Большой букет подснежников

Он улыбнулся:

– А я разве сказал, что собираюсь воевать именно с немцами? Но война будет в ближайшее время.

– Замолчите. Не смейте так говорить. Вас арестуют.

– Хо!»

Это восклицание, несомненно, было отцовским. Я очень хорошо помню это его «довоенное» «Хо!». Оно звучит у меня в ушах, как будто это я, а не наивная библиотекарша, только что говорил с отцом и записывал поразивший меня разговор.

Да, отец был прям, и он был прав – теперь мы это знаем все. Всю свою сознательную жизнь готовил себя к этой истребительной войне с фашизмом.

Я много раз перечитывал этот протокольно закреплённый диалог. Он помогал лучше представить отца накануне войны. Помогал понять и то, что он, как и тысячи других командиров Красной Армии, встретил войну внутренне подготовленным.

Таким, как Шура, было труднее…

До моего письма, которое я послал ей на её запрос (она купила в магазине одну мою книгу), она была уверена, что её знакомый и так крепко запомнившийся майор погиб на войне с фашистами. Она сама всю войну тоже провела на фронте – медицинской сестрой.

Она так горевала, узнав, что никогда уже не сможет увидеть отца. Со мной встреча тоже не состоялась. Я получил от неё несколько писем, куда были вложены странички её довоенного дневника. Но вскоре письма приходить перестали…

1941 год

О дне 22 июня в дневнике отца оставлена только одна запись. Ничего похожего мне не приходилось читать о первом дне войны.

Весь день ходили и секретничали. Слово «война» боялись произнести, арестуют, мы же с немцами заключили договор. Ждут, что скажет радио. Нам уже известно, что немец перешёл границу, бомбил наши аэродромы.

31.07

Ещё под Демидовом под нажимом противника приготовленные площадки пришлось оставить. Без авиации мы делали скачки по 40 км.

Епанчин, вооружённый ручным пулемётом, гранатами, при охране 2-х стрелков, взял курс на Витебск. Его данные подтвердили, что немец обошёл Витебск и по Сурожскому шоссе движется на Велиж. Это обстоятельство и решило наше новое перебазирование.

01.08

Немцы методически и упорно ползут всё на восток и на восток. Много крови и нечеловеческих усилий…

Возвратившийся командир авиаполка из тыла, по которому шёл 24 дня, говорит, что тыл немцев очень слаб – ниточка. Это очень похоже на правду. Его тактика – это нахальство, нахрапом, расчёт на панику.

Глубоко убеждён, что проиграют. У нас много неразберихи, бестолочи, а всё-таки мы победим. Эта война для немцев не популярна. Для нас она отечественная. Когда читаешь: «наше дело правое», то воспринимаешь это в глубоком смысле. Это так, наше дело правое.

06.08

Ночуем в деревне С. Работаем на КП. Прекрасный берёзовый лес, он мне напоминает детство. Больше всех разговариваю с Игорьком. Признаюсь, когда есть перерывы в работе, берёт тоска по ним. Вообще спокоен (относительно) за них. Есть худшее положение.

Дядя Сева

Положение у нас было неплохое – для того страшного лета сорок первого года. Нас сначала вывезли из Витебска на автомашинах в Лиозно, посёлок километрах в сорока от города, потом, когда немец стремительно занимал Белоруссию, переправили в Смоленск, там погрузили на открытые платформы, и мы с тысячами других беженцев покатили на восток.

Через две недели наши прекрасные платформы остановились на путях между двух военных составов, и мы не знали, что это за город, но вдруг кто-то крикнул: «Это Куйбышев!» Я первым соскочил с платформы и стал принимать из тётиных рук братишку. Торопились мы так, словно эшелон начинали бомбить, но никто, кажется, кроме нас, не спешил прыгать на землю.

Едва всё наше семейство высадилось, впереди дёрнулись платформы, лязгающий звук набежал на нас, и вот уже тронулась и поехала прочь наша родная платформа, наш дом без крыши, но всё равно дом, в котором мы жили и спасались от фашистов, и ехали на восток две долгих недели.

