Три осени Пушкина. 1830. 1833. 1834

Но из-за туч выбилось низкое солнце, и вмиг всё ожило: и зелень кустов, и трехъярусная колокольня, и купоросные маковки церкви, и даже серые домишки, которые завспыхивали, заулыбались своими оконцами.

За ужином, стоя возле буфета и нипочём не желая присесть, приказчик отвечал на вопросы (управляющий был в отъезде). И тут выяснилось, что ввод во владение весьма непростой: Пушкин получал не отдельное имение, а часть деревни Кистенёво. Иными словами, предстоял раздел, а это усложняло процедуру.

Кроме того, после процедуры ввода Пушкин собирался сразу же заложить имение, а это требовало его присутствия в уездном городе Сергаче. Деньги же нужны были позарез: он, жених, обязался доставить своей невесте приданое; без оного Наталья Ивановна Гончарова не отдавала за него свою дочь.

Положение – чуднее не придумаешь.

А тут ещё в дороге заговорили о холере… Приказчик хмуро сообщил: за Сергачом начали уже оцеплять деревни и учреждать карантины, что, не дай бог, вспыхнут мятежи – от нашего, мол, народца всего можно ожидать…

Пушкин не стал слушать всех его соображений и отпустил до утра восвояси.

* * *

В парке было тихо. Неслышно падал редкий ещё лист. На нижнем пруду крякали утки. Белым островком они плыли вдоль берега, под нависшими над водой ивами.

Пруд подпирала дамба. На ней тоже росли деревья. С дамбы открывался красивый вид на сбегающий вниз парк, на берёзовую молодую аллею, фруктовый сад, поля, ветряную мельницу, стоящую за селом, синеющий полоской леса горизонт.

Пушкин стоял, смотрел, невольно вспоминая другой простор, другие картины – с излучиной светлой Сороти, с двумя озёрами, на которых осенью подолгу задерживались перелётные утки.

Здесь всё было ещё неведомо. Да и не настраивался он на обстоятельное знакомство. Несмотря на тревожные слухи, на давешнее предупреждение приказчика о карантинах, не оставляла уверенность, что свои дела он завершит без помех и не позже двух-трёх недель возвратится в Москву к невесте.

Два месяца назад он писал ей из Петербурга:

«Я мало бываю в свете. Вас ждут там с нетерпением. Прекрасные дамы просят меня показать ваш портрет и не могут простить мне, что его у меня нет. Я утешаюсь тем, что часами простаиваю перед белокурой мадонной, похожей на вас как две капли воды; я бы купил её, если бы она не стоила 40 000 рублей».

Это была картина «Бриджуотерская мадонна», выставленная в книжном магазине Слёнина.

Он написал сонет – об этой картине и о ней, его живой мадонне.

Она прочла сонет и улыбнулась его создателю.

Что могло быть дороже этой улыбки?

Исполнились мои желания. Творец
Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадонна,
Чистейшей прелести чистейший образец.

Пушкин готов был повторять эти, венчающие сонет стихи как заклинание, как молитву. Они сулили счастье.

Он пошёл через сад, на ходу сорвал яблоко, откусил. Яблоко было румяное, наливное.

Всё вокруг стало радовать в это сентябрьское утро: и спелое яблоко, и сад, и голубое в лёгких тучках небо, и шум толпы, который усиливался, по мере того как Пушкин приближался к базарной площади.

Здесь жизнь кипела вовсю. Не менее тридцати возов и люди запружали довольно большую площадь.

Пушкин пробирался среди товара, разложенного на рогожках, а то и прямо на земле, присматривался, прислушивался, отмечая и живописные фигуры крестьян, и их ядрёные словечки. Всё это было привычно, знакомо, как всегда, привлекательно. А речь болдинского базара к тому же отличалась своеобразием, неизвестной Псковщине или Москве напевностью, усечённостью слов. Пушкин жадно схватывал эти, новые для него интонации здешней речи.

На него обращали мало внимания. Видно, не в диковинку было появление здесь незнакомого барина, до которого болдинцам не было никакого дела. Село большое, и базар большой. Всякий люд появляется здесь. И господа тоже бывают всякие. Может, кто из окрестных помещиков? Всех дворян да чиновников разве упомнишь. Этот, правда, держится попроще да улыбается так ослепительно, будто жених на доброй свадьбе.

* * *

По прибытии в Болдино выяснились непредвиденные обстоятельства: «Я думал, что земля, которую мой отец дал мне, составляет особое имение, но она – часть деревни из 500 душ, и нужно приступать к разделу».

А деревня была – Кистенёво. О ней такие сведения: «Сельцо Кистенёво (Томашево тож), соседнее с Болдином, в пограничном Сергачском уезде, при р. Чеке, впадающей в Пьяну, расположено улицами, которые носили особые названия: Самодуровка, Кривулица, Стрелецкая и Бунтовка. <…> Всё население Кистенёва, как и в Болдине, было русское, православное; кроме хлебопашества, крестьяне были заняты выделкою рогож. Весною значительная часть уходила на Волгу в бурлаки, в Оренбургские степи гуртовщиками и в Самарскую – жать пшеницу»

.

