Дни поздней осени. Пушкин. 1833 год

боевая,
Корабль вбежал в Неву – и вот среди зыбей
Качаясь плавает, как лебедь молодая.

Ликует русский флот. Широкая Нева
Без ветра, в ясный день глубоко взволновалась,
Широкая волна плеснула в острова…

Главный штаб. Литография. 1820-е гг.

Пушкин любил такие картины. Они радовали глаз, веселили сердце, как и воинственная живость парадов, как весенний ледоход на Неве.

Стихотворения он так и не закончил, но через два месяца, в Болдине вспомнил его, когда писал вступление к новой поэме «Медный всадник». Там были – не вошедшие, правда, в окончательный текст – такие строки, воссоздающие праздничный образ северной столицы:

Или крестит средь невских вод
Меньшого брата русский флот…

Стихи позволяют прикоснуться к тому безостановочному потоку впечатлений, которые получал Пушкин в то лето и которые сопрягались в его сознании с образами замышлявшихся произведений.

Главный же источник интересующих его в то лето сведений был в Государственном архиве. Он помещался в левом крыле возведённого недавно Карлом Росси здания Главного штаба.

Разрешение работать в этом архиве Пушкин получил ещё два года назад. Но то было разрешение на доступ к документам петровской эпохи. В 1833 году Пушкину потребовались бумаги о Пугачёве.

Министр иностранных дел К.В. Нессельроде после смерти Пушкина сообщал Бенкендорфу: «Покойный камер-юнкер Пушкин занимался в самом доме Министерства иностранных дел прочитыванием и деланием выписок из бумаг, касающихся до царствования императора Петра Великого, и из дел о бунтовщике Пугачёве, для чего отведена была ему особая комната. По мере прочитывания он возвращал даваемые ему бумаги»

.

Чиновничье, казённое по духу и языку (впрочем, иного стиля и не могло быть) свидетельство о допуске поэта к недоступным для большинства людей того времени архивным материалам… Да ведь и Пушкину не так просто далось разрешение заняться пугачёвским архивом. Вначале он вообще опасался раскрывать чиновникам свой интерес к Пугачёву. Тема была запретной.

Писать о Пугачёве можно было лишь как о бунтовщике и злодее, а о пугачёвском восстании – как о бунте.

В феврале 1833 года поэт обратился к военному министру А.И. Чернышёву с просьбой разрешить ему просмотреть документы, относящиеся к Суворову. Министр, зная о разрешении Пушкину работать в архиве, но, возможно, не зная, какими именно документами он интересовался всё это время, не заподозрил в его просьбе ничего странного. Он лишь поинтересовался, что именно Пушкину нужно. Тогда Пушкин ответил:

«Следующие документы, касающиеся истории графа Суворова, должны находиться в архиве Главного штаба:

1) Следственное дело о Пугачёве

2) Донесения графа Суворова во время кампании 1794 года

3) Донесения его 1799 года

4) Приказы его к войскам».

Понятно, что Пушкина интересует лишь пункт первый, а три остальных указаны для отвода глаз. Деятельность Суворова в 1794-м, а тем более в 1799 году не имела никакого отношения к Пугачёву, то есть к событиям середины 70-х годов. Равно как приказы его к войскам, ибо, прибыв к финалу пугачёвского восстания, когда сам Пугачёв был уже арестован, Суворов не мог отдавать «приказы» к войскам, воевавшим против восставших.

Министр просьбу удовлетворил. Пушкин ответил ему письмом с выражением благодарности. Но историю Суворова он писать не собирался.

Военный министр, в отличие от Пушкина, наверное, не слишком отчётливо представлял степень участия прославленного полководца в пугачёвских событиях. Министра нетрудно было убедить, что задуман труд именно о Суворове. Нов бумагах, полученных из ведомства Чернышёва, естественно, не оказалось большинства интересующих Пушкина документов. Ему нужны были «донесения» не 1794-го, а 1774 года!

Однако первый шаг в отношениях с Чернышёвым был сделан. Пушкин идёт на второй. В начале марта он пишет министру ещё раз, вновь прибегая к такому стилю выражения благодарности, которого, скорее всего, можно было бы избежать в иной, не столь «тонкой» ситуации: «Принося Вашему сиятельству глубочайшую мою благодарность, осмеливаюсь беспокоить Вас ещё одною просьбою; благосклонность и просвещённая снисходительность Вашего сиятельства совсем избаловали меня».

После чего прямо, без обиняков излагает суть дела, а оно касается Пугачёва.

«В бумагах касательно Пугачёва, – разъясняет Пушкин, – полученных мною пред сим, известия о нём доведены токмо до назначения генерала-аншефа Бибикова, но донесений сего генерала в военную коллегию, также как и рапортов князя Голицына, Михельсона и самого Суворова – тут не находится. Если угодно будет Вашему сиятельству оные донесения и рапорты (с января 1774 по конец того же года) приказать мне доставить, то почту сие за истинное благодеяние».

Знаменательны упорство, с каким Пушкин пробивается к интересующим его документам, настойчивость в стремлении получить все материалы, относящиеся к его герою, осторожность, осмотрительность в переписке с правительственными чиновниками. Он не без основания опасается, что, узнав об истинной цели его интересов к этой эпохе, они могут закрыть доступ к архивными материалам.

