Ненаглядный призрак

Только вот в паузе между третьим и четвёртым кабинетами случилась коварная засада.

Со мной вдруг разоткровенничалась одна красивая особа из соседнего кресла, по виду советская фотомодель на пенсии. Ей не терпелось поведать о своём муже, кажется, уже покойном, которому делали точно такую же операцию. Он, конечно, был сильный и мужественный человек – генеральный конструктор пивзавода! Хотя, конечно, хронический гипертоник. А хирурги здесь, конечно, самые лучшие в городе. Но перед началом операции анестезиолог делает укол в глазное яблоко. Это, конечно, бывает очень больно. А у хронического гипертоника в момент укола в глаз, конечно, может случиться скачок давления. А скачок давления во время такой операции, конечно, грозит кровоизлиянием, если не в глаз, то в мозг.

Когда она четвёртый или пятый раз упомянула укол в глазное яблоко, я заметил, что моё неслабое воображение потихоньку сползает на грань обморока. Если вообще возможен обморок воображения.

Потом меня позвали в последний кабинет, и я так и не услышал, что произошло с генеральным конструктором пивзавода, хотя я не отказался бы узнать, например, отчего он умер. Как-никак мой товарищ по несчастью. Но больше его прекрасную вдову я ни разу не встречал.

В четвёртом кабинете мне назначили экзекуцию на конец мая, и я поехал домой. Дома я разделся догола, мысленно поставил будильник на бесконечность и лёг спать. Я так делаю, когда хочу отвернуться от всего белого света и поглубже уткнуться в себя.

Проснулся уже в сумерках, смертельно голодный, поэтому оделся, умылся и пошёл в магазин. Вокруг моего дома все магазины дорогие, но парфозные. Там можно купить мангостаны или мраморную говядину, но пахнет попкорном и тухлой рыбой. А на углу соседнего квартала есть маленький хороший гастроном, который держат татары. Продукты у них обыкновенные, зато обслуживают так, что хочется остаться и жить. Прямо возле прилавка.

На крыльце татарского гастронома сидела Надежда Викторовна, синюшная и грустная. Она ужинала. Возле неё на ступеньках стояли картонный стаканчик из-под кофе, бутылка «Аква Минерале» и пластиковая тарелка с корейской морковью. Выглядела Надежда Викторовна гораздо хуже, чем зимой. Зимой она ещё красила губы и кокетничала с местными алкоголиками. А тут совсем посинела и опухла.

Я сел рядом на ступеньку и пожелал Надежде Викторовне приятного аппетита. Она поглядела на меня почти со страхом. Было видно, что она готова обороняться, чтобы не прогнали, но пока не знает – как.

Покупатели старательно обходили нашу ступеньку.

Наконец Надежда Викторовна придумала веский аргумент защиты и объявила во всеуслышание:

– За мной сейчас машина придёт!

И даже не суть важно, что за машина имелась в виду: милицейский уазик, такси или, допустим, свадебный лимузин. Всё равно прозвучало круто. Я легко представил, как через весь город, возможно, с мигалкой и сиреной, летит специальное авто за Надеждой Викторовной, пока она не торопясь доедает свою корейскую морковь. И не дай бог, какой-нибудь ублюдок заподозрит, будто Надежда Викторовна никому в мире на хрен не нужна! За ней сейчас машина придёт.

Лет шесть назад я был в гостях у одного приятеля, чью фамилию я называть не буду. Потому что упоминать его фамилию равносильно бесстыдной похвальбе. Приятель купил дом на Ривьере и чистосердечно, с удовольствием приглашал к себе. Я позвонил ему по дороге из аэропорта, и он сказал: «Приезжай немедленно! У меня здесь такой гость!..»

Когда я зашёл в гостиную, примыкающую к внутреннему садику, там сидел Ив Сен-Лоран собственной персоной. Вид у него был больной и усталый. На столе перед ним стояли крошечная кофейная чашка и бокал с минеральной водой. Хозяин дома познакомил нас и на две-три минуты оставил наедине.

Я молчал. Молчать было невежливо, но дежурные замечания о погоде-природе мне кажутся и вовсе бездарной насмешкой.

Знаменитый кутюрье, видимо, тоже почувствовал неловкость, он сделал неопределённое движение рукой в сторону выхода и сказал по-английски:

– За мной сейчас машина придёт.

Не знаю, зачем он это сообщил. Может, просто давал понять, что скоро освободит нас от своего сиятельного присутствия. И куда в таком случае девался автомобиль, который его сюда привёз?

