Жизнь статиста эпохи крутых перемен. История историка

Отправиться в поездку было интересно, хотя о ее направлении и цели родители не говорили. С папой, которого проводили до безлюдной станции Гетмановской, отправили багажом большой стол, огромный персидский ковер, сундук с вещами и мамино настольное венецианское зеркало.

Вскоре наступила осень, и настал, помнится, день нашего отъезда к отцу. Туманным утром мама повела меня на кладбище. Там она припала к высокому прочному кресту и объяснила, что под ним похоронен ее отец и мой дедушка Гавриил Петрович. Она плакала у креста. Затем со слезами опустилась на колени у маленького холмика с небольшим крестом – на могиле Виталия. Наведавшись на то кладбище через 70 лет, я нашел большой крест на оказавшейся безымянной могиле Гавриила Петровича и едва заметный заросший травой холмик Виталия неподалеку. Могил Евдокима Васильевича, Елены Васильевны и Ивана Евдокимовича я никогда не видел и разыскать не мог.

В середине дня мама и я с сумками и любимой Анашкой сели в вагон на станции Гетмановской. Поезд помчался мимо перелесков, полей и степей. Я всматривался в окно, надеясь увидеть волка, лису или зайца. Но мне не повезло. Еще засветло мы вышли из вагона на станции Расшеватка. Нас встретил папа.

О причинах, побудивших семью покинуть Кавказскую с отчим домом, родители никогда ничего не говорили. Много позже узнал, что еще в апреле 1930 г. отец по собственному желанию уволился с хорошей должности на сахарном заводе. В июле он уже приступил к работе счетоводом в кредитном товариществе в станице Ново-Александровской. Это значит, что отъезд семьи из Кавказской исподволь готовился еще до смерти Виталия, несмотря на имевшийся дом и то, что в Кавказской или Кропоткине отец мог бы получить лучшую должность. Представляется, что отцу нестерпимо было видеть, как ликвидация НЭПа и развертывание коллективизации уничтожают остатки традиционного уклада в родной станице. Видимо он понял, что зажиточный служащий, оставшийся в стороне от преобразований и известный связями с бежавшими «социально чуждыми», мог запросто стать жертвой непредсказуемых репрессий. Рисковать он не хотел.

Много позже я догадался, что мой отчий дом, как дома многих других, стал жертвой исторических перемен. Как бы то ни было, с отъездом семьи из Кавказской закончилась первая страница моей жизни. Не понимая происходившего, я без страха оказался на ее второй странице.

* * *

2

Голод и школа

С платформы небольшой станции Расшеватки папа, взяв мамины сумки, повел нас к снятой им квартире. Шли через примыкавшую к железной дороге рощу. На ее главной аллее меня поразил небольшой, но красивый, отделанный мрамором бассейн. Посредине него стоял мраморный ангелоподобный мальчик и держал большую чашу с множеством трубок, из которых, как объяснил отец, должны бить фонтанчики. Но воды не было. На отделке бассейна, на мальчике и чаше было много дыр и сколов. «От пуль и осколков», – пояснил папа, пробудив у меня интерес к прошлому и фантазию.

Из рощи мы вступили в станицу Ново-Александровскую. Оставили слева широченную улицу, называвшуюся уже известным мне именем Ленина, и пошли по улице, как сказал отец, имени Маркса, революционера. Так я впервые услышал о выдающемся человеке, учению которого потом долго служил. В Кавказской до нашего отъезда таких улиц еще не было.

Пройдя немного, мы оказались у саманного дома под толстой камышовой крышей. Во дворе не было ни бассейна, ни клумб, ни сада. В хозяйственных пристройках имелись только куры да пара овец. Престарелая хозяйка жила одна, видимо давно потеряв мужа и детей.

Сени были теплыми и просторными. В них стояла бочка с водой для всех нужд; хозяйка наполняла ее ведрами из колодца. Здесь же находились многие нужные в быту вещи, и мама на примусе стала готовить нам пищу. Дверь слева вела в комнату хозяйки, а правая – в отведенную нам большую комнату с двумя окнами, обращенными к улице. Она отапливалась небольшой печкой.

Вытянутый двор был со всех сторон огорожен плетнем, с расшатанными воротами и калиткой на улицу. В углу у ворот росло большое дерево, а у заднего плетня имелась сделанная из досок уборная. Но главное – этот плетень был полуразрушен, и через него легко было проникать на заросшее травами пространство вдоль железной дороги с гудевшими телеграфными проводами на столбах.

