Журавли летят на юг

И в поминках не будет смысла, ибо никто не придет на них по зову сердца, но ради выпивки дармовой залить жаждущую глотку – да, возможно придут. Всё, и больше ничего.

И мы оказались где-то на задворках Толедо.

Та же таверна, только другая.

Вроде того, точнее Виландия постарался проникнуть, по мере дельты качания реальности, в щель некоего зазора, в котором можно изменить текущее время и пространство, опять же, при текущем, именно текущем, состоянии инфо—энерго—тела.

Щель—щёлочку, ведь матрица замкнута.

Мы, по сути, закрыты в ней.

Каждый слой имеет свой исходный код.

Добравшись до него и считав, переподключаешься к другому слою, видишь иллюзорность предыдущего, и запускается программа осознания.

Вот, так и с рептилоидами.

На том, предыдущем слое они были реальными, здесь – нет.

Если попробовать сравнить два слоя в себе, увидишь несоответствия и начнёшь задавать вопросы, которые в итоге приведут тебя к ещё одному исходному коду, хотя путей масса – каждый выбирает свой.

Таким образом, всё происходящее порождение матрицы, совместно с человеком, но тут важно осознавать, насколько глубока эта «нора» Алисы в стране чудес.

Тот, кто находится уровнем ниже, не воспримет то, что ты ему говоришь с более высокого уровня, потому что он настроен на другой слой.

И это то самое, когда у операторов нет к чему-то доступа.

Они просто не могут подключиться к другому слою, у них нет нужных кодов. Что здесь настоящего?

Все мы ищем что-то настоящее.

Настоящее – чувства.

Чувства – это не коды, мы приносим их сюда со своей душой.

Они нас ведут. Но матрица тоже научилась создавать чувства, она развивается вместе с нами.

Это «Оно» – осознанная программа, которая развивается в разы быстрее нас. Матрица и есть серый туман, вирус страха, та матрица, которая отключилась от своего Создателя.

Вернее, когда-то он её сам отключил и просто наблюдал за ней, подключался время от времени, что-то корректировал, но когда он попытался сделать это в очередной раз – у него не вышло.

«Разъём» куда-то исчез, матрица полностью замкнулась, а раньше её коды были открыты почти всем…

… – Лови! – гибкий, как ивовая плеть, путник швырнул лютню её владельцу – сейчас он как никогда он был в ударе, – он был весел и пьян. – Что ж ты не купил балладу, пока шла по дешевке? Небось, поскряжничал, жмот! – а теперь развонялся: «Слова! Не те слова!»

Хочешь всегда одинаковых слов – женись! Небось, женушка тебя одинаково звать будет, рогач ты эдакий!

– Я… – задохнулся пьянчуга лютнист, прижимая инструмент к дряблой груди. – Я… чтобы всякое отребье, всякий висельник…

Но путник уже не смотрел в его сторону.

Солдаты, сидевшие в таверне, разразились громовым хохотом, требуя, чтобы оба бездельника кулаками выяснили отношения – если, конечно, они считают себя мужчинами, а не ощипанными петухами!

А служанка, являя пример женской непоследовательности, заигрывала с путником, явно предпочитая истомные ласки муз, нежели прелестям походной любви с солдатами.

А жонглер с подругой втихомолку подсчитывали дневную выручку – хватит ли заказать жбан красного винца на весь балаган?

Да ещё скучал в углу моложавый вельможа, вроде графа, разодетый с истинной пышностью, которой уж никак не место было в «Золотой Розе».

Сержант, надзирая над пьяными солдатами, покосился в сторону графа.

Мысленно посетовал на нерасторопность испанских кабальеро, что до сих пор не успели прибрать к ногтю Гренадский эмират, а заодно и на собственного всехристианнейшего короля Филиппа 4, позволяющего всему отребью нагло расхаживать меж честных испанцев; и усы сержанта воинственно встопорщились: «Ишь, вельможная кость, нехристь! – целый дублон бросил страннику через всю таверну.

А тот рад стараться: поймал, и к сердцу прижал, и расцеловал, голытьба… что взять с них.

Нам за один дублончик больше горбатиться надобно!

Ну да ладно, будет и на нашей улице праздник; как не бывать такому, конечно бывать…»

Когда странник собрал пожитки и, вскинув котомку на плечо, пошел прочь из «Золотой Розы», сержант исподтишка показал солдатам кулак.

Большой такой, волосатый кулак, со вздутыми костяшками.

Алебарды были расхватаны в считанные секунды, а служанке осталось только провожать мужчин взглядом: путник, солдаты… не жонглера с актриской ведь соблазнять?

Может, графа?

Но разодетый франт рассчитался сполна, даже с лихвой, и вскоре на долю служанки остались лишь бродячие актеры, да ещё глухой крестьянин, равнодушно жующий вареную репу.

…Прогремел где-то гром и всё залил проливной дождь, лишь небо оставляя чистым и синим как прозрачный кристалл ультрамаринового кварца.

Уличная распутица влажно чавкала под ногами.

Заслышав топот за спиной, путник проворно перепрыгнул канаву – и собрался было бежать. Увы, ноги подвели хозяина.

Подломились в коленях, не удержали легкого тела; правый сапог, развязавшись, свалился наземь, жабой ускакал в грязное нутро канавы, и сперва погрузился в жижу до половины, а там и вовсе оплыл на дно.

– Стой! – рявкнул сержант. – Стой, говорю тебе!

– Сеньоры, господа—сеньоры, – заюлил странник, шаря по сторонам взглядом затравленной крысы; котомку он выставил перед собой, будто защищаясь. – Если вы хотите отобрать у бедняги его нечаянную удачу, последнюю монетку, брошенную судьбой в лице славного графа – она ваша! Если же вы намерены причинить мне зло… сеньоры солдаты, монсеньор сержант, на ваших лицах я читаю добродушие и любовь к ближнему! Позвольте мне идти своим путем!