Этот эпизод мне вспомнился только потому, что наша районная бродяжка Надежда Викторовна абсолютно безошибочно срифмовала себя с мировой знаменитостью, почти не отличишь. Хотя у Надежды Викторовны, я заметил, гораздо сильнее понты, чем у Ива Сен-Лорана. Из-за этих понтов я, например, больше не решаюсь предлагать ей денег (уже пробовал), поскольку могу быть сразу послан в зад или за вином. Тогда, скорей всего, я тоже захочу её послать.

Когда шёл назад из магазина, меня догнала мысль, что я мог позвать Надежду Викторовну к себе домой и дать ей возможность вымыться в ванне. Но я догадывался, что одной помывкой история не ограничится, мне придётся иметь в виду или даже курировать дальнейшую участь Надежды Викторовны. А момент таков, что мне пора бы уже собственную участь поиметь в виду.

Я шёл по улице, смотрел на этот чудесный май и внятно подозревал, что он у меня последний.

Дома я решил приготовить ужин из продуктов, которых сто лет себе не позволял по причине их сугубой вредности. Ужин, прямо скажем, удался. Лучше всего у меня получились поджаренные беляши Теряевского мясокомбината и крабовые чипсы из Республики Вьетнам. Считается, что сто грамм красного вина – вообще одна чистая польза. Поэтому я причинил себе эту пользу шесть раз.

А назавтра я позвонил в тот правильный медицинский центр, чтобы перенести операцию на конец августа. Девушка в трубке задумчиво поцокала по клавиатуре и назначила мне на 27-е число. Таким простым способом я прибавил себе ещё лето.

В июне меня настиг по мобильному телефону олигарх Федюша. С точки зрения любого нормального дизайнера, живущего на трудных вольных хлебах, Федюша не клиент, а мечта. При своей сыроватой картофельной внешности изнутри он, судя по всему, нежный и трепетный, как девушка. Грязное слово от него редко услышишь – всё больше о прекрасном и вечном. Сделав очередной нескромный интерьер для Федюши, можно купить себе скромную новую квартиру. Позавчерашний коммунист, владелец заводов, газет, теплоходов и карманного банка среднего калибра, Федюша очень своевременно вступил в партию «Единственно Правильная Отчизна», где ему доверили пост второго заместителя председателя политсовета. Правда, когда на последних выборах партия собрала сто тринадцать процентов голосов вместо запланированных ста тридцати процентов, Федюшу со всей строгостью и укоризной подвинули на место третьего заместителя. И он это унижение стерпел, хотя по-прежнему был в состоянии купить с потрохами весь политсовет.

Где-то с месяц назад Федюша сам нашёл мой номер телефона, сразу перешёл на «ты» и предложил, как он выразился, оформить ему жилплощадь, состоящую не то из девяти, не то из одиннадцати комнат. Я спросил: за что именно мне такая честь?

– Так ты же у нас живая легенда. Про тебя даже Степан Владимирович знает!

Я не стал спрашивать, кто такой Степан Владимирович. Уж как-нибудь обойдусь без этого знания.

В тот раз Федюша позвал меня в ресторан «Троекуровъ» и первым делом выложил на стол кожаную папку с золотым тиснением, похожую на дембельский альбом. Мне предлагалось оценить по достоинству пачку цветастых коллажей, слепленных кем-то очень старательным под Федюшину диктовку. Это была провинциальная мечта о высоком дворцовом стиле: винегрет из ампира и рококо. Фигуристые буфеты с росписями, комоды на львиных лапах, нашлёпки из бронзы. На кухне и в ванной крупноформатная плитка от Версаче с головой горгоны Медузы – и на стенах, и на полу. Лакированные бараньи рога, завитушки. И жирная-прежирная позолота на всём, включая сантехнику… Одним словом, я оценил.

Я сказал: «Чудовищно красиво», – и посмотрел на часы.

Федюша как-то сразу наморщился: «Пренебрегаешь?»

– Да нет, – говорю, – как можно. Грандиозный проект. Но я-то здесь при чём? Всё уже придумано без меня. Мне совесть не позволит запятнать своей подписью такой, не побоюсь этого слова, Версаль.

– А ты что думаешь, я не могу понять? Могу! Я тоже не зверь какой-нибудь! Воля художника, самовыражение и всё такое… Но у меня для тебя будет специальный заказ. Очень специальный! Так сказать, на десерт.

В этот момент официант принес водку и блинчики с икрой.

Федюша выпил две рюмки подряд и заговорил с полным ртом:

– Вот ты говоришь «духовность»…

Слово «духовность» я не произносил никогда. И «самовыражение» – тоже. Мне легче пойти в ванную и повеситься, чем произносить такие слова. Я даже могу дать совет: если человек толкует тебе о самовыражении, духовности и о народных чаяниях – бойся, как бы он тебя не обокрал. По крайней мере добра от него не жди.

