Дом на колёсах

И Солёный, и Запирай Сберегаевич резко осунулись, но клабаутерман тут же решительно встал, и яркутянин, глядя на него, встал тоже.

– Думаете, не решусь? – спросил он с вызовом.

Солёный, стоявший ближе к двери, сделал приглашающий жест. Запирай Сберегаевич, для чего-то прижав к груди портфель, шагнул из купе. Клабаутерман последовал за ним.

Радостное разочарование, изобразившееся на их лицах, когда они вернулись, не поддавалось описанию.

– Ушёл уже!

– В другой раз поскорее собирайтесь, – посоветовал Переплёт.

А про себя решил: «Хоть помру, но сам это сделаю вперёд вас! Или, лучше, заговорю с ним», – поправил он себя, представив, как глупо будет смотреться, если на глазах у всех подбежит к медведю, молча пожмёт лапу и убежит.

Зачем ему это нужно, он и сам не мог сказать. Но всё равно заняться нечем, так хоть с предрассудками побороться…

Энергичные, грамотные речи начитанного Запирая Сберегаевича ему, в общем, нравились, но прямота клабаутермана импонировала больше, хотя он и не разделял всюду вставляемое Солёным мнение, будто от слёта домовых не будет никакого толку. Думать так было обидно: что же, выходит, зря с места сорвался и все муки напрасны? Вот ещё! Погодите, когда я за дело возьмусь, хмуро обещал про себя Переплёт, хоть как, а толк из поездки выжму!

Меж тем яркутянин и клабаутерман оставили свой спор (уж ради одного этого стоило над ними подшутить). Как всегда, когда не было определённой темы, заговорили о проплывающих за окном городах и сёлах: где какие дома, где как хозяйство ведут. Тутая не уставал всему удивляться и на всё просить объяснений. Запирай Сберегаевич охотно отвечал на расспросы иччи. Солёный задремал, а Переплёт попросил у яркутянина отложенную газету.

Это был очередной выпуск «Домовицкого дела». В рубрике «Диалог читателей» продолжалась неторопливая беседа, зачатая в Спросонске Заплутом Покряхтовичем.

Сегодня отвечал ему некто Побрякуш Постукович из Хрумска:

«Невозможно таковы слова подобрати, дабы во всём совершенстве выразить, колико Вами восхищён был, Ваших многомудрых суждений прочитавши. Страшусь, не оделась бы земля немотою, ибо не для чего после Вас уста отверзать: всё Вы сказали, и больше ничего говорить уж не надобно. Однако чувствую потребность оспорить два пунктира из суждений Ваших, из них же первый тот, что вызывает некоторое сумление Ваше утверждение, будто улица размешена Творцом во вселенной лишь для взоров утешения. Прочее всё описано Вами, исходя из самой необходимейшей необходимости, но отчего для любования дана именно улица, а не что-то иное? В недоумениях пребываю, о том помысливши. Второй же пунктирус таков: надобно Вам, следуя Вашему же призыву, первым пример подать и признать, что Вас нет, ибо Вы утверждаете, что проживаете в Спросонске, а никакого Спросонска во вселенной поместиться никак не может…»

…До Резвани оставалось ещё больше суток пути.

Глава 2

Заканчивался день.

Казалось, попривык немного Переплёт к поезду, ан нет: стемнело – и опять тоска накатила. Всё тут кувырком и с ног на голову, мочи нет! Днём шарашишься, а ночью спать приходится. По-другому никак.

Домовые – разумные ночные, у них, как стемнеет, руки чешутся за работу приняться, это понимать надо. А что в вагоне сделаешь? С метёлкой походить, и то нельзя. Запирай Сберегаевич намедни сказывал, как тот же Дымован Огнищиевич пробовал это в первые сутки проделать – проводники не дали.

Значит, надо спать!

Закряхтели делегаты, на ночь устраиваясь. Потом наступила тишина.

Домовые легко меняют свой рост по мере необходимости. В поезде удобно было ехать, соблюдая человеческие габариты, а так хотелось съёжиться до привычного аршина! Съёжиться, забиться в уголок поглубже и ждать, что, может быть, всё это как-нибудь само собой закончится.

Ах, поскорее уснуть! А не то опять навалятся мысли: как там дом? За домом остались присматривать дядя с двоюродным братцем. Дядя, Шуршун Шебаршунович, домовик матёрый, и сынок его малый проворный, да разве тем утешишься? Домовой покинул дом – это как душа из тела вышла. И тело бездыханно, и душе маята – вокруг неё одни видения бесплотные, сны тягостные, и не проснуться…

…Это ад, – сокрушённо подумал Переплёт. Мужественно удерживая на лице улыбку, оглядел ещё раз железнодорожный вокзал со всем его шумом и гамом, дымом и паром, со всей его сутолокой, и уверился: сущее пекло!

Голова ещё от зала ожидания гудела. Провожали Переплёта, воистину, всем миром. Свои провожали: Непеняй Зазеркальевич с невестою Вередой Умиляевной и другом, упырём Персефонием; дядя провожал; ещё грузчик был – не провожал, а чемодан носил, но тоже рядом крутился. А ещё провожали председатель профсоюзной ячейки с секретарём и нарочный от генерал-губернатора, который руку жал, по плечу хлопал и всё норовил речь сказать. Ещё были двое из «Вестей Спросонья»: корреспондент и оптограф, но на них грех жаловаться, хорошо, что пришли, а то нарочный всю свою речь на одного Переплёта и вывалил бы.

В вагон Переплёт поднялся – как в гроб сошёл. Сдавили его узкие стены, потолок навалился – ни шелохнуться, ни вздохнуть. Спасибо, Непеняй Зазеркальевич вместе с ним зашёл – ободрил:

«Да, Переплёт, – сказал, – легко тебе не будет, но ты помни твёрдо: не ради себя стараешься – ради других».

Верно сказал! Взял себя в руки Переплёт, одолел дрожь. Правда, вскоре опять накатило – когда отзвонили напоследок, когда ушёл Непеняй Зазеркальевич, когда остался Переплёт наедине с незнакомыми лицами… Да лица-то какие! Хмурое и сыто лоснящееся с моноклем, суровое, будто топором рублёное, над кителем с какими-то значками, и дикое, раскосое, из мехов глядит и трубкой дымит.

Рядом уже Шустер крутился. Переплёт не сразу сообразил, что это именно Шустер, о котором известили его, что это ответственное лицо, на которое возложена организация проезда, и подумал, что все четыре койки в купе заняты, а ему, значит, придётся на полу моститься…

Наскоромился, в общем, пока не осмотрелся, не привык к соседям и не разобрался, что все они, в сущности, славные разумные, только перемкнутые малость на чём-то – каждый на своём. Но ежели самую малость, так честному домовому не возбраняется, это понимать надо.

Вот только гондыр… Сидят это, стало быть, два домовых, один иччи и один клабаутерман, мирно сидят, за политику (с подачи клабаутермана) беседуют, плюшки какие-то жуют (Шустер из вагона-ресторана принёс), чай прихлёбывают – кабы ещё вагон не качался, так можно вообразить, будто собрались гости у тебя за печкой…

Вдруг рывком открывается дверь купе и заходит медведь. Глаза красные, шерсть дыбом. Наклонил башку да как взрыкнет! Ещё, выходя, дверью хлопнул так, что чуть вагон с рельсов не сошёл.

Полчаса потом теми плюшками перхали…

Сел Переплёт на своей полке, почесал голову и сообразил, что вокзал ему приснился, что, значит, он уже уснул, когда ему гондыр опять привиделся и весь напрочь сон перебил.

Мохнатыев-то потом приходил, извинялся за помощника. Это всё было в первый же день, как они подсели. Сказал: гондыр просто с непривычки, с другой стороны в вагон возвращаясь, купе перепутал.

С непривычки, надо же… Сам Переплёт только к первой ночи нос из купе высунул, а гондыра – вишь, непоседа какой! – сразу понесло туда-сюда.

Прочая публика в поезде, конечно, к путешествиям привычная, только навряд ли ей часто доводилось гондыров видеть. Переплёт вообразил, какой эффект производил шляющийся по поезду медведь, и… вместо того, чтобы испугаться, вдруг рассмеялся вполголоса.

Ну вот, вроде отпустило чуток. Подумал Переплёт, подумал, понял, что уже не уснёт, и сам пошёл гондырствовать.

Тихо в поезде, огни притушены. Вагон качается, и колёса стучат, стучат, стучат, безумные…

В голове вагона, у проводницкой каморки, висит карта Империи, вся, как венами, расчерченная красными нитками железных дорог. Переплёт отыскал глазами Косматку, отыскал Держивосток. Ой-ой! Страшно подумать, какой путь проделал иччи Тутая. Оставил он родные яранги эттоманов, на нартах через леса-поля, на лодках по рекам, а где на ковре-самолёте над сопками всю Косматку прошёл, а потом – на корабле, по морю, где волны с дом.

В Держивостоке уже поджидал Солёный. Там большой порт, в порту много-много кораблей, то есть судов (Солёный говорит, что тамошние жители корабли никогда кораблями не называют). Много, значит, судов: какие грузятся, какие так почему-нибудь стоят, а иные – в какой-то штуке, что ремонтным доком называется, и среди них «Цесаревич» – если верить Солёному, самое лучшее судно на свете. Тут, конечно, можно усомниться: как известно, всяк сверчок… С другой стороны, лучше на веру принять, потому что сам всё равно ни одного судна в глаза не видел и сравнить не можешь.

Между иччи, хранителем яранг, и клабаутерманом, корабельным духом, общего мало, но, встретившись, они быстро сдружились. Два дня прожил Тутая в порту, на хлебах у клабаутермана, который про гостиницу и слушать не пожелал. А потом прибыл поезд, и на нём приехал Шустер.

Шустер – путенбержский казенной, нарочный от профсоюзного комитета, который без малого всю Империю проехал, чтобы делегатов сопровождать. Он проследил, чтобы к поезду между двенадцатым и четырнадцатым вагонами (тринадцатых на железке, говорят, в заводе не бывает) прицепили нумер 12Б, чтобы вагон этот был чистый и опрятный – его министерство путей сообщения нарочно для домовых выделило. Первыми пассажирами и стали Тутая с Солёным.

Пока до Яркустка шли, ещё подобрали Залихвата, коловерша из Отжиганска, который тоже на встречу с поездом – где оленями, где по реке добирался. Тот занял свободное купе, в котором пока так и сидел один, чем, кажется, нисколько не был расстроен. В Яркутстке новый пассажир подсел – Запирай Сберегаевич. Там же вагон 12Б от прежнего состава отцепили и присоединили к скорому поезду нумер 31 – «Яркутск – Сент-Путенберг».

И пошло-поехало: что ни губерния, что ни область – то делегат. Эх, сюда бы кого-нибудь из замшелых спорщиков, вроде Заплута Покряхтовича! Карта их, наверное, не убедит, скажут: намалевать что угодно можно, но поглядели бы они хоть на разнообразие домовицких физиономий, понаблюдали бы, как за окном земли проплывают – и ведь это ещё не вся вселенная, а только одна-единственная страна…

– Теперь уже скоро, – раздалось за плечом, и Переплёт подпрыгнул, вообразив, что это гондыр к нему подкрался. Но за спиной стоял всего только Шустер. – Пять делегатов по спискам осталось. Обычные домовики, только один будет из экзотических: швод. А там столица – ох, обомлеете, когда столицу увидите! Поспорить готов, надолго про свои хаты позабудете: какие там дворцы, ах! Цивилизованный город, как-никак, это надо своими глазами увидеть…

Насчёт того, что «хаты позабудете» – это он зря сказал, сразу заныло под ложечкой. Но Переплёт себя поборол и сказал без дрожи (как он надеялся) в голосе:

– Подумать только – с востока Империи, такого огромного, всего-то четверо разумных.

Шустер вдруг нахмурился.

– Просторы, говорите? Да-с, просторы. Знаменитые, песенные… Вот они-то, если желаете знать, и погубят эту страну!

Переплёт удивлённо воззрился на казенного. Что, и у него Отчизна гибнет?