Всех фондов Пушкину всё равно не открыли. Оказался ему недоступен один из самых главных – с протоколами допросов Пугачёва. Шестьдесят лет спустя после этих допросов они являлись строжайшей государственной тайной.

Но многое Пушкин получил. В очень короткий срок, менее чем за два месяца, он написал первую редакцию «Истории Пугачёва» – к 22 мая 1833 года. Очевидец тех событий, Гоголь, сообщал в Москву историку Погодину: «Пушкин уже почти кончил Историю Пугачёва. Это будет единственное у нас в этом роде сочинение. Замечательна очень вся жизнь Пугачёва. Интересу пропасть! Совершенно роман!»

После бесед с Пушкиным Гоголь уловил два возможных варианта этой темы – исторический, научный и романический.

В творческом сознании Пушкина они стали существовать одновременно, обогащая друг друга, дополняя, а подчас и оспаривая. В итоге Пушкин создал два самостоятельных, но тесно связанных произведения – научный труд – «Историю Пугачёва» и роман «Капитанская дочка». Сюжет романа оказался подчинён строгой логике исторических закономерностей, а научный труд сверкал по-пушкински точными и красочными характеристиками. Хотя, естественно, труд выдержан в строгой системе научного, логического мышления, а роман пронизан образностью, поэзией.

Но всё это будет осуществлено потом, когда и научный труд, и роман будут закончены. А тогда, весной 1833 года Пушкин находился в самом начале грандиозной работы. По мере того, как он погружался в документальный материал, по мере того, как возникали всё новые и новые варианты судьбы дворянина, волею случая сблизившегося с Пугачёвым, становилось ясно: необходимо отправиться в те места, о которых рассказывали в своих воспоминаниях очевидцы, упоминали военные реляции.

Ещё в феврале Пушкин писал Нащокину, что летом съездит в «Нижний да, может быть, в Астрахань». Маршрут был обозначен в самом общем плане. Однако ясно: он хотел проложить маршрут по местам пугачёвских событий.

В этом же письме есть признание: «Путешествие нужно мне нравственно и физически».

Во второй половине июля он набросал по-французски письмо А.Х. Бенкендорфу, который строго следил за тем, чтобы поэт без его согласия никуда не отлучался:

«Генерал,

Обстоятельства принуждают меня вскоре уехать на 2–3 месяца в моё нижегородское имение – мне хотелось бы воспользоваться этим и съездить в Оренбург и Казань, которых я ещё не видел. Прошу его величество позволить мне ознакомиться с архивами этих двух губерний».

На этом черновик письма прерывается. Само письмо до нас не дошло. Как Пушкин мотивировал необходимость знакомства с архивами этих городов, мы не знаем. Ответил Пушкину не Бенкендорф, который в это время отсутствовал в Петербурге, а А.Н. Мордвинов, управляющий III отделением, ближайший помощник Бенкендорфа. Он поинтересовался причинами столь неожиданной в глазах начальства поездки. Пушкин тотчас ответил. Черновик ответа сохранился. Это вторая черновая редакция: Пушкин взвешивал каждое слово – от Мордвинова зависела судьба поездки.

«Может быть, государю угодно знать, какую именно книгу хочу я дописать в деревне: это роман, коего большая часть действия происходит в Оренбурге и Казани, и вот почему хотелось бы мне посетить обе сии губернии».

Письмо датировано 30 июля и имеет пометку – «Чёрная речка».

Роман в это время действительно приостановлен. Но это не тот роман, о котором Пушкин упоминает в письме. Приостановлена работа над «Дубровским», действие которого не имеет никакого отношения ни к Казани, ни к Оренбургу. «Капитанская дочка» существует в это время лишь в набросках планов.

Но ни управляющему III отделением, ни шефу жандармов, ни самому царю не положено пока знать об истинных намерениях поэта. Он до поры делает всё возможное, чтобы замысел не раскрылся, чтобы никто не разрушил его.

Мордвинов доложил о просьбе Пушкина царю. Царь удовлетворился разъяснением причин испрашиваемого отпуска. Пушкин получил свободу передвижения; его поездка санкционировалась официально; он мог рассчитывать на то, что и в Казани, и в Оренбурге ему будут доступны закрытые хранилища губернских архивов, что представители официальных властей в этих губерниях окажут ему содействие.

22 июля возвратился из-за границы друг и приятель Пушкина Сергей Александрович Соболевский. Привёз он оттуда массу книг, новостей, был переполнен «промышленными» сведениями, основательнее же всего – из бумагопрядильного производства (чем и намеревался вскоре серьёзно заняться). Своим появлением в Петербурге он повторил Чацкого – «три года не писал двух слов и грянул вдруг, как с облаков».

Соболевский не писал Пушкину пять лет

Пять лет назад они хотели поехать за границу вдвоём. Поехал один Соболевский. Отправился с ним портрет Пушкина – Соболевский заказал себе уменьшенную копию с того портрета, который сам Пушкин заказал у художника Тропинина за 350 рублей и подарил Соболевскому.

С.А. Соболевский. Литография неизвестного художника с оригинала М. Полторацкой. 1844 г.

Он, довольный, рассказывал, как во Франции и Италии знакомил всех, кого считал того достойным, с этим портретом. И в первую очередь показал его своему французскому другу, писателю Просперу Мериме, который увлекался стихами Пушкина и даже – для тогдашней Франции это было невероятным – читал их в подлиннике.