Барский же дом был в Болдине. Там Пушкин и поселился, наезжая оттуда и в Кистенёво, и в другие деревни – к соседям, и в уездный городишко Сергач, где выправляли бумаги. Целый месяц ушёл на эти дела; после ввода во владение Пушкин закладывал имение, чтобы получить наличные деньги. 3 сентября он прибыл в Болдино и лишь 4 октября покончил со всей этой волокитой. Однако покинуть Болдино не смог. Ещё в первом письме к невесте, откуда был приведён отрывок, он сообщал: «…я боюсь карантинов, которые начинают устанавливаться здесь. В окрестностях у нас cholera morbus (очень миленькая персона). И она может удержать меня дней двадцать лишних».

Поначалу обеспокоивался всё же не слишком. Того же дня, что и невесте – 9 сентября, – написал Плетнёву: «Около меня колера морбус. <…> Ты можешь вообразить, как весело удрать от невесты, да и засесть стихи писать».

Он уверяет: «мрачные мысли мои порассеялись», «приехал я в деревню и отдыхаю». И далее делает важное признание. Для нас важное – мы получаем редкую возможность краешком глаза заглянуть в начало той осени: «Ай, мой милый! что за прелесть здешняя деревня! вообрази: степь да степь; соседей ни души; езди верхом сколько душе угодно, пиши дома сколько вздумается, никто не помешает».

Пушкин любил деревню, «приют спокойствия, трудов и вдохновений», как он написал ещё в 1819 году в Михайловском. А в 1823 году в Одессе, вспоминая Михайловское, начинал вторую главу романа «Евгений Онегин» сельской картиной:

Деревня, где скучал Евгений,
Была прелестный уголок,
Там друг невинных наслаждений
Благословить бы небо мог.
Господский дом уединенный,
Горой от ветра огражденный,
Стоял над речкою, вдали
Пред ним пестрели и цвели
Луга и нивы золотые,
Мелькали сёла здесь и там,
Стада бродили по лугам,
И сени расширял густые
Огромный, запущенный сад,
Приют задумчивых Дриад.

В Болдине и Кистенёве вид был несколько иной – к ним подступали всхолмлённые степные просторы. Леса, которые в северо-западных губерниях тянулись десятками вёрст, здесь уступали место дубравам и рощам.

Господский дом в Болдине стоял не над речкой, а над прудом. Пруд был устроен благодаря дамбе, перегородившей ручей. Прудов было два – верхний и нижний. А ещё один – при самом въезде к господскому дому.

Болдинский сад огромным не назовёшь. Он располагается возле прудов, охватывая их и сбегая вниз по долгому косогору, который уводит в сторону соседнего села Ларионова. С верхней точки косогора в промежутки меж деревьев видно это село – избы, крытые соломой, покосившаяся ветряная мельница. Когда дует сильный ветер и она работает, тяжко ворочая крыльями, между порывами ветра чуткий слух улавливает натужный скрип мельницы-работяги.

Обозревать окрестности той стороны можно и с дерновой скамьи, которую устраивал ещё дед Александра Сергеевича в XVIII веке. Нынешний управляющий держит эту барскую затею в порядке. Говорят, дед Лев Александрович любил сиживать на этой скамье и обдумывать свои хозяйственные дела.

Во втором письме к невесте внук прихотливо помянул этого деда: «Мой ангел, ваша любовь – единственная вещь на свете, которая мешает мне повеситься на воротах моего печального замка (где, замечу в скобках, мой дед повесил француза-учителя, аббата Николя, которым был недоволен)». А в отрывке, озаглавленном впоследствии «Начало автобиографии», уточнял этот прискорбный эпизод: «Дед мой был человек пылкий и жестокий. Первая жена его, урождённая Воейкова, умерла на соломе, заключённая им в домашнюю тюрьму за мнимую или настоящую её связь с французом, бывшим учителем его сыновей, и которого он весьма феодально повесил на чёрном дворе».

Впрочем, сам Пушкин не настаивал на достоверности данного предания и добавлял: «Всё это знаю я довольно тёмно. Отец мой никогда не говорит о странностях деда, а старые слуги давно перемерли».

Отец поэта после гибели сына познакомился с этими заметками и решительно отверг обвинение в адрес Льва Александровича.

В любом случае дерновая скамья в парке, устроенная по прихоти «весьма феодального» деда, склоняет к раздумьям о людях, живших здесь в прошлом, об их странностях и страстях.

Но не будем засиживаться на ней. Нас влекут иные картины. К тому же и времени нам много не отведено для экскурсов в глубь истории. Нас волнует то, что видел и о чём думал внук своенравного деда. К счастью, Пушкин сам о многом рассказал. В письмах.