В памяти навечно… Далекое и близкое

– У нас тут всякого жита по лопате, – говорил мастеровой с фабрики. – Со всей Расеи народ согнат… Все мы варначата, потому либо отец варнак, либо мать варначка, а у других дедушко или баушка.

Мне очень хотелось познакомиться с архивом, оставшимся после каторги, но он перевезен в Тюмень. В мои руки случайно попался список каторжан, сделанный по архивным документам одним любителем. Этот скорбный лист занимал десятки страниц, и я с особенным вниманием просматривал его – под этими фамилиями, датами и цифрами похоронено было столько ужасов… Но из разрозненных явлений и случаев постепенно выступали некоторые общие мотивы, для которых я и сделал выписки. Прежде всего, выделились такие преступления, которые более не существуют: преступления против помещичьей власти, нарушение соляного акциза, неисполнение разного воинского артикула и т. д. Остальные преступления хотя и носили общий характер – воровство, поджог, грабеж, разбой, всевозможные формы душегубства, но всё это имело своей подкладкой жестокий крепостной режим. Именно здесь, в этой архивной пыли, воочию можно было видеть то вопиющее зло, которое наполняло до краев тогдашнюю жизнь, и каторга являлась только продолжением нормального существования. Мы слышали такой отзыв от одного варнака, что они только здесь, на каторге, «впервые увидели свет» и возблагодарили бога за избавление от крепостного житья.

В списке было пометено 950 каторжан, из них 20 женщин.

Рассматривая состав бабьих каторжных грехов, мы нашли, что половину их составлял поджог – это легкое средство мести бессильного и бесправного человека. Большинство поджигательниц – крепостные: Евдокия Опечуркова, 35 лет – за поджог 5 лет каторги и 50 розог; Ксения Борисова, 17 лет – за подстрекательство к поджогу дома своего помещика 5 лет каторги и 100 розог; Анисья Грабинская, 25 л. – 4 года каторги и 30 плетей; Василиса Исидорова, 30 л. – 4 года каторги и 30 плетей; Василиса Лаптева, 18 л. – 3 года каторги и 35 плетей; Василиса Сидорова, 30 л. – 4 года каторги и 30 плетей; Вера Ильина, дворовая девка, 22 лет – 3 года каторги и 35 плетей. Целых три крепостных Василисы… Сюда же попала крепостная крестьянка Анна Пладде, она же Циммерман, 18 лет – за поджог 2 года каторги и 40 розог. Из некрепостных поджигательниц занесены в список всего две: крестьянка Пелагея Кручинина, 27 лет, и крестьянка Евдокия Ильина, 30 лет. Дальше следуют убийцы: Екатерина Нестерова, 23 лет, солдатка – за детоубийство 4 года каторги и 15 плетей; Ксения Шестакова, кр., 44 лет – за убийство 19 лет каторги и 10 кнутов; Аполлинария Иванова, кр., 30 лет – за отравление мужа 38 лет каторги и 5 кнутов; Марианна Гринич, крестьянка, католичка, 35 лет – за убийство дочери 4 года каторги. За кражу со взломом всего две женщины: Марианна Маевская, мешанка, 40 лет – 4 года каторги, и Наталья Васильева, кр., 50 лет – 2 года каторги и 20 розог. Отдельно стоят в этом списке две преступницы: Анжелика Чувашева, вдова подполковника, 60 лет, католичка – 5 лет каторги «неизвестно за что», и Мария Рубленова, кр., 25 лет – «за ограбление у помещика своего денег с насилием и укушением пальцев его» 5 лет каторги и 40 плетей. Этот скорбный лист заключается двумя женщинами-бродягами: Ольга Васильева (она же Рыбицкая), 41 года, православная – «за кражу младенца и название себя еврейкой, а младенца сыном и принятие второго крещения» 5 лет каторги, и просто «Матрона» – бродяга, 30 лет, православная, – «за бродяжничество и сокрытие своего звания» 4 года каторги и 40 розог. Заметьте, как тепло звучит у этих несчастных бродяг: православная – всё потеряно, даже имя, но осталось это одно.

Список относится к 1850-м годам и к началу 1860-х. Преступления, особенно поджог, дают основание предположить самозащиту или месть, а так как большинство преступниц все молодые, то можно подозревать здесь самые обыкновенные жертвы помещичьего темперамента… Это так же просто и естественно, как то, что молодая солдатка Нестерова прижила без мужа ребенка и со страху убила его. По части наказаний мы видим, что с бабами не церемонились: розги – самое легкое, а дальше следовали плети и даже кнут. Единственным преимуществом было то, что баб не наказывали шпицрутенами.

Переходим к списку мужчин, подавляющее превосходство которых в численном отношении бросается в глаза и сейчас.

