?! Он сам говорил: «Тебя нет в сценарии», – промелькнуло в голове.

– А ты не удивляйся милок, не удивляйся, – задребезжал голос Цивилиуса. – Когда я тебе говорил «иди», нужно было идти, а ты только прогулялся до этого берега. Осел! Остепенился, так сказать. Даже стал частью происходящих здесь событий. М-да. Что ж, молодец. Похвально, весьма похвально. Высокий пост. Персональный автомобиль. Можно сказать, добился своим самоотверженным трудом и рискуя под пулями.

Тень сделал слабую попытку оправдаться.

– Цивилиус, зачем ты так! Тебе хорошо известно моё отношение ко всем этим цацкам.

– А как же – осведомлён. Заметь. Раньше ты вёл себя по-детски, наивно. И вот прошло время, и ты повзрослел. А повзрослевши, начинаешь оправдываться. Знакомо и уже успело набить оскомину. Ты стал для меня, как и все, – открытая книга. Тебя не трудно прочитать, Тень. Вот откуда моя проницательность. Причина её скрывается в тебе, а не во мне. Время и сцена поглотили тебя всецело. Ты хочешь знать, кто осушил тебя. Кто тот неизвестный, опустошивший тебя?

Тень, не замечая, вытянул шею.

– Не напрягай свой слух – откровенничать я не собираюсь. Знания ещё никому не помогли оставить эту сцену. Они только добавляют трагичности или комичности (в зависимости от ситуации и места) в мизансцену.

– Я и не собирался оправдываться, Цивилиус! – раздражение, копившееся в последнее время, вырвалось наружу. Ему хотелось высказаться. Излить перед кем-то жёлчь собственной неудовлетворённости теми результатами, к которым он так искренне стремился, а на поверку оказавшимися не тем, чего он ожидал достичь: разве мои дела и помыслы не были движением? Движением к справедливости и всеобщему счастью. А? Я тебя спрашиваю! Не были?!

– Кх-кх, – старчески откашлялся Цивилиус, – ты когда-нибудь видел белку в колесе?

– Ты хочешь сказать…

– Ничего я не хочу – ты сам всё сказал, мой ищущий друг. Если кого угодно посадить в закупоренную бочку и сказать ему: «Очисть её от налёта и осадков», – он никогда не исполнит просимого, как бы ни старался и какие бы труды ни прилагал. Вот почему я не хочу становиться твоим пророком, стуча, что есть сил, по стенкам злополучной бочки. Всё, чего я достигну, – оглушу тебя. Что бы очистить бочку, её надо покинуть. Встать над ней и ни в коем случае в ней.

– Покинуть! Покинуть! Как, Цивилиус, как!? Разве я не жил этой мечтой, просыпаясь и засыпая с ней!?

– Жил. Конечно, жил. На сцене. И ещё людей водил за собой. По сцене.

– Знаешь что, мой милый друг, ты и есть пустая, бездушная бочка! Кричи в неё, кричи, она только и будет что делать, так это бухать в ответ и гудеть, уподобляясь жалкому колоколу! Ты пустота! Ты ничто! – Тень распалялся всё больше и больше, против своей воли. Какая-то сила заставляла его выплёскивать свою обиду, и чтобы непременно брызги задевали ещё кого-то. – Ты…

Неимоверным усилием ему удалось сдержать себя. Накрыть крышкой кипящий котёл. Тень стоял посередине балкона в какой-то нелепой сгорбленной позе обиженного ребёнка. Губы его дрожали и кривились. Казалось, откройся они, и оттуда вырвутся со свистом клубы пара, обжигая и обволакивая. Руки, выставленные чуть-чуть вперёд, образовывали некое подобие полукольца со сжатыми кулаками на концах.

– Да-а – насколько всемогущ и вечен Триумвират. Поразительно просто, я снимаю шляпу.

– Триумвират? Ты сказал Триумвират? Причём здесь Триумвират? И что он… или кто?

– Да я к тому, что для него нет ничего недоступного. Тебя нет в сценарии. Не беда. А как с чувствами? О-о как ты реагируешь – великолепно! Великолепно. А потеребим-ка мы твоё Я. Заденем самые тонкие струны. О, какое высокое звучание! Прекрасно! Прекрасный результат. Дружище, если ты хочешь обижаться на меня, то можешь высказать всё, что у тебя на душе накипело в пустое пространство суфлёрской будочки. Тебе станет легче. Результат, конечно, временный, но, как говорится, тоже результат. На твоём месте я спросил бы себя. Спросил спокойно, не прибегая к услугам эмоций. «Скажи мне, Тень, как ты дожил до такого дня, когда незаметно для самого себя стал рабом собственного Я? Как Я, кого не было в сценарии, стал чуть ли не главным действующим лицом на сцене? Ведь я был свободен… ну почти свободен. Оставалось только шагнуть навстречу сквознякам. Когда я протянул руки и, опустив голову, позволил сковать себя?»

– И спрошу.

– И спроси. И не обижайся на старину Цивилиуса. Да, возможно, мне нужно было уже давно уйти на покой, в очередной раз заметив, что пластинка безнадёжно крутится на одном и том же месте, и мелодии затёрты до дыр. Да не всё было так безнадёжно, мой мудрый друг. Иногда на сцене появлялись вот такие чудаки, вроде тебя, похожие на детей, вырвавшихся из под опёки увлекшихся зрелищем родителей. Они, побродив по залу, поднимаются по боковой лесенке и с широко открытыми глазами выходят на самую середину происходящего действа. К неловкой досаде оплошавших пап и мам и к неописуемой радости и безудержному веселью остальных. Эти ангельские создания вносили оживление и чувство новизны, экспромта. И все улыбались, включая самих родителей и служащих, делающих неловкие попытки вернуть на место расшалившихся малышей. Но вот порядок восстановлен. Каждый ребёнок занял положенное ему место – на коленях любящих его папеньки и маменьки. И всё возвращается на круги своя. Артисты надевают маски своих ролей. Зрители чинно рассаживаются, кавалеры помогают дамам управиться с пышными туалетами и многочисленными аксессуарами. В воздухе повисает мгновенная тишина – миг откровения, которого практически никто не замечает, дыша уже ожиданием. И пластинка вновь начинает свой шершавый бег.