Круг в квадрате
Выход назначили на «час пик тишины» – 18:00, когда люди толпами возвращались с работы, погруженные в свои мысли и усталость, наименее внимательные к окружающему миру. Шум толпы (вернее, его почти неслышный аналог – шелест шагов, шуршание одежды) был лучшим камуфляжем для одного лишнего человека.
Я вышел из люка канализационного коллектора в полукилометре от нашей «норы». Воздух поверхности ударил в лицо холодом и странной стерильностью после спертой атмосферы подземелья. Я влился в поток людей, текущий по тротуару, как кровь по артерии. Мы все двигались в одном направлении, плечом к плечу, но каждый – в своём звуко непроницаемом коконе одиночества.
Маршрут был продуман: я должен был дойти до Парка Отдыха (бывшего Парка Тишины), сесть на скамейку у центрального фонтана (давно отключенного, чтобы не булькал) и начать… вести записи. Открыто. В той самой тетради.
Скамейка была на виду, но в относительной удаленности от основных аллей. Идеальная сцена. Я сел, положил рюкзак рядом, достал тетрадь и ручку. И начал писать. Не просто каракули. Я выводил имена из списка, соединял их стрелочками, рисовал те самые знаки – круги в разломанных квадратах. Периодически я останавливался, поднимал голову и пристально смотрел на прохожих, будто сверяя их лица со своим списком. Я играл роль не просто сумасшедшего, а опасно осведомленного сумасшедшего.
Прошло пятнадцать минут. Полчаса. Люди проходили мимо, бросая на меня короткие, брезгливые взгляды, и ускоряли шаг. Система не реагировала. Начинала подкрадываться мысль, что план провалился. Что я просто зря рискую, сидя на холодном бетоне.
И тогда я решился на эскалацию.
Я отложил тетрадь, достал из кармана обсидиановый камень, положил его на ладонь и стал просто смотреть на него. А потом начал говорить с ним. Не шёпотом. Шепотом с придыханием, с перепадами тона, который в тишине звучал так же ярко, как крик.
«…видишь, вот здесь, в углу, трещинка. Как карта того туннеля. Помнишь? Мы спускались там. Было страшно. Но ты держала мою руку…»
Я говорил бессвязные, отрывочные вещи, вплетая в них реальные детали из прошлого с Ликой и откровенный бред. Я создавал звуковой портрет безумия, которое могло быть чем угодно – от горя до прорыва в памяти.
Сработало.
Сначала просто исчезли люди. Аллея опустела за минуту, будто по невидимому сигналу. Потом пришла настоящая тишина. Та, что предшествует Тиши. Воздух стал густым, давящим. И замигал свет – не белый, а желтый, предупредительный, из скрытых прожекторов на столбах. Стандартный протокол изоляции зоны.
Из-за деревьев, откуда я их совсем не ждал, вышли двое. Не в серых комбинезонах Скорбящих. В черной, облегающей, тактической форме с матовыми, поглощающими свет вставками. Шлемы с затемненными стеклами. На плече – шеврон в виде стилизованного уха с перечеркнутым звуковой волной. Оперирующая группа ЦАП. Элита.
Значит, Лева был прав. Мной заинтересовались на самом верху. Не районные Скорбящие, а спецы из центра.
Они двигались бесшумно, синхронно, как единый организм. Не бежали, а скользили. У одного в руках был прибор, похожий на планшет, другой держал что-то, напоминающее шприц-пистолет, но большего калибра.
Я не стал делать резких движений. Просто поднял на них взгляд, не прекращая бормотать. Внутри всё сжалось в ледяной ком. Вот оно. Ловушка захлопывается.
«Гражданин, – голос из динамика шлема был механическим, лишенным пола и интонации. – Вы нарушаете акустический режим. Прекратите звукоизвлечение и сохраняйте неподвижность для процедуры сопровождения».
Я притворно вздрогнул, зажал тетрадь к груди.
«Не подходите! Я… я всё помню! Я всех вас записал!» – мой голос сорвался на визгливую, истеричную ноту. Идеально.
Чёрные фигуры обменялись едва заметными кивками. Человек с прибором щелкнул чем-то. Я почувствовал легкий укол в шею, будто укус комара. Транквилизатор. Быстрый, не дающий возможности среагировать.