Через день папа со мной в сопровождении Анашки на подводе доставил на эту квартиру наш домашний скарб, хранившийся на товарном складе станции. Установили стол, сундук, зеркало, повесили ковер, и жизнь наладилась.

В Ново-Александровской родители не принадлежали к зажиточным, и, казалось, «социально чуждых» родственников и знакомых не имели. Разрушение в ней остатков традиционного уклада волновало папу не так сильно, как в родной станице. Он работал по счетной части в различных финансово-торговых учреждениях. Мама преподавала биологию и химию в школе крестьянской молодежи – ШКМ.

Возвращалась мама домой позже папы. Она часто жаловалась на то, что ее включили в комиссию по поиску хлеба – зерна у единоличников, которые голодали, но прятали зерно для посева весной. Как я понял, отчаяние и слезы вызывало у нее голодание детей реквизируемых «кулаков». Она пыталась, но не смогла отказаться от участия в этой комиссии. Отца к такой деятельности не привлекали.

* * *

Все дни я проводил дома. Мама оставляла еду, с которой справлялся сам, а обедали все вместе вечерами. При этом наш рацион становилась все скуднее, мне казалось, из-за занятости родителей.

По их просьбе хозяйка приглядывала за мной, но я видел ее редко, знакомиться с окрестностями она не мешала. Из соседей общался только с ребятами примерно моего возраста. В доме справа жила большая многодетная семья. С соседскими детьми я разглядывал проезжавшие товарные и пассажирские поезда, слушал гудение телеграфных проводов, мечтая о поездках. Когда темнело, находил занятия в комнате, разглядывал привезенные из Кавказской детские книжки и ждал родителей. Вечерами они отвечали на мои вопросы и читали мне.

Интересным зрелищем для меня и приятелей было проходившее пару дней состязание молодых казаков в скачках и рубке лозы на большой площади – майдане, оказавшемся против наших окон на противоположной стороне улицы. А однажды цыгане привели к майдану медведя с кольцом в носу. Играли на гармошке, а медведь плясал. Но зрителей было немного.

Как-то случилось, что медведь увернулся от вожатого, проник в наш двор и забрался почти на верхушку дерева у ворот. Он никак не хотел слезать, и на уговоры отвечал ревом. Хозяйка отправила меня и повизгивавшую от страха Анашку в дом и стала ругать цыган. Собралась толпа, подававшая советы цыганам и забавлявшаяся их бессилием. Медведь слез с дерева и повиновался вожатому только вечером, когда, наверное, проголодался.

Однажды отец задержался на работе дольше обычного. Не дождавшись ни его, ни мамы, я оделся и тайком от Анашки и хозяйки вышел из дома. Хотел встретить маму и направился к улице Ленина, из которой она, как я знал, сворачивала на нашу улицу. Было холодно, ветрено и шел мелкий снег. Почти на углу улицы Ленина стоял небольшая мазанка, за которой я укрылся от ветра. Здесь оказалось слышно, что за углом ее топчутся, курят и перебрасываются словами двое.

– Может, она другим путем пойдет, – говорил один.

– Нет, она всегда здесь проходит. Дождемся, я ей все скажу. Поговорим, – угрожающе заявил другой.

– А может, она уже прошла. Ждем впустую, – сказал первый.

Видимо, они ждали уже давно и замерзли. И вдруг я подумал, что они подкарауливают маму. Это очень обеспокоило меня. Стал соображать, как предупредить маму об этой засаде: крикнуть, побежать ей навстречу.

Но через некоторое время, выкурив еще по цигарке, оба казака решили, что поздно, и та, которую они поджидали, уже дома. Они ушли. Я заглянул за угол. Их силуэты удалились к роще.

Заняв их место, через несколько минут увидел маму. Она очень удивилась моей вылазке и была встревожена, не простудился ли я. Мы быстро пришли домой, и она, чтобы я не простудился, растерла меня керосином. Решил не рассказывать ей о засаде и своих догадках, но очень просил возвращаться домой засветло. Меня поддержал и пришедший вскоре папа, задержавшийся из-за подготовки отчета.

В один пасмурный день я выскочил на улицу на крики мужчин и плачь женщин. Наискось на другой стороне улицы ворота двора и двери дома, примыкавшего к майдану, были распахнуты настежь. У ворот стояла запряженная лошадьми подвода с узлами и свертками. Под надзором человека в кожанке с кобурой, милиционера с винтовкой и еще двух, видимо, представителей власти стояли одетые в дорогу угрюмые казаки – пожилой хозяин дома, молодой и подросток. Три укутанные во все свои одежды женщины – хозяйка с родственницами – с плачем и горестными словами пытались поместить в повозку еще некоторые вещи и двух малых детей.