Я дослушал инновационную Федюшину мысль о том, что девушки за духовность не отдаются. Им голову сносят кураж, сила и блестящие бирюльки. На мой вопрос, много ли в его бизнесе куража, Федюша с грустной прямотой ответил: «Не много. Но всегда есть крутой выбор». – «Какой, например?» – «Например, заплатить или застрелить. Грубо говоря, но мягко выражаясь».

Уговорив кроличью ногу в сливочном соусе, пельмени из оленины и грейпфрутовое желе, Федюша вернулся мыслями к своему очень специальному заказу.

Вот что мне было сообщено. Спальная комната в его доме должна иметь прихожую, или предбанник, или что-то вроде приёмной – как перед важным кабинетом. Чтобы, значит, там создавалось настроение для будущего ночного таинства. Атмосфера в этом предбаннике должна быть возвышенной и очень волнительной.

Чувствовалось: если это и бред, то любовно выношенный, и ради предбанника своей мечты Федюша не пожалеет ничего и никого. Напоследок он сказал почти с угрозой, что верит в мою гениальность и будет ждать уникальных идей.

Я обещал подумать, сглотнул вторую порцию двойного эспрессо и уехал домой, где немедленно забыл о Федюшиных изысках. И вот теперь, спустя месяц, он достал меня по телефону в самый неподходящий момент.

За шесть минут до этого я чуть не отхватил себе мочку одним неловким движением опасной бритвы. Ухо вроде осталось на месте, но крови хватило бы на два триллера. В кастрюльке на кухне варилось яйцо в мешочек, подпрыгивая в такт кипению и словно дразнясь невозможностью уследить за его растущей крутизной. Поверх зеркала с моей недобритой окровавленной образиной голубел клейкий листочек для заметок, где я записал дату августовской операции. И надо всем этим безобразием телефонная трубка исполняла арию Федюши о том, что блестящий, «конгениальный» проект уже должен быть готов и не сегодня завтра показан клиенту.

«Да, – говорил я отчаянно честным голосом и притискивал горячий ватный снежок к помертвевшей скуле, – да, не сегодня завтра!» Не знаю, зачем я себя так вёл. Чего ради люди сами с головой лезут в ловушку и до такой степени уродуют себя? Наверно, по инерции жизни.

Я выбросил подгоревшее яйцо, лёг на спину, закрыл глаза и вообразил комнату без стен – бесконечно просторную и тёмную, как космос.

Через два с половиной часа Федюша с недоверием спросил, как это можно технически устроить. Технически хотя бы так: зашиваем стены и потолок в гладкую бархатную ткань чёрного цвета, которая проглотит все лучи и блики, а сама будет практически невидима. Два точечных источника света нацеливаем на центр комнаты. И посреди этого «космоса» ставим доисторическую фигуру: первобытную каменную бабу, наподобие Венеры из Виллендорфа. И больше ничего.

Здесь Федюша заметно оживился и начал допытываться, как выглядит первобытная Венера и насколько она хороша собой. Даже уточнил, имеются ли у неё «сиськи-письки» и прочие половые признаки. Меня слегка мутило от разговора, но я по возможности твёрдо ответил, что признаки имеются. Там, в сущности, больше ничего и нет, кроме половых признаков, она только из них и состоит. Но насчёт «хороша собой» лучше вообще забыть: скорее страшна собой, как и подобает языческому идолу.

Федюша настолько воодушевился, что в тот же вечер позвонил мне снова, чтобы выяснить размеры статуи. Я ответил, что размер мы выберем сами, когда будем заказывать копию. «Никаких копий! – сказал строгий Федюша. – Только настоящую, в полный рост!» И, несмотря на то что я деликатно промолчал, он тут же конвертировал свои намерения в твёрдую валюту: «Ну, сколько она там может стоить, триста-четыреста тысяч евро? А мы что, не знаем цену искусству? Знаем. Даже если и шестьсот! Как говорится, торг уместен…»

По утрам я чувствовал себя чем-то вроде подбитого линкора. Только не знал, где пробоина.

Раньше я пробуждался со счастливым и свежим, как холодное яблоко, ощущением: всё ещё будет. А теперь это ощущение начисто пропало. Впервые за долгое время я не встал сразу с постели, а застрял под одеялом и включил телевизор. Правда, убрал звук.

На канале «Animal Planet» обезьяний младенчик терзал сосок своей терпеливой мамаши, таращился в разные стороны, и в его ошеломлённых глазках читался неотложный, можно сказать, кардинальный вопрос: «Для чего я сюда попал? Зачем это всё? Ради какого фига?!»