Мир поплыл. Звуки (мое собственное дыхание, шуршание одежды) стали отдаленными, ватными. Я искусственно расширил глаза, изобразил панический испуг и попытался встать – мои ноги подкосились, и я грузно осел на скамейку. Последнее, что я увидел перед тем, как веки стали свинцовыми, – как один из оперативников бережно, почти что с почтением, поднял с земли мой обсидиановый камень, рассмотрел его и положил в герметичный контейнер.
Они забрали мой талисман.
Мысль была обречённой и странно спокойной. Я позволил темноте накрыть меня с головой, но перед самым отключением – легко, едва ощутимо сжал челюсти.
Маркер позиции поставлен. Я в игре.
Пробуждение было похоже на медленное всплытие со дна смоляного озера. Сначала пришло сознание собственного тела: я лежал на чем-то жестком и холодном, руки и ноги были зафиксированы мягкими, но неразрывными ремнями. Потом – звуки. Не тишина. Гул. Низкочастотный, едва уловимый гул работающей где-то далеко техники. И запахи. Антисептик. Озон. Стерильность, доведенная до абсолюта.
Я открыл глаза. Потолок. Белый, матовый, без единой трещины или светильника, но равномерно светящийся сам по себе. Я повернул голову – движение далось с трудом, мышцы были вялыми. Я был в камере. Не тюремной, а… медицинской, и лабораторной. Стены такие же белые. В углу – койка без матраса. В другом углу – слив и унитаз без бачка. Ни окон, ни дверей. Точнее, дверь была – идеально подогнанная к стене металлическая пластина без ручки и замочной скважины.
На мне была легкая хлопковая одежда серого цвета. Мои вещи исчезли.
Я попробовал пошевелиться. Ремни не давали сесть. Тогда я просто лёг и начал слушать. Слушать по-настоящему. Гул был не монотонным. В нём были едва уловимые перепады, ритм. Как дыхание огромного зверя. ЦАП. Центр Акустического Подавления. Я внутри.
Прошло время. Минута? Час? Без часов, без смены света это было невозможно определить. Внезапно гул чуть изменил тональность, и часть стены… отошла. Бесшумно сдвинулась в сторону, образовав проём. В камеру вошли двое.
Первый – мужчина лет пятидесяти, в белом лабораторном халате, с худым, интеллигентным лицом и усталыми глазами за очками в тонкой металлической оправе. У него была табличка на груди, но с моей позиции я не мог разобрать имя.
Второй… была она. Женщина-Скорбящий. Та самая, с нашего первого «визита». В сером комбинезоне, но теперь без перчаток. На её запястье, чуть ниже манжеты, я снова увидел татуировку. Круг в разломанном квадрате. Она смотрела на меня не с сочувствием, а с холодным, аналитическим интересом.
«Выживший-двадцать-три, – голос учёного был тихим, спокойным, почти дружелюбным. Он подошёл ближе. – Добро пожаловать в ЦАП. Меня зовут доктор Кир. Это – инспектор Вэй. Мы рады, что вы с нами».
Я молчал, просто глядя на него.
«Не хотите говорить? Понимаю. Шок. Дезориентация. Это нормально. Давайте я расскажу, где вы. Вы – в самом безопасном месте на Земле. Здесь нет тишины. Здесь есть… гармония. Контролируемая акустическая среда. Мы изучаем такие феномены, как вы. Сбои в системе стирания. Вы – редкий экземпляр. Ценный».
«Где… Лика?» – мои губы едва шевельнулись, голос был хриплым от неиспользования и транквилизатора.
Доктор Кир и инспектор Вэй переглянулись.
«Интересно. Персонализированная привязка. Обычно выжившие скулят о «несправедливости» или «всем, кого забрали». Вы ищете конкретное имя. Это уже прогресс».
«Где она?» – я попытался приподняться, но ремни впились в кожу.
«В безопасности, – ответила вдруг Вэй. Её голос был низким, мелодичным, и в нём не было ни капли той казённости, что была в квартире. – Как и вы. Просто в другом… отделении».
Моё сердце бешено заколотилось. Они подтвердили. Она жива.
«Хочу ее видеть».
«Всё в своё время, – сказал доктор Кир. – Сначала нам нужно понять вас. Как работает ваш мозг. Почему барьер не сработал. Это поможет нам усовершенствовать систему. Сделать её… гуманнее. Возможно, даже вернуть некоторых. Избранных».
Он говорил так убедительно, что на секунду я почти поверил. Почти. Но я видел его глаза. В них не было сострадания. Был голод исследователя, нашедший уникальный образец.
«Вы отдохните, – сказал Кир. – Мы начнем завтра. Пока – наблюдаем».
