Тельце

Они шли по главной улице, естественно, Ленина. Солнце падало на спальный район. Далеко впереди за засохшими деревьями с гор спускались крошечные машины. Они спустились вниз по самодельной лестнице из паллетов к заброшенной на основании стройке. Рабочие обедали. Закусывали дошираки батонами хлеба, курили и громко ругались между собой, но ругань всегда заканчивалась смехом. В мусорках собаки отлавливали крыс, обгрызали кости. Одна, самая худая, с острыми ребрами, лежала в луже и скулила: кость застряла в горле.

– Смотри, – Петька показал пальцем на собаку, – умирает.

– У меня бабушка недавно умерла, – не зная зачем сказал Олежка.

– Соболезную.

– А что это значит?

– Не знаю. Так взрослые говорят обычно.

Детей окружили обгоревшие деревья. Между ними на остатках пианино сидели вороны. Они бились клювами о расстроенные струны. Мальчики не боялись там ходить. Ничего интересного вокруг, кроме мусорок, брошенных машин со шприцами и прудов ржавчины. Убогий вид. Около реки прятался пансион, окруженный машинами. В нем жили МВДшники и проститутки, вечный союз. С противоположный стороны раскинулся гаражный кооператив, который крышевали те же самые МВДшники и обслуживали те же самые проститутки. Дорога закончилась около ржавого пруда. Люди там почти не ходили. Бывало, ползали, бывало, падали. Петька и Олежка спрятались в недостроенном доме. Из покрышки и куска дерева они сделали стол; уселись на матрасы.

– Смотри, что я у отца взял, – Петька вытащил из кармана пачку сигарет, – давай спички.

Они взяли по сигарете. Спички гасли от ветра. Кое-как вдвоем у них получилось поджечь одну сигарету: Петька держал ее в зубах и прикрывал руками, пока Олежка медленно подносил спичку.

– Кхе-кхе, какая гадость, – откашлялся Петька. – Как их держат?

– Я видел в кино, что вот так, – Олежка засунул свою зажигалку между указательным и среднем пальцем, – но дядя Витя говорил, что это по-пидарски.

– Что это значит?

– Не по-русски, – выдумал Олежка.

– Теперь ты закури, – настаивал Петька, не переставая кашлять.

Они повторили сложную процедура, после которой и Олежка впал в кашель. Им не нравилось курение, их тошнило от сигаретного дыма. Но каждый пытался в глазах другого казаться уже достаточно взрослым для серьезных поступков, таких, как сигареты и алкоголь. Детство догорало и уходило с ветром. И пахло оно ржавчиной. Стыдом, в каком-то смысле. Но взрослая жизнь не казалась радостной или счастливой, а наоборот. «Что это за жизнь, где тебе приходится терпеть такие гадкие привычки, – думал Олежка, – лучше бы мяч пинал и дома мультики смотрел, чем тут сидел в вонючем и холодном доме». Петька потянулся к бутылке.

– Ты не жди, открывай сухарики, – сказал Петька, будто бы не в первый раз выпивавший.

Разбрызгивая содержимое бутылки, Петька налил полные стаканчики. Олежка хрустел и ждал, что будет дальше. Запах сухариков не мог перебить резкий аромат спирта. Что-то нехорошее чувствовалось в нем.

– Теперь нам надо придумать, за что пить, – сказал Петька.

– В смысле за что? – удивился Олежка.

– Ну, что бы мы хотели, чтобы произошло. Или того, кого мы любим.

– Я маму с папой люблю.

– А я нет, – рассердился Петька, – за них пить не буду. Давай за Россию пить.

Олежка посмотрел в дверной проем, за которым голыми ветками поддерживали идею деревья, и согласился. Они подняли стаканы и посмотрели друг на друга. Кривая ухмылка не сходила с лица Петька. Он насмехался над трусостью своего невинного друга. Олежка до последнего не хотел пить, но, увидев, как Петька показушно выдыхает в сторону, повторил за ним.

– Эй! – раздался крик за выбитым окном. – Вы что творите?!

Дети посмотрели в окно и увидели мужчину в синем пуховике и дырявой шапке. Через несколько секунд он оказался около них. Они были напуганы так сильно, что забыли убежать.

– Что вы тут делаете? – возмущенно говорил он. – Пьете? Да вы совсем… офигели? Кхм-кхм. Водка! Где вы это водку взяли?!

– Нашли, – выговорил Олежка.

– Как вы не понимаете, что нельзя детям пить. А ты, – мужчина посмотрел на Петьку, – не Маринин сын? Крыловой?