Просматривая имена татей, грабителей и убивцев, прежде всего удивляешься большому проценту «святотатства» – тогда святотатством считалась каждая кража из церкви. Таких святотатцев из 930 человек я насчитал 54 души, а, вероятно, в действительности их было гораздо больше, потому что не у каждого каторжного имени значится состав преступлений. Вот несколько примеров таких святотатств: пономарь Наумов, 22 лет, «за присвоение себе 65 коп. дохода, общего всем членам причта, и кражу из церковного ящика 30 коп.» наказан 10 розгами и присужден к 4 годам каторги; другой пономарь, Пахалович, 23 лет, «за кражу из церкви» – 30 плетен и 1 года каторги. Но больше всего преступников против власти помещиков. Одних «убийц своих помещиков» в списке 26 человек, а кроме того масса других случаев – неповиновение, сопротивление, побои, истязания. Вот характерные образцы: Аггей Фомин, крепостной крестьянин, 33 лет, «за неповиновение помещице» – 5 лет каторги и 1 500 шпицрутенов; Вас. Михайлов, 39 лет, крепостной крестьянин – «за истязание помещика» 18 лет каторги и 20 кнутов, Иван Андреев, крепостной крестьянин, 35 лет, «за неповиновение помещице» – 5 лет каторги и 1 500 шпицрутенов, и тут же Ивет Евлампиев, крепостной крестьянин, 30 лет, «за кражу сахару у своей помещицы» – 6 лет каторги и 40 плетей, а крепостной крестьянин Александров, 25 лет, «за кражу из ульев меду» – 5 лет каторги и 40 плетей. Этих крепостных преступлений масса, и с ними в ряд могут быть поставлены только нарушения воинского устава, субординации и вообще воинской чести. Таких попавших в каторгу солдат особенно много: Алексей Змеев, ратник, 30 лет, «за оскорбление порудчика» – 4 года каторги; рядовой Влас Космин, 55 лет, «за грубость офицеру и намерение убить себя» – тоже каторга; рядовой Лаврентьев «за беспорядки 60-го года» – каторга; Антоний Некипелов, «военный» – «за желание сорвать эполеты с майора» – тоже, но Некипелов бежал; «военный офицер» Игнатий Рябинский, 52 лет, «как вредный для службы», получил 3 000 шпицрутенов, да еще «за разные поступки» уже в каторге 25 кнутов. Пред глазами проходит бесконечный ряд жертв аракчеевской муштры и николаевской военной выправки – в результате каторга, плети, кнут, шпицрутены. И всё это происходило не далее, как в 1850-х и 1840-х годах… В списке есть рядовой Максим Паскевич, православный, 62 лет, который «как вредный для службы» получил 4 000 шпицрутенов, а потом рядовой Кулишенко, 52 лет, «за побои офицера» получил 3 000 шпицрутенов.

За выделением этих двух самых больших групп, остальные преступники разбиваются на небольшие кучки. Совершенно изолированно стоят «политические», против фамилий которых, ввиду канцелярской тайны, стоит в большинстве случаев отметка – «неизвестно за что»; это жертвы завоевания Кавказа и польских смут. Так, «магометане» Лбдул-Манав-Аллах-Верды-Оглы и Азыс-Ага-Гаджи-Измаил-Оглы, оба 20 лет, оба судились «за бунт и грабеж» и оба приговорены к 8 годам каторги и 1 600 шпицрутенов; затем польский дворянин Франц Кохановский, 38 лет, «за принятие участия и тайном обществе, обнаруженном в Варшаве в 1848 г., имевшем целью восстановить демократический образ правления в Польше посредством бунта 1852 г.», приговорен к 4 годам каторги. Главный контингент политических образовался уже в 1860-х годах, но в находившемся у меня под руками списке фигурировали преступники только 1840-х и 1850-х годов.

За контрабанду соли пострадали двое крестьян: Иван Исаков, 61 года, и Прокопий Игнатьев, 35 лет; число лет каторги первому не отмечено, а второй присужден на 18 лет.

