Constanta

– Тебе чего, спортсмен?

На него, что-то жуя, в упор смотрело безмятежное румяное лицо буфетчицы.

Он протянул мятый рубль вперёд, коснулся им дна тарелки с затейливым цветастым рисунком.

– Лимонада, на все!

– Эх, – подхватила буфетчица, – гулять так гулять! Тебе на вынос?

– Да.

– Тогда одна бутылка в руки, – подбоченясь, заявила румяная.

– Хорошо.

Рубль исчез одним неуловимым движением. Появилась бутылка, брякнула мелочью сдача.

– Открывашка-то есть? – уже с некоторым участием спросила буфетчица.

– Да обойдусь.

– Ну, на здоровье!

Обратно он шёл той же дорогой, усеянной как и прежде божьими коровками.

Ярко-оранжевая, местами чёрная полоса мёртвых жуков самостоятельной частью суши тянулась вдоль всей видимой кромки воды. Застывшая кульминационным выплеском энергии стихия.

В порыве невольного трепета Степан старался держаться от неё особняком, на дистанции, предпочитая холоду и хрусту под ногами скользящее плавание в горячем и податливом песке.

Показались заросли осоки. Кончалась территория жуков и людей. Начинались владения дикого пляжа. Вступая в их раздольные просторы, Степан вспомнил об Илоне. Предвкушение близкой встречи охватило его. Включился автопилот. И рванулась босая душа вперёд, не разбирая ни дорог, ни преград вокруг.

Степан был хорошим пловцом. Несколько раз за день, срываясь и оставляя её одну, он уходил в залив – по пояс, плечи, целиком, пока не сливался с водой так, что совсем скрывался из вида. Заплывы длились бесконечно. И всякий раз, когда ожидание Илоны на берегу достигало пика, он возвращался, выходя из воды медленно, не торопясь, исподволь – обрядом мира и согласия с родной стихией.

Прошло достаточно времени как он ушёл. Она поднялась с песка, отряхнулась, посмотрела вдаль на залив, повернула голову и чуть не вскрикнула. Он возвращался из сухопутного путешествия раненым, хромая на одну ногу.

Илона побежала ему навстречу.

– Поранился?

– Пустяк. Держи свой лимонад.

– У тебя кровь. Давай садись, посмотрим.

– Сейчас. – Он передал ей бутылку, направился к воде, всполоснул ногу и запрыгал обратно на одной здоровой ноге – к брошенному на песок покрывалу.

– Представляешь, – опустился он на ткань, – шёл туда – жуков под ногами видимо-невидимо. Иду обратно – ещё больше.

– Ты не бредишь? – спросила она, внимательно взглянув на него. – Какие ещё жуки?

– Божьи коровки. Павшие.

– Бред, – пожала плечами Илона. – Или какая-то аномалия.

– Море жуков! Последний парад насекомых. Такого я ещё не видел.

– Разберёмся, – сказала Илона.

Она взяла сумочку, вынула носовой платок, пластырь. Устроилась перед ним, положила его ступню себе на колено и принялась внимательно осматривать её.

– Так на что ты напоролся?

– Стекло, – поморщился он.

– И правда – стекло, – нащупав, она ухватила краешек прозрачного осколка. – Стекло – это хорошо. Чище, по крайней мере, ржавого гвоздя. Смотри, – продемонстрировала она вытащенный осколок.

– Малыш, – улыбнулся он через силу. – Если бы ты видела, какого сома вытащил я сам! Вот, – отмерил он длину указательного пальца.

– Охотно верю, – сказала она, приглядываясь к ступне. – Но, кажется, тот сом был не последний.

Он побледнел.

– Я ничего не чувствую.

– Хорошее обезболивание, – улыбнулась она. Проходясь пальчиками по уже пустой ране и изображая схватку, воскликнула:

– Смотри-ка, ускользает!

– Лови! – подбодрил Степан.

– Эх, – щипнув воздух, остановилась Илона. – Поздно, уплыл за первым сомом.

– Туда ему и дорога, – с облегчением вздохнул Степан.

– Да, – согласилась Илона, беря в руки пластырь. – Однако нет худа без добра, продолжила она, распечатывая упаковку. – Тебе, мой друг, заплывы в ближайшие дни противопоказаны. Слышишь? Строгий сухопутный режим. Если честно, я очень рада.

Степан, откинув голову назад, смолчал.

Залепив рану пластырем, Илона подула на него, подняла глаза на раненого.

– Как?

– Стреляет, – отозвался он.

– Так и надо. Теперь всё. Устала, хочу пить.

…Илона задумчиво гладила его по волосам. Туда-сюда. Белокурый жёсткий ёршик ласкал её руку, она – его. Внезапно она нахмурилась и, прерывая сеанс нежности, ущипнула любимого за ухо.

– Короче не мог подстричься?