Не успел он договорить как Петька с Олежкой вскочили с кресел и побежали куда глаза глядят, в темноту. Они потеряли друг друга среди деревьев. Бежать приходилось быстро, но аккуратно; один неловкий шаг – и утопишься в болоте. Этому старшеклассники с детства учили, рассказывая кошмарные истории, о том, как девушки от несчастной любви в них топились, а потом их дух-демон приходил за виновником неразделенной любви и утаскивал с собой неразрушимыми чарами. Олежка несколько раз падал, но поднимался. Руки его покрылись царапинами, потекла кровь. Он обещал себе никогда в жизни не пить и больше с Петькой никуда не ходить.

Мужчина не стал бежать за ними. А зачем? Он поднял с пола бутылку и сказал:

– О, с нашего завода. Хорошая, значит, – и положил ее во внутренний карман пуховика.

Он знал дорогу хорошо, не в первый раз ходил по ней. В пансионе горели окна, закрытые шторами. Около входа он остановился и закурил. Машины приезжали и уезжали. Из одной из них вышел мужчина и поздоровался:

– Олег Петрович, здравствуйте! Какими судьбами?

– Да знаешь, ну, – Олег Петрович отвернулся.

– Ладно-ладно, я молчу, – мужчина улыбнулся. – Не мне вас судить, считайте, не видел.

– Спасибо, Пашка. Ты настоящий друг.

– А то, – он поправил кепку. – Ладно, я так, удостовериться, что это вы. Хорошего вам вечера.

– И тебе, – Олег Петрович улыбнулся и пожал руку. – Аккуратной дороги, там гололед везде.

В глубине души Олег Петрович хотел, чтобы тот по пути попал в аварию и умер, чтобы никто не знал, что он к проститукам ходит и жену любит платонически, и то, только когда она молчит. Он поднялся на третий этаж и позвонил в семнадцатую квартиру. Дверь открыла женщина сорока лет с желтым лицом, одетая в халат и колготки.

– Маруся, привет!

– А, Олег, ты. Мне сегодня нехорошо что-то. Может, ну, того?

– Я с гостинцами, – не слушая ее, он зашел в квартиру. – У тебя тут как всегда прекрасно. Вот, принес, с нашего завода бутылочку. Марусь, а с кем твой ребенок-то сидит?

– С мамой, блин. С кем еще. А отчего вопрос?

– Неважно, – Олег Петрович откупорил бутылку. – Ну что, выпьем?

– Не буду, говорю же, голова болит.

– Тогда иди мыться, а я тогда… Эх, от грусти один выпью. Представляешь, сегодня баклана одного уволил, за то, что тот у нас с производства ящик унес…

ТЕЛЬЦЕ

1.

Не так давно мы решились собраться вместе и обсудить все, что с нами произошло за последние месяцы. Раньше мы виделись чаще, а теперь реже, и чудо, что приходит хотя бы половина. Многие из нас работают не покладая рук и выгорают, другие продолжают посвящать все свое свободное время учебе. Смотря на них, я не могу понять, стоит ли радоваться? Они начитаны, спору нет, и желания у них быть ценными для науки хоть отбавляй, но неужели их ход мышления и взгляд на мир умещаются в рамки консервативного научного сообщества? Я часто говорю с ними об этом, но обычно они отмахиваются руками. Ничего не понятно. Надеюсь, у них все получится. Себя же я отношу к работягам. Еще в университете стало понятно, в какой области я буду дожидаться пенсии, и пока жизнь шла неукоснительно, что не может, конечно, не радовать.

Однако в последнее время я чувствую, как устаю. Пятидневка с каждым днем становится тяжелее, и при этом в остальном ничего не меняется. Если только я. Пару дней назад мой начальник подошел ко мне во время обеда и попросил отвлечься на пару минут. Он смотрел на меня с недовольством, много говорил о том, как я из инициативного сотрудника стал рядовым, а всем известный блеск новичка, когда рвешься все исправить и все наладить, померк. Семен Юрьевич, мой начальник, никогда ко мне плохо не относился, ценил меня и по возможности продвигал на лучшие проекты, чтобы я, по его словам, сделал себе имя. Но я стал замечать, и сейчас скрываю ото всех, кроме моей жены, что мне противно подобное внимание. Мне просто хочется проснуться, сдать себя в рабство на пять дней и вернуться к жизни на выходных. Семен Юрьевич и это читал в моих глазах, я знаю. Когда я начал работать в компании, пришел по рекомендации университета, мы с ним часто обсуждали современную молодежь, зеленых студентов и выскочек-выпускников. Семен Юрьевич не глупый человек и многие вещи, о которых сегодня с пеной изо рта трубят журналисты и врачи, заметил годами ранее. Мой случай он называет «выгоранием».