Он кивнул Вэй, и они повернулись к выходу. Но перед тем, как переступить порог, инспектор Вэй обернулась. Она посмотрела прямо на меня. И её пальцы, лежавшие вдоль шва, зашевелились. Быстро, почти незаметно. Она не сделала знак. Она… написала что-то в воздухе. Одним пальцем.
Я не разобрал. Но это было движение. Сообщение.
Дверь бесшумно закрылась, оставив меня в гудящей белизне. Я лежал, глядя в светящийся потолок, и повторял в уме ее движение. Палец, ведущий невидимую линию. Что это было? Буква? Цифра?
Я сжал челюсти – лёгкое, едва заметное для стороннего наблюдателя, но достаточное для маячка. Маркер позиции подтверждён. Я внутри. Она жива. И у меня внутри системы есть… кто? Союзник? Провокатор?
План работал. Я был в логове зверя. Теперь оставалось самое сложное: выжить в нём, найти ее и взорвать это гудящее сердце тишины изнутри.
Но для этого мне сначала предстояло стать подопытным кроликом для доктора Кира. И сыграть эту роль так, чтобы он захотел показать мне свою самую ценную коллекцию.
Коллекцию не погасших.
Коллекцию, в которой была она.
Глава 5. КОЛЛЕКЦИЯ
Дни в белой камере слились в одно бесконечное «сейчас». Меня кормили безвкусной питательной пастой через трубку в стене. Освещение не менялось никогда. Единственным маркером времени были визиты.
Доктор Кир приходил каждый «день». Он задавал вопросы. Спокойные, мелодичные, непредсказуемые.
«Что вы чувствовали в момент акустического инцидента? Опишите физические ощущения.»
«Вспомните самый ранний звук из детства. Не содержание, а именно качество звука. Был ли он острым, круглым, колючим?»
«Если бы тишина была материей, какого она была бы цвета на вкус?»
Я отвечал. Часть правды, часть вымысла, часть – того безумия, которого он, казалось, жаждал. Я играл роль ценного, но сломанного инструмента, который ещё можно настроить. Инспектор Вэй иногда сопровождала его. Она молчала, записывала что-то на планшет, а её взгляд, холодный и оценивающий, скользил по мне, будто сканируя. Но в её молчании я начал улавливать оттенки. Не было в нём жестокости Кира. Была… сосредоточенность. Как у сапёра, разминирующего бомбу.
И всегда, перед уходом, её рука совершала едва заметное движение. Палец касался мочки уха, поправлял манжет. И однажды, когда Кир отвернулся, чтобы дезинфицировать руки, она четко провела указательным пальцем по вертикали в воздухе, а затем быстро горизонтально. Не буква. Цифра. Семь.
Я не понял. Семь что? Комната? Этаж? Дней?
На пятый «день» (я считал визиты) протокол изменился. В камеру вошли не двое, а четверо, включая двух санитаров в масках.
«Сегодня мы переходим к активной фазе, Выживший-двадцать-три, – голос Кира звучал почти ласково. – Нам нужно увидеть, как ваш мозг реагирует на подавленные воспоминания при прямой стимуляции. Это будет… интенсивно».
Меня отвезли по бесшумным коридорам в другое помещение. Оно было заполнено аппаратурой. В центре – кресло, похожее на стоматологическое, с жесткими фиксаторами для головы. Ко лбу и вискам прикрепили холодные датчики. Перед глазами опустили экран.
«Мы начнём с нейтральных образов, – пояснил Кир, его лицо плавало где-то сбоку, вне поля моего зрения. – А потом постепенно приблизимся к эпицентру вашего… сопротивления».
На экране замелькали картинки. Пейзажи. Архитектура. Безлюдные. Потом – лица незнакомых людей с нейтральными выражениями. Аппаратура тихо жужжала, считывая мои волны. Я старался дышать ровно, думать о чём-то абстрактном. О гуле труб в подземелье. О шершавой поверхности обсидиана.
«Интересно, – прошептал Кир. – Миндалевидное тело практически не активно. Как будто вы смотрите на сон. Давайте добавим… контекст».
Из динамиков, встроенных в кресло, полился звук. Не громкий. Едва различимый. Шёпот. Бессвязный, на разных голосах. Сначала – ничего. Потом, среди потока белиберды, я уловил обрывок: «…билет сохранила, лучший ужастик…»
Это было моё. Мои слова, сказанные в подземелье Лёве про Лику. Кто-то слушал. Записал. Или…
Мой пульс на мониторе взметнулся. Кир удовлетворенно ахнул.
«Вот он. Отклик. Продолжаем».
Звуки стали конкретнее. Шорох ее носков по паркету. Звук, с которым она ставила кружку на стол. Её смех – не тот, громкий, за который забрали, а тихий, сдавленный, домашний, который я слышал тысячу раз. Каждый звук был крючком, вонзающимся в плоть памяти. Я стискивал зубы до боли, сжимая встроенный маячок раз за разом, отправляя в пустоту немой крик о помощи. Я здесь. Они копаются в моей памяти. Остановите.
«Феноменально, – бормотал Кир. – Память не стерта. Она… законсервирована. Отделена эмоциональной блокадой. Вы не просто помните. Вы переживаете заново. Как в первый раз. Это ключ. Ключ ко всему!»
Он был на грани открытия. Открытия того, что моя «аномалия» – не брак, а особенность. Которая, возможно, присуща и другим. Которая может сделать стирание обратимым. Или, наоборот, научить систему стирать навсегда.
Сеанс длился вечность. Когда меня, мокрого от холодного пота и дрожащего, вернули в камеру, я был пуст. Они выскребли меня дочиста. Но в этой пустоте тлела одна мысль. Они играли конкретными, личными звуками Лики. Чтобы их записать, им нужно было иметь к ней доступ. Она была здесь. Живая. И, возможно, так же слушала свои собственные звуки, добытые из меня.
На седьмой визит (седьмой! Цифра Вэй!) Кир пришёл один. Его лицо сияло.
«Выживший-двадцать-три. Вы превзошли все ожидания. Данные, которые вы нам дали… бесценны. В знак благодарности и для дальнейших исследований… я хочу показать вам нечто. Источник ваших реакций. Нашу Коллекцию».
Моё сердце остановилось.
«Коллекцию?» – я выдавил из себя.
«Живые архивы. Тех, чья память оказалась… устойчивой. Как ваша. Мы их не стираем. Мы их изучаем. Они – будущее нашей системы. Или её окончательное поражение. Пойдемте».
Ремни расстегнулись. Впервые за неделю я смог сесть. Кир помог мне встать – ноги были ватными. Он повёл меня по коридору, не сковывая. Демонстрация доверия? Или уверенности, что мне некуда бежать?
Мы шли долго. Гул ЦАПа менялся, становясь глубже, более вибрирующим. Наконец, мы остановились у массивной двери из матового металла. На ней – только номер. 7.
Кир приложил ладонь к сканеру, посмотрел в линзу. Дверь отъехала.
И я вошёл в Коллекцию.
Это был не коридор с камерами. Это было огромное, круглое помещение, похожее на современную библиотеку или архив. Но вместо стеллажей с книгами стояли… капсулы. Прозрачные, вертикальные, размером с человека. В них пульсировал мягкий голубоватый свет. И в каждой капсуле был человек. Они стояли, прислонившись к стеклу, глаза открыты, но взгляд отсутствовал, устремленный в никуда. К их головам, груди, запястьям были подключены тонкие проводки и трубки. Они были живы. Они дышали. Но они были… не здесь.
«Живые записи, – с благоговением произнес Кир. – Их сознание поддерживается в состоянии постоянного доступа к памяти. Мы можем извлекать оттуда звуки, образы, тактильные ощущения. Чистейший источник данных. Без искажения временем или эмоцией».
Я шёл за ним, и мое дыхание перехватывало. Мужчины, женщины, молодые, пожилые… «Не Погасшие». Те, кого не смогли стереть. Их не уничтожили. Их приспособили. Сделали живыми жесткими дисками.
«А где… она?» – мой голос прозвучал как скрип ржавой петли.
«Вот, – Кир остановился у капсулы в дальнем ряду. – Объект «Лира-04». Устойчивость памяти – 94%. Одна из лучших в коллекции».
И я увидел её.
Лика.
Она стояла за стеклом в простом сером хитоне. Её каштановые волосы были аккуратно убраны. Глаза открыты, зрачки расширены, в них плавала голубоватая рябь от света капсулы. На её губах не было ни улыбки, ни гримасы боли. Было ничего. Пустота. Но её грусть плавно поднималась и опускалась. Она была жива. Заперта в собственных воспоминаниях, которые высасывали из нее по капле.
Вся ярость, весь ужас, вся неделя отчаяния сжались во мне в одну точку, холодную и острейшую, как алмаз. Я шагнул к капсуле, прижал ладони к холодному стеклу.
«Лика…» – прошептал я. Звука не было. Даже шёпота.
И тогда – произошло чудо.
Её глаза, эти пустые озёра, дрогнули. Зрачки сузились. Медленно, с невероятным усилием, будто сквозь толщу льда, её взгляд пополз… и встретился с моим.
В уголке её глаза выступила крошечная, почти невидимая слеза. Она скатилась по щеке и исчезла в воротнике хитона.
Она видела меня. Она помнила.
«Феноменально! – ахнул Кир прямо у меня за спиной. – Невероятно! Сенсорный резонанс при визуальном контакте с источником сильной эмоциональной привязки! Это прорыв! Нам нужно записать это состояние!»
Он уже не видел во мне человека. Он видел реактив. Ключ, повернувшийся в замке её сознания.
И в этот момент из динамика где-то вверху раздался голос Вэй, ровный, служебный:
«Доктор Кир. Вас срочно требуют в центральный пульт. Сбой в системе мониторинга сектора семь».
Кир выругался себе под нос (редкая для него эмоция).
«Подождите здесь. Не двигайтесь. Санитары присмотрят». Он бросил взгляд на двух стражей у двери и выбежал из зала.
Я остался один у капсулы с Ликой. Слеза на её щеке засохла, но взгляд не отпускал. В нём была вся вселенная тоски и немой мольбы.
И тут я понял. «Сбой в системе мониторинга». Это не было совпадением. Это была Вэй. Цифра семь. Она дала мне знак. Она создала окно.
У меня были секунды. Я повернулся к капсуле, отчаянно ища панель управления, кнопку, хоть что-то. Ничего. Всё было вынесено вовне.
И тогда я вспомнил. Костяной резонатор. Он был не только маячком. Лева говорил о «разности потенциалов». О резонансе.
Я прижался лбом к стеклу прямо напротив её лба. Закрыл глаза. И изо всех сил, со всей яростью и любовью, что были во мне, сжал челюсти. Не короткий сигнал. Долгий, непрерывный, на грани боли. Я посылал не «SOS». Я посылал в кость, в стекло, в жидкость, в которой она плавала, одну-единственную вибрацию. Вибрацию своего существования. Вибрацию памяти о ней. Вибрацию, которая, как надеялся безумный старик Лёва, могла совпасть с частотой ее подавленного сознания.
Стекло под моим лбом затрепетало. Замигал свет в капсуле. На панели у её основания вспыхнула желтая предупреждающая лампочка.
Её глаза закатились. Она судорожно вдохнула, и её рот приоткрылся в беззвучном крике. Потом веки сомкнулись. Когда они снова открылись – пустоты не было. Было мучение. Было осознание. Было присутствие. Она смотрела на меня, и в её взгляде был ужас, вопрос, и… узнавание. Чистейшее, бездонное узнавание.
Она кивнула. Едва-едва. Я здесь.
И в этот момент дверь в зал снова открылась. Вошла не охрана. Вошла инспектор Вэй. Одна. В руке у неё был шприц-пистолет.
Наши взгляды встретились. В её глазах не было ни дружбы, ни вражды. Была решимость хирурга, делающего сложный разрез.
«Они идут, – ее шепот был ледяным и чётким. – У вас есть три выбора. Первый: они вас усыпят и вставят в капсулу рядом с ней. Навсегда. Второй: я сделаю вам инъекцию «Лета» полной дозы. Вы забудете всё, включая её, и вас выпустят как исправленный брак. Вы будете жить. Третий…»
Она не договорила. Она протянула шприц-пистолет мне. В нём была не розовая жидкость «Лета». Там была мутная, серебристая субстанция.
«…третий: выстрел в основную линию питания капсулы, – она кивнула на толстый жгут проводов, уходящий в пол. – Это вызовет каскадный сбой системы жизнеобеспечения Коллекции на три минуты. Три минуты хаоса. Три минуты, чтобы вытащить её и бежать. Шанс – менее одного процента. Вы умрёте. Или она умрёт. Или вы оба».
За её спиной уже слышались торопливые шаги и голос Кира.
Я посмотрел на Лику. Она смотрела на шприц в моей руке, потом на меня. И снова, медленно, кивнула. Не прося. Не умоляя. Соглашаясь.
Она выбирала три минуты шанса против вечности забвения.
Я взял шприц-пистолет. Вес его был невесомым и неподъемным одновременно.
«Почему?» – успел я выдохнуть Вэй.
Она лишь дотронулась пальцами до татуировки на запястье. Круг в разломанном квадрате. И очень тихо, так, что, может быть, мне показалось, прошептала:
«Потому что я тоже кого-то помню».
Дверь распахнулась. На пороге – Кир и четверо охраны с электрошокерами.
Время растянулось, стало вязким, как сироп. Я видел, как перекошено лицо Кира от ярости. Видел, как руки охранников поднимают оружие. Видел, как Вэй делает шаг в сторону, будто отступая, но ее нога «случайно» цепляет ногу ближайшего охранника.
Я развернулся. Прицелился не в человека. В жгут проводов у основания капсулы Лики.
И нажал на спуск.
Палец на спуске был не частью меня. Он был отдельным существом, куском холодного металла, вросшим в плоть. Время не просто замедлилось – оно расслоилось.
Я видел, как серебристая капсула жидкости вылетает из сопла, вращаясь в воздухе, оставляя за собой едва заметный слюдяной след.
Видел, как доктор Кир вскидывает руку, и его крик – беззвучный, растянутый в тихом зале – больше походил на «НЕ-Е-ЕТ!», чем на что-либо человеческое.
Видел, как инспектор Вэй, отскочив в сторону, делала не защитное, а расчищают движение, открывая мне линию к выходу.
Видел глаза Лики за стеклом. В них не было страха. Был вызов. Яростный, живой, возвращенный из небытия. Она была готова либо сгореть, либо вырваться. Но не остаться.
Жидкость достигла жгута.
Не было взрыва. Не было искр. Был вздох.
Тихий, глубокий, словно всё здание ЦАПа разом втянуло в себя воздух. Голубоватый свет в капсуле Лики погас, сменившись на тревожное алое мерцание аварийных ламп. Гудящая симфония аппаратов оборвалась, и на её место пришла оглушительная, ревущая тишина – не та, живая Тишь, а мертвая тишина отключающего механизма. Потом её разорвали вой сирен и хлопки отключающихся замков.
Стекло капсулы с шипящим звуком потеряло герметичность и отъехало в сторону. Лика не упала. Она шагнула вперёд, спотыкаясь о трубки, ещё прикреплённые к её рукам. Её ноги подкосились, но я уже был рядом, подхватывая ее под локоть. Её тело было невероятно лёгким и горячим, будто изнутри её топили печью воспоминаний.
«Арт…» – её губы шевельнулись, и это было не имя, а хрип, звук ржавых ворот, которые не открывали сто лет.
«Молчи. Бежим.»
Охрана опомнилась первой. Электрошокер просвистел в сантиметрах от моего уха, ударив в панель капсулы. По залу побежали синие молнии замыкания. В воздухе запахло озоном и страхом.
Вэй действовала быстрее всех. Её удар в горло ближайшему охраннику был точен и безжалостен. Она выхватила его шокер и швырнула его нам под ноги.
«Вентиляционная шахта за рядом «G»! – крикнула она, её голос наконец сорвался с шепота, и в нём была сталь. – Люк в полу! Ведет к старым коммуникациям! Бегите!»
Мы не благодарили. Благодарность – это для тихих комнат. Мы побежали, спотыкаясь, цепляясь за пустые капсулы, в красном мигающем свете, под вой сирен. Лика держалась за мою руку мертвой хваткой, её дыхание было прерывистым и хрипящим.
Люк нашёлся. Я откинул тяжелую решетку. Внизу зияла чёрная дыра и пахло сыростью и свободой.
«Прыгай!» – закричал я Лике.
Она посмотрела вниз, потом на меня, и в её глазах на миг мелькнул старый, знакомый страх высоты. Она преодолела его одним движением – просто отпустила мою руку и прыгнула в темноту.
Я обернулся. Вэй отбивалась от двух охранников, используя капсулу как укрытие. Доктор Кир стоял на коленях у своей поврежденной панели, не веря глазам, его мир рушился на глазах. Наши взгляды встретились на секунду. В его – была не злоба. Было… научное любопытство, смешанное с ужасом перед неконтролируемым экспериментом. Он видел в нас не людей, а два сбежавших образца.
«ЭЙ!» – крикнул я.
Она метнула в мою сторону последний взгляд и резким жестом показала: Исчезай!
Я прыгнул в люк. Падение было коротким. Я приземлился в ледяную воду по щиколотку. Руки схватили меня – это была Лика. Мы стояли в круглом бетонном коллекторе. Вдалеке, в конце туннеля, мерцал тусклый красный свет – аварийное освещение.