Распорядители отогнали меня, когда я хотел подойти поближе. Других людей на улице не было. Но из-за плетней за происходящим молча наблюдали соседи, в том числе и хозяйка нашей квартиры. Человек в кожанке торопил женщин, которые, крестясь и кланяясь, прощались с домом. Он, кажется, спешил и не желал скопления зевак. По его команде подвода, и все, как я понял, выселяемые – казаки и женщины с детьми на руках – под охраной двинулись в путь и скоро скрылись за перекрестком улицы Маркса с улицей Ленина.

Вечером вернувшиеся родители были подавлены моим рассказом о выселении и никак не разъяснили это происшествие. Мне казалось, что высланные не похожи на врагов, и я жалел их. На следующий день калитка, ворота, двери и ставни окон дома высланных были заколочены досками. На улице все было тихо. Приятели мои считали, что в доме осталось оружие, и хотели его найти. Но мне казалось, что если оно и было, то его нашли и забрали те, кто выселил это семейство.

Через какое-то время ранним холодным, но солнечным утром мое внимание к соседнему двору привлекли сильный запах тогда полузабытого жаркого и возбужденное повизгивание Анашки. За соседским плетнем я увидел потрясшую меня картину. Двор был залит кровью, на бревнах и досках лежали разрубленные туши свиней, коров, овец, лошадей. Все хлевы раскрыты и пусты. На плетне лежал без царапины маленький жеребенок. Кровавый погром! Но тихо, и никого из многолюдной семьи – ни живых, ни мертвых – не видно.

Разглядев все и встревожившись, я побежал будить проспавших утро выходного дня родителей, просить оживить жеребенка. Не веря моему рассказу, они вышли и все увидели сами. Мама горько плакала и сказала, что жеребеночек еще и не родился. Папа был очень расстроен. Мне они ничего не объясняли. Запретили выходить во двор.

Но позже в комнату стали доноситься пьяные крики соседей, стало известно, что они сами порезали свою живность, с горя запили и объелись мяса, чтобы ими выращенное избежало обобществления. Этого я никак не мог уразуметь.

* * *

Не думаю, что причиной нашего переселения на другую, северо-западную окраину станицы стал этот случай. Скорее другое: родители хотели поселиться поближе к Чернышевым. До того я даже не знал, что они тоже живут в Ново-Александровке. А оказалось, что наше новое жилище неподалеку от небольшого домика, в котором они квартировали. Теперь тетя Поля и Павел Михайлович проживали в двух маленьких смежных комнатках и работали в конторах, были заняты там целыми днями.

Названия улицы, на которую мы переселились, я не запомнил. Но ее и сейчас, как бы она ни называлась, легко узнать – она перпендикулярна железной дороге и начинается у башни-водокачки, из которой паровозы заправлялись водой. Тогда по ней, заросшей гусиной травой с проторенной не пыльной колеей посредине, редко ездили даже подводы, не говоря уже об автомашинах. И нигде, ни на улицах, ни во дворах не было видно лошадей, коров, мелкого скота, домашних птиц, собак и кошек, и даже ворон. Анашка оказалась единственным домашним животным.

Наша улица была крайней на северо-западе станицы, и дворы ее внешнего ряда домов не были отгорожены от степи. Таким был и наш двор. Но, в отличие от других, в нем имелись кузница, задней стеной отделенная от улицы, перпендикулярная ей приземистая хата и большой высокий дом с крыльцом, стоявший в глубине двора слева от дощатых не запиравшихся ворот. За домом был заросший бурьяном сад, а за ним начиналась степь.

В этом доме в сенях левая дверь вела в предоставленные нам две просторные смежные комнаты, а правая – к соседям. Комнаты были теплыми и светлыми. В них легко разместились наши вещи и кровати. Жильцов соседних комнат не помню, кроме бойкой девочки Лизы, на год старше меня. В отдельной хате проживала женщина с тихим мальчиком, моим ровесником.

Самым интересным объектом была кузница. Одной стеной ей служил глухой забор, другой – стена хатки, а прочих не было. Под крышей имелся горн с давно остывшими углями. На столбе висел мех для раздувания огня. Имелись наковальни, молотки, клещи и другие инструменты, а также какие-то металлические заготовки. Хозяина-кузнеца не было, а женщина, жившая в хате, подметала кузницу и следила, чтобы проникавшие туда ребятишки не разжигали огонь и не растаскивали инструменты. Она надеялась на возвращение хозяина.

Я, как и другие дети нашего двора, мог разглядывать и даже трогать все имевшиеся там вещи. Это было увлекательнее, чем прыгать по большим серым камням, лежавшим в саду, и играть с Анашкой. Тем более что играть с собачкой стало трудно: у нее выросла огромная грыжа, не позволявшая ей бегать и преодолевать высокое крыльцо. Однажды она исчезла. Родители сказали, что она попала под машину. Далеко она не ходила, а на нашей улице это представлялось маловероятным. Я ее мертвой не видел и некоторое время тщетно искал. Теперь думаю, что ее кто-то поймал и съел, как раньше всю другую живность станицы, а родители берегли меня от жестокой правды.

Почти напротив нашего нового жилья начиналась тропинка, которая по диагонали пересекала противолежащий квартал. Она пролегала мимо забора из штакетника, за которым у хорошенького домика в плетеном кресле сидела полная женщина, а две девочки заметно постарше меня, одетые как принцессы в иллюстрациях к сказкам, деревянными шпагами бросали и ловили легкие кольца. Мама объяснила: они играют в серсо. Когда я останавливался, чтобы посмотреть на их игру, они звали: «Мальчик, иди к нам играть». Но играть в серсо я не умел, очень стеснялся «принцесс» и молча быстренько уходил.

Тропинка выводила к перекрестку других улиц. Угловым одной из них был домик, в котором жили Чернышевы. Дома они бывали редко, но у их соседей меня всегда приветствовал Миша. Он был на два года старше меня и на его попечении находился его трехлетний брат Николай. С ними и другими детьми было интересно ходить за полкилометра к башне-водокачке и смотреть, как через ее рукава заправляются водой паровозы.

Мне кажется, тогда родителям для выживания семьи пришлось напрячь все свои силы. К осени из нашего рациона совсем исчезли молоко и картофель, уменьшились порции каши и хлеба, постоянным стало чувство голода. Мама вспоминала, что я ее упрекал: «Какая же ты мама, если не умеешь сделать молоко».

А в ноябре она родила сестренку, которую назвали Таней. По этому случаю к нам в гости впервые в Ново-Александровской пришли Чернышевы. Принести к чаю небольшой пирог. Ничего похожего на прежние застолья. Ни песен, ни музыкальных инструментов.

Зимой мы радовались макухе и жому, которые отцу иногда удавалось доставать. Размельченную макуху с водой заворачивали в тряпочку и давали малышке вместо соски и прикорма. Мне выдавался кусочек макухи и я грыз его, наслаждаясь вкусом подсолнечного масла. Однажды папе где-то удалось раздобыть много сметаны. С моим участием он долго взбалтывал ее в большой бутыли – четверти, и она превратилось в кусок давно не виденного сливочного масла. Мне показалось, что я никогда не пробовал ничего вкуснее. Жаль, что оно быстро закончилось.

Позже отец рассказывал, что мама тогда опухла от голода, у нее была водянка. Чтобы ей с Таней и всем нам выжить, родителям пришлось, опустошая сундук, выменивать на продовольствие последние хорошие вещи, а также серебряные ложки и даже свои обручальные кольца.

В Ново-Александровской, в Кавказской и других станицах голод был повальным. Немало людей умирало от истощения. Да еще, как говорили, с Украины хлынул поток просивших подаяния голодающих с детьми. А местные сами вымирали семьями. Ходили слухи о случаях людоедства, называли станицы, фамилии.

Двоюродная сестра – Лена Кривогузова – вспоминала, что в Кавказской в колхозе выпекали хлеб с травой и выдавали колхозникам по ломтику. Для того чтобы обменять некоторые вещи на продовольствие, ее мать Мария Стефановна тайно от запрещавшего отлучки колхозного начальства дней на десять оставила дочерей на пайке травянистого хлеба и съездила на товарных поездах из Кавказской в Грозный и привезла полмешка кукурузной муки. Узнав о ее поездке, власти послали комиссию изъять незаконно приобретенное продовольствие. Но она до прихода комиссии успела рассыпать муку по глубоким тарелкам, накрыть их мелкими и поставить стопочками в посудный шкаф. Обыск был тщательным, но стопки тарелок подозрений не вызвали.

Той же ночью Мария Стефановна отсыпала муки младшей – Лене и, договорившись со знакомым машинистом, тайно отправила ее к нам, в Ново-Александровскую. Позже ей удалось, бросив дом, улизнуть из колхоза вместе с Любой, и тем же способом перебраться в Ново-Александровскую.