Мы остались на путях одни, и стало нам тревожно и сиротливо, хотя впереди маячило пристанище, ведь иначе ни за что бы не покинули мы своей платформы, а вместе со всеми беженцами ехали бы дальше на восток, до конечной остановки. Но у нас была здесь цель. Мы взяли за лямки свои мешки и полезли под вагоны, чтобы выбраться к вокзалу.

По пыльным улицам, булыжнику и раскалённому асфальту мы дотащились до зелёного дворика, внутри которого притаился двухэтажный дом.

Именно такой он и проступал смутно в моём воображении в то короткое время перед сном, когда в темноте на подрагивающей платформе уменьшалась тревога, когда не надо было ни скатываться под откос от налетающих «юнкерсов», ни бежать с чайником к водокачке, ни думать обо всём этом среди тесного, галдящего табора на платформе. А можно было думать о том гостеприимном доме и о тех людях, которые жили в нём.

И вот он оказался точно таким, каким я его воображал, – добрый, уютный, с загадочно поблескивающими окнами. На первом этаже они были у самой земли. Это тоже мне понравилось – ведь стёкол касались кусты сирени и бузины. Там, под окнами, в кустах царили тень и прохлада.

Это я отмечаю особо, потому что на платформе нас мучило солнце. И даже последний час, который мы провели на ногах здесь, в городе, мы тоже страдали от жары. Хотелось пить, хотелось в тень. Мы устали, мы пропотели. Я уже не говорю о том, что за две недели нас и пропылило, и пропесочило, и проуглило – как ещё точнее выразиться? – ведь всю гарь и несгоревший уголь от паровоза валило на нас.

А в глубине двора под деревьями и кустами таилась прекрасная, прохладная чащоба для игр. Две мои сестры смотрели туда же, их одолевали те же чувства. А брат был слишком мал, чтобы присоединиться к нам. Он беспокойно таращился на дверь дома, за которой исчезла его мать, моя тётка. Ему уже казалось, что её слишком долго нет. В этом он был прав, паршивец, и уже собирался зареветь. Но тут показалась тётушка. Она медленно прошла по кирпичному тротуару от дверей к лавочке, которую заняла наша изнурённая команда, и опустилась рядом с моей матерью.

– Ну что? – спросила мама, и я почувствовал в её голосе тревогу, и эта тревога передалась мне.

Кажется, на самом деле чересчур долго пропадала тётушка в доме, и слишком растерянным было её лицо.

Мама догадалась.

Как потом я узнал, она не очень-то надеялась на сердечность родственников мужа своей сестры, но и она не могла предвидеть всего.

Тётушка долго молчала.

– Не пускают? – упавшим голосом спросила мама.

– У них уборка, – ответила тётушка.

– Ты скажи, мы только на одну ночь, мы подыщем жильё…

– Я говорила.

– А кто дома?

– Нина.

– У нас ведь дети.

– Я говорила, – сказала тётушка и заплакала.

Она была ошеломлена. А кроме того, как я теперь понимаю, чувствовала свою вину перед нами. Ведь это она, узнав, что наш эшелон поедет через Куйбышев, уговорила сестру не ехать на Урал, а высадиться поближе: как-никак тут родные, брат мужа с семьёй, уж на первое-то время приютят, да и вообще лучше остановиться в городе, где есть родственники.

– Надо подождать Николая, – сказала тётушка.

– Нет, – резко ответила мама, – это теперь ничего не изменит. Она ведь даже не вышла к нам.

Возможно, всего драматизма нашего положения я тогда не понимал, то есть поведение какой-то нашей якобы родственницы воспринималось мною не так остро, как взрослыми. И уж наверняка я тогда, в первый момент, в отличие от мамы и тётушки, без паники подумал о том, где мы найдём это «жильё», где вообще будем ночевать в этот раз.

За то время, что мы топали пешком и ехали на восток, я как-то ни разу не тревожился о ночлеге. Где-нибудь и как-нибудь переночуем! Разве в этом дело? Ведь ночевали же мы в деревенских избах! А на кафельном полу какой-то железнодорожной станции? Нигде и никогда я не засыпал так быстро и так сладко, как на этом кафеле. Едва мама постелила нам на него какую-то тряпку и я положил голову на мешок, как провалился в сон. А проснулся оттого, что из-под меня рванули этот кафель – немцы на заре бомбили станцию.