Вышеприведенные группы преступников являются результатом исключительных обстоятельств своего времени, теперь уже не существующих или значительно смягченных. В Успенском заводе именно такие преступники составляли большинство, а за ними уже следовали заурядные тати, грабители, душегубы и вообще насильники. Из этой последней группы необходимо выделить, отдельные случаи, которые существуют сами по себе. Так, преступников против веры всего двое: раскольник Степанов, 35 лет, за распространение раскола и сорвание иконы св. Митрофания с произношением слов: «кому вы молитесь?» – 4 года каторги, и государственный крестьянин Толоконников, 38 лет, «за совращение в молоканство православных» – 40 плетей и 7 лет каторги. За ними следуют жертвы темного суеверия: крепостной крестьянин Пылаев, 47 лет, «за кражу и достачу сала человеческого для колдовства» и крепостной крестьянин Павлов, 44 лет, «за кражи и вырытие могилы для достачи человеческого сала для колдовства» – оба присуждены к одному году каторги. В заключение остается сказать о смешанных преступлениях: Андриян Сагалянов, из дворян, 26 лет, «за похищение из банка общественного призрения 1 750 р.» – 5 лет и 8 месяцев каторги; барабанщик Рысков, 34 лет, «за оскорбление монахини» – 4 года каторги; Викентий Габриолатис, католик, 38 лет, «за нанесение побоев дворянину и самоуправство» – 3 года каторги; купеческий сын Клавдий Руднев, 29 лет, «за делание фальшивых ассигнаций» – 4 года каторги; дворянин Михаил Дурасов, 35 лет, «за подложное действие при доставке рекрут» – 18 лет каторги; Яков Ожаровский, уроженец Варшавы, «за злостное банкротство» – 1 год каторги; мещанин Порфирий Поленов, 32 лет, «за фальшивые. ассигнации, бродяжничество, ношение ордена Станислава 3-й степ., побег и убийство» – 3 000 шпицрутенов и т. д.

Нам остается еще сказать о наказаниях, которым подвергались в то доброе старое время. Если уж женщин наказывали плетями и кнутом (заметим в скобках, что русская женщина, если не имеет многих гражданских прав, то по части наказаний достигла почти полной равноправности), то о мужчинах и говорить нечего. Па первом плане стояли здесь шпицрутены, перещеголявшие даже национальные батоги, – немецкая обезьяна кусалась больно… Отсыпали их нещадно, и счет шел прямо на тысячи. Высшая мера – 4 000 шпицрутенов. В списке только трое получили такое возмездие: уже упомянутый выше рядовой Паскевич (заметьте, рядовой 62 лет), потом Алексей Копьев, «из мещан», 25 лет, «за грабеж почты и пьянство» и крестьянин Шелковский, 38 лет, «неизвестно за что», как помечено в списке. Эти трое прошли «зеленую улицу» насквозь… Получивших по 3 000 шпицрутенов значительно больше, и мы насчитали их до десяти: крепостной крестьянин Ант. Степанов, 43 лет, «за убийство солдатки»; рядовой Павлов, 46 лет, «за грабеж и истязание»; рядовой Григорьев – «причина неизвестна»; Василий Рыжих, военного звания – «за убийство»; Иван Михайлов, «из арестантов» – «за убийство и побег»; рядовой Евдокимов, 41 года, «за неприличные наименования высочайших особ; рядовой Кулишенко – «за побои офицеру»; унтер-офицер Илларионов, 62 лет, – «за убийство»; крепостной крестьянин Морозов, 35 лет, – «за поджог»; крепостной крестьянин Харитон Иванов – «за сопротивление власти» по высочайшему повелению был наказан 3 500 шпицрутенов.

III

Из Успенского завода вез меня ямщик «из варначат».

– Все мы тут варнаки, – улыбнувшись, заметил он. – Теплое место было прежде-то…

– А нынче как?..

– Как в протчиих местах, всё единственно… Одно званье осталось, што варнаки или варначата. У меня дедушко пришел сюды каторгой-то, а мы всё еще в варначатах числимся…

– А бабушка здешняя?

– Нет, и баушка тоже из острогу была. Назвать бабушку варначкой у ямщика не пошевелился язык. Повернувшнсь ко мне лицом, он как-то быстро, точно оправдываясь, заговорил:

– Строгая у нас баушка-то была, барин… И дом какой, и хозяйство всё она, и нас всех на ноги подняла. Да этакую женщину с огнем искать надо по всей империи, а она из острога замуж то выходила… Конечно, от сумы да от тюрьмы не отказывайся, а баушка по обязательному времю попала. Помещик у них был змей, ну, она девка красивая, он её в девичью, а она дом и подпалила… После-то сказывала, што каторга-то у них там осталась в Расее, а здесь свет увидала.

– А много еще старух осталось у вас, которые были в каторге?

– Как же, есть… Человек двадцать, поди, наберется. Все справно живут… Тоже из обязательных больше. Как кончила каторгу, сейчас и замуж. Ни одной не осталось зря, а все по семьям разошлись…

– А ты помнишь каторгу-то?..

– Как не помнить, барин… На моих памятях сколько народичку прошло. И то мне удивительно было, што сколько в остроге женщин ни было – все молодые и все красивые. Куды супротив них сибирским девкам или бабам… Одно слово, наши: расейские. Конешно, обижали их и конвойные, и пристава разные. Женское, слабое дело – вся чужая… Был тут один смотритель, старик уж и женат на другой жене, а какой был погонный до каторжных баб.

– То-есть ни одной не пропустит, и ночевал у них в остроге…

– Как же они выходили после замуж?

– Да ведь за невольный грех и бог не взыскивает, барин…

Одно слово: обязательное было время.

Мы целую дорогу проговорили на эту тему, – ямщик попался словоохотливый и рассказывал про свое житье-бытье. Лицо у него было худое, с большими темными глазами и острым носом. В общем вся фигура самая обыкновенная, без всяких особенных примет.

– Кроме русских и другие были на каторге?

– Всякие были: немцы, черкесы, поляки, турки… Ничего, хороший народ. Турок один на русской был женат и черкесы тоже. Они сами-то уж все перемерли, а дети остались… Ничего, хороший народ. У меня отец когда был в солдатах, так доходил до Петербурга. Дедушка-то из купечества был, так, значит, тетка в Петербурге оставалась. Богатая купчиха, а дом заломи-голова. Ну, она больно звала отца-то переезжать в Петербург и место обещала, а моя-то баушка не захотела, да и отец тоже. Привыкли к здешним местам, обзаведенье всякое, родня кругом, а там еще что будет. Другие тоже живут не хуже нас. Так и остались. Ничего, живем помаленьку.

– А ты помнишь, как наказывали каторжных?

– Как не помнить… Палач Митрий Иваныч из Тюмени каждую субботу наезжал. Двенадцати вершков росту, рожа у него страшная и постоянно пьяный ходил. Он из хохлов сам-то. Ну, ежели ему посылки не сделает арестант, он его и отполирует. Так с плетью и ходил по всему заводу… Ну, а что касаемое палок, так это опять от солдат происходило.

В Успенском заводе сохраняется до сих пор целый цикл каторжных песен, но собрать мне их не удалось.

Источник: из архива литературы районной библиотеки п. г. т. Тугулым, Свердловская область. Д. Н. Мамин-Сибиряк, путевая заметка написана в 1888 году, село Успенка, Западная Сибирь.

Последние клейма

Путевые заметки

1.

Яркий солнечный день. Короткое сибирское лето точно выбивалось из сил, чтобы прогреть хорошенько холодную сибирскую землю. Именно чувствовалось какое-то напряженное усилие со стороны солнца, та деланная ласковость, с которою целуют нелюбимых детей. А в ответ на эти обидные ласки так хорошо зеленела густая сочная трава, так мило прятались в ее живом шелку скромные сибирские цветочки, так солидно шептал дремучий сибирский лес какую-то бесконечную сказку. Да, и солнце, и зелень, и застоявшийся аромат громадного бора, – недоставало только птичьего гама. Сибирский лес молчалив, точно он затаил в себе какую-то свою скорбную думу, которую раздумывают про себя, а не выносят в люди. Мне лично нравится эта молитвенная тишина кондового сибирского леса, хотя подчас от нее делается жутко на душе, точно сам виноват в чем-то, и виноват по-хорошему, с тем назревающим покаянным настроением, которое так понятно русскому человеку.

– Эй вы, залетные! – покрикивает сибирский ямщик, который сидит на облучке «этаким чертом». Мне кажется, в его голосе звучит какая-то смутная ласковость, вызванная хорошим летним днем. Со своей стороны, я инстинктивно стараюсь попасть в тон этому настроению и завожу один из тех бесконечных разговоров, которые ведутся только дорогой.

– Ты из Успенского завода, ямщик?

– Так точно.

– У тебя там дом есть, то есть свой дом?

– А то как же? – удивляется ямщик несообразному вопросу. – И дом, и обзаведенье..

Это говорится таким тоном, точно все люди должны иметь собственные дома и свое обзаведенье.

– Так есть дом и обзаведенье? Что же, хорошо.

– Какой же я буду мужик, барин, ежели, напримерно, ни кола ни двора? Которые правильные мужики, так те никак не могут, чтобы, значит, ни на дворе, ни на улице..

– Так-то оно так, да ведь у вас на заводе того.. гм..

Ямщик оборачивает ко мне свое лицо, улыбается и одним словом разрешает застрявшую фразу:

– Варнаки мы, барин.. Это точно. Уж такое место.. да. Каторга, значит, была. Оставили ее, каторгу-то, когда, значит, волю дали. Ну, а мы-то остались, как и были, варнаками. Все под одну масть.. Так все и зовут нас: успенские варнаки.

Все это говорилось таким добродушным тоном, что делалось жутко. Я только теперь рассмотрел своего ямщика. Это был еще крепкий старик с удивительно добрым лицом. На мой пристальный взгляд он снял шапку, откинул на виске